Месяц: Ноябрь 2013

О себе

Прочтя напечатанный в «Новом мире» (№11,1966 г.) мой первый рассказ «Невеста», одна моя знакомая предупредила: что бы я ни написал в  дальнейшем,  для многих он останется лучшим. Отчасти это предсказание сбылось, хотя и косвенным образом:  если кто-нибудь сегодня знает мое имя, то благодаря снятому по мотивам этого рассказа   фильму «Дневной поезд». Впервые показанный почти сорок лет назад, он, если верить систематическим повторам по ТВ, широко обсуждаемым на сайте «Кино-Театр. РУ», не утратил интереса зрителей. Эти обсуждения, включая упоминания о литературной первооснове, которая,  по мнению многих, слабее фильма (что, по-видимому, справедливо), и желание узнать об авторе, сведения о котором отсутствуют, собственно и  побудили меня создать этот сайт - трудно мириться с мыслью, что о тебе судят по самому слабому из написанного тобой.

«Желание Ваше стать писателем весьма дурно. Желать стать писателем значит желать славы людской, а это дурное чувство тщеславия» - ответил Лев Толстой гимназисту, мечтавшему стать писателем.  Ни о чем таком в школе  я не мечтал, хотя генетические предпосылки к тому были: отец  работал журналистом (в  Екатеринославе, Одессе, Тифлисе, Ташкенте, Москве), мать училась у  Брюсова (в фильме «Дневной поезд» звучат её стихи). С  четырьмя классами реального училища  отец, ровесник века, начинал  в  газете родного Конотопа «Плуг и молот», и при взятии города белыми был конвоирован на расстрел. «Кого ведете?» - спросил солдат встреченный по дороге офицер, оказавшийся бывшим однокашником  отца. «Агитатора изловили!» - «Какой, к черту, агитатор, это Юрка Золотарев, учились вместе! Пойдем, друг, отметим…» Подобного рода предложениями отец не пренебрегал и в менее обязывающих ситуациях. «Заместитель редактора «Известий» Юрий Михайлович Золотарев, работник агитпропа Борис Евстафьевич Стах и Исаак  Эммануилович Бабель вели организационную  и редакторскую работу по изданию литературных страниц в «Известиях» и литературно-художественного журнала «Силуэты», -  писал в своей книге «Прикосновение к человеку» о литературной жизни Одессы начала двадцатых годов  Сергей Бондарин. - Нравы были простые и приятные. До позднего часа в комнате редакции «Силуэтов», помещавшейся в одной из гостиниц на Дерибасовской улице, можно было видеть в зеленом свете абажура склонившегося над рукописями Бабеля, который и тут старался довести и свою и чужую строку до возможного совершенства. Рядом с ним близоруко щурился Стах, человек добрый и внимательный к литературной молодежи. Чаще всего на ходу делал свое дело пылкий и неусидчивый Золотарев. Уместно, кстати, заметить, что Золотарев один из первых предвидел серьезную литературную будущность Эдуарда Багрицкого, в тех же «Силуэтах» печатались его меткие и содержательные критические этюды  о Багрицком».

Долгое время, почти до самой своей инвалидности, отец был фельетонистом «Вечерней Москвы», и его фамилию знали. Работавший в шестидесятых-семидесятых годах в газете «Труд» в том же качестве Юрий Леонидович Золотарев рассказывал мне, что получает  письма читателей,  выражающих радость по поводу возвращения  Юрия Золотарева.

К инвалидности отца я имел непосредственное отношение. Семья долго оставалась бездетной, и когда наконец замаячил наследник, отец поклялся матери, что, если это произойдет,  не  будет пить. Пьяницей он не был, скорее  тем, что называется  гуляка, притом не в широком смысле слова, то есть без привлечения женщин. Не в силу   причины физиологической, гласящей, что рожденный пить любить  не может (практика показывает, что очень даже может), а в силу склонности, как теперь бы сказали, побазарить, для удовлетворения которой женщины не требуются. О содержании этих «базаров» с ужасом  вспоминала мать, однажды заставшая отца с его старинным товарищем, редактором «Учительской газеты» Максом Ольшевцом посреди  Пушкинской площади за следующим диалогом: «Подумать только, кто нами руководит: Сталин!» - «Непостижимо!» Но и  такие -  платонические – компании терпят далеко не все. Не свыклась с ними предыдущая жена отца Бэла  Белецкая, сыгравшая княжну Мэри в одном из первых советских звуковых фильмов, а супруга одного моего красавца приятеля, хранившего ей верность, не переставая злоупотреблять, в конце концов заявила: «Лучше бы блядовал!»

Рожать меня мать ездила к своему двоюродному брату гинекологу Александру Герману в Киев. После моего водворения на постоянное жительство (угол Арбата и Спасо-Песковского переулка, знаменитый магазином «Восточные сладости», позднее переименованном в «Консервы») отец не продержался и трех месяцев. Напомнив ему его клятву, мать отказалась пустить его в нашу шестиметровую комнату, и он кинулся к пролету лестницы.  Мать  и её подросток-племянник, отец  будущего журналиста Александра Минкина, успели схватить его за полы пальто, но удержать не смогли.  Падая с высокого четвертого этажа, отец задевал гасившие скорость перила, а на плитах первого этажа стояла   будка сапожника, по пологой крыше которой  он  съехал, получив перелом основания черепа и несколько месяцев пролежав в коме. Затем он  пришел в себя и однажды, глядя на завернутую в банку с бульоном газету, пошевелил губами: «Пра-в-да…» В ряду прочих наблюдений за его состоянием мать рассказала об этом заведовавшему клиникой Бурденко, и тот бросился к ней с  объятиями:  «Вы не понимаете, что это значит! У вашего мужа сохранилось ассоциативное мышление! Не утеряна способность думать!»

Падение с высоты, как незадолго перед тем исключение из партии (состоя в ней с девятнадцатого года, отец был исключен с правом восстановления, да и грех его (пьянство) всегда прощался у нас охотнее прочих, доказывая, что человек все-таки из народа) позволили отцу  выжить. Все оставшиеся  на высоте, а следовательно, на виду у власти его  друзья были расстреляны или оказались в лагерях.

Первая группа инвалидности мужа заставила мать искать более надежный источник заработка, чем поэзия. Поступив в службу  проверки «Комсомольской правды», она завоевала уважение    главного редактора тем, что единственная смогла назвать автора поразивших его в одной из статей  строк: «Легкой жизни я просил у бога – легкой смерти надо бы просить!» (Иван Тхоржевский). С детским садом газеты в октябре сорок первого я был эвакуирован из осажденной  Москвы,  в пути эшелон попал под бомбежку, уцелевших свозили  в разные места, и зимой родители отыскали меня в детском доме под Омском.

Следующие полтора года мы провели в селе Чернолучье на Иртыше, по-моему, сейчас это один из районов города). После войны мать работала в Ленинской библиотеке, сделавшись штатным поэтом её  отдела рекомендательной библиографии.

О своей национальности я узнал первого сентября сорок шестого года в 1-м «б» 69 школы, понял, что это что-то вроде  фашиста, подрался, в ходе чего пострадала присланная дядей из Америки зеленая матроска. Если бы мои разоблачители  могли знать, что брата матери, практикующего в Нью-Йорке терапевта, зовут Иуда! Со временем я понял, что как всякое явление необычное  заокеанская матроска и способствовала моей идентификации. Аналогичным образом был разоблачен в детском спортивном лагере мой сын Витя, во внешности которого, во многом  унаследованной от деда, сибирского крестьянина, казалось бы, отсутствовали  семитские черты. Подвели его письма из дому. Зная, как не любит внук навязанную ему мною спортивную повинность, как ненавидит всякие сборища,  согласившись поехать в лагерь, лишь не желая огорчить меня, моя мать ежедневно писала ему письма. Кому могут писать из дому каждый день? – только еврею. Не избалованные вниманием родственников юные гимнасты рассудили так и по крайней мере наполовину  оказались правы.

Из начальной школы я почти ничего не помню, не помню свою первую учительницу. Отложились события в основном криминального порядка, участниками которых были второгодники, а то и более заслуженные граждане. Лишившись под трамваем  ноги, некто   Серебряков был знаменит, например, тем, что, стоя на своем примитивном протезе, просил хорошо  одетого дяденьку перевести на противоположную сторону  Садовой, по дороге успевая очистить его карманы. Обитая в параллельном мире, нас эта публика считала детьми, не обижала  и   постепенно испарилась, поскольку Арбат являлся режимной трассой.  Атмосфера в классе не стала лучше – так бывает, когда власть в стае захватывают вторые по силе  особи, пытающиеся казаться первыми. Нескончаемый мат, всякого рода непотребства относительно женщин, включая собственных матерей и сестер; замусоленные  списки лекций  доктора Соколовского, классифицирующие противоположный пол  по дислокации гениталий («сиповка», «костянка», «королек»); не унывающий Чиликин Коля, с возгласом «Забрэ-замэлэфэ!» пытающийся в сутолоке перемены схватить вас за член, вызывая публичные разъяснения страдающей базедовой болезнью нашей общей матери - учительницы ботаники (зоологии, анатомии) Нины Феодосьевны, что, лишившись этого,  человек  не может прожить благополучно. Апофеозом  наступившего отрочества звучала песня, разучиваемая под аккомпанемент затравленной  учительницы пения из бывших: «Если в  море мы выйдем купаться и акулы на нас нападут, мы не станем бояться и плакать, перебьем всех акул в пять минут!».

В шестом, кажется, классе с нами  учился подросток по фамилии Нагель. Однажды он довел страдающую базедовой болезнью  Нину Феодосьевну до слез, решено было его  избить, а в таких случаях пионеры не ведали жалости, тем более что к расплате взывал сам его карикатурный   облик. Тут уж без вариантов «бей жидов!» -  девиз, которому равно следовали и эллины, и иудеи.  На следующий день Нагель не пришел в школу, не пришел он и через неделю, и Нина Феодосьевна, не подозревавшая об учиненной над ним расправе, отправила нас, свой актив, его проведать. Это оказался сырой подвал в одном из переулков  возле старого метро «Смоленская», поразивший скудостью даже нас, не забывших войну и первые годы после.  Но больше всего нас поразила неподдельная радость жертвы, радость его старухи-матери от внимания, которое оказывают сыну такие приличные мальчики. Идя домой, мы старались не смотреть друг на друга. Лет через десять я встретил Нагеля днем в кинотеатре возле Тишинской площади и при виде его вспомнил, что «нагель» в переводе    с немецкого «гвоздь». Это был  знающий себе цену квалифицированный рабочий, из каких революция вербовала комиссаров, обрадовавшийся  мне не меньше, чем когда-то в своем подвале.

Под водительством Нины Феодосьевны, имевшей нашего возраста дочь и очевидно надеявшейся подготовить ей среди нас партию, класс постепенно приобретал человеческий облик. Замечательные успехи демонстрировал сидевший со мной Юра Сладков, отец которого погиб на фронте, а мать состояла на незначительной должности  в нашем Киевском  райвоенкомате. Они жили вшестером в двух проходных комнатах коммуналки на первом  этаже четырехэтажного дома в Карманицком переулке. За железной оградой перед ним был скверик, который обихаживал цветущим по осени  разноцветьем дед Юры, хрестоматийный седовласый пролетарий. Бабка и тетка Юры этой рафинированности не достигали, являясь продуктом более поздних эпох. Не достигала её и двумя классами старшая нас двоюродная Юрина сестра, коллекционировавшая открытки киноактеров  и певцов. По её просьбе, я, обладая хорошим слухом и, увы, пропавшим в период ломки голосом, изображал звонившим на наш спасопесковский телефон её одноклассницам Владимира Лисициана, перед тем как начать говорить о творческих планах пропев в трубку: «Пою тебе, бог Гименей, ты соединяешь невесту с женихом…».  Не понимаю, почему в сознании не отложилось, что у спортивного голубоглазого Юры, которого, вернувшись с очередной  серии «Тарзана», обожавшая его мать уверяла, что «он похож на тебя!», больное сердце. С золотой медалью закончив школу, с красным дипломом физмат МГУ, он работал, кажется, в институте астрономии возле планетария. В шестьдесят четвертом году, вернувшись домой, я был встречен вопросом тестя: «У тебя есть друг Юрий Сладков?.. Он умер».  На Юриных похоронах я последний раз видел ребят из своего старого класса. «Юрки нет!..» - закричала его жена, когда гроб опускали в могилу, по поводу чего в автобусе с кладбища кто-то из жен моих бывших однокашников заметил, что она вела себя неинтеллигентно.

По свидетельству знавших отца, болезнь сделала его другим человеком. Исчезла вспыльчивость, никто не слыхал от него фразы, сказанной в повелительном тоне или с неприязнью, вся его жизнь была сосредоточена в матери и отчасти во мне. Для меня он был нянькой, слугой, поваром, изготовителем инвентаря – начиная с деревянных кинжалов и револьверов, кончая  хоккейными клюшками, и все это с помощью единственного кухонного ножа. Большую часть  времени я проводил на улице или у приятелей за игрой в «пуговички» -  прообразе настольного футбола, где в качестве игроков  фигурировали  пуговицы, обладающие способностью при нажатии на их край  «тренера» скользить к чужим воротам, забивая в них шарик хлебного мякиша.  У каждого из нас была своя команда, олицетворявшая предмет поклонения: ЦДКА, «Динамо», «Спартак», «Торпедо» - по одиннадцать «игроков»  знаменитых футбольных фамилий. Надо ли объяснять, что место  Хомича, Никанорова, Акимова занимали в воротах самые  крупные пуговицы,  забить которым  было непросто.

При не чуждых литературе родителях, при том, что мать могла  приносить из абонемента библиотеки любые книги, читал  я мало и не то, осознав это  в пионерском лагере, где  со мной оказались сверстники, чьи матери работали вместе с моей. Саша Пудалов, Сережа Левин, навсегда оставшийся моим другом,   цитировали Ильфа и Петрова, о которых я даже не слыхал.

Хорошо помню «Дело врачей» - географ  Гавриил Васильевич ненавязчиво подводит наш седьмой «б» к осознанию  национального состава изуверов, о которых сообщила газета «Правда»: «А какой национальности эти люди?..» - спрашивает он.  Кто-то подхватывает, что перед высылкой из Москвы евреи с Собачьей площадки продают вещи: можно дешево купить патефон и пластинки.      Проверить это не составляло труда – Собачья площадка находилась в квартале от нашей школы, некоторые  из нас там жили.

Неприязнь к врачам класс не переносил на  врачей собственных – возможно, потому, что знал, что нам продать нечего. Но пример истинного интернационализма продемонстрировала моя мать, в отделе которой значительную часть составляли представительницы братского народа. Дочь одной из них долго не могла выйти замуж,  в итоге вышла за якута и родила. «А кем запишут  мальчика?..» - спросили новоиспеченную бабушку. «Конечно, якутом!» - с гордостью ответила та. «Что, уже якут – тоже лучше, чем еврей?!» - воскликнула мать.

Вечером пятого марта пятьдесят третьего года мы с  Юрой Михеевым идем  прощаться со Сталиным. Народа на улице не больше обычного. Возле  института Маркса-Ленина небольшой, но решительной группой (Юрка недавно нокаутировал учителя физкультуры) лезем через  грузовики с вяло сопротивляющимися солдатами,  на спуске к перегороженной Пушкинской  улице сворачиваем  во  двор какого-то дома справа, через черный ход попадаем в большую коммунальную квартиру (не помню, какого этажа), по коридору  выбегаем на парадную лестницу, спускаемся на первый этаж и распахиваем незапертую  дверь прямо в траурную очередь. В последние годы мне не раз приходило в голову отыскать этот, оказавшийся неправдоподобно легким маршрут, но в свете завоевания новыми русскими коммуналок центра найти его  вряд ли  реально.

Также нереально отыскать пионерский лагерь библиотеки в Хотьково, где произошла наша с Сережей дружба – сперва на   футбольном поле, поскольку в местной команде я был вратарем, а он – центральным защитником, моей последней надеждой, которая ни разу не подвела. Пройти Сережу было невозможно, не думаю, что в футболе существовал защитник, потенциально более одаренный. И это при том, что у него был порок сердца, не позволивший пойти в армию. Сережа заменил её не многим более оздоравливающей комсомольской путевкой на стройки Колымы.

Продолжение следует 

Воспоминания Александра Филипповича Путинцева

Записи воспоминаний без названия деда Александра Филипповича, написаны, вероятнее всего, в 1979-1980 гг. в школьной тетрадке в клетку, с вшитыми в нее дополнительными страницами. Всего написано и пронумеровано его рукой 32 страницы. Стилистика и, по преимуществу, пунктуация оригинала сохранены. Прим. Виктора Золотарева (набор и минимальная корректура текста, октябрь-ноябрь 2013 г.)

Моему брату и его внукам

«В тишине и безвестности
прошли вы свое земное поприще,
но вы были люди и ваша жизнь
так же любопытна и поучительна,
как и наша жизнь, и так же
стоит воспоминания»
/Аксаков, «Огонек» №32 - 80 г./

Как-то на досуге я задумался над тем, что мы знаем о своих предках?

Оказалось, что почти – ничего (дальше своих родителей я никого не знаю). Мы знаем семейную хронику многих чужих нам людей. Знаем деда и бабку Максима Горького, «Детство Темы» Гарина-Михайловского, «Детство Багрова-внука» Аксакова. Знаем, какими были и как жили эти люди. А вот своих дедов мы не знаем. Не знают своих дедов - наших родителей - и наши дети. Даже имен их не знают. Печально? Почему мы, культурные люди, такие «Иваны, не помнящие родства»?

Мне сейчас около 80 лет, брату Федору перевалило уже за 80. С нами уйдет в безвестность еще одно поколение.

У меня 3 дочери, 4 внука и 1 правнук, у брата 2 сына и 2 внука. Нас еще внуки знают – выросли при нас, а уж их дети, может быть знать будут только что-нибудь понаслышке.

Вот мне и захотелось расширить их представления о предках хотя бы до наших родителей. Рассказать о том, кто такие были Филипп Евменьевич и Татьяна Севастьяновна Путинцевы, как они жили и трудились, и о том, как проходило наше «детство» в этой семье.

__________ __________

I

Родители наши переселились в Сибирь из Вятской губернии (где-то) в середине 90-х гг прошлого века.
Из (всех) огромных сибирских просторов они выбрали (для себя) довольно глухой таежный угол в северной части томской губернии. Произошло это видимо в силу древней приверженности вятичей к лесному делу.

Отец наш смолоду плотничал, был и в Томске с артелью на заработках. Тогда он, по-видимому, и приглядел место для (своего) переселения, а потом приехал со всей семьей.

Из кого она состояла, я в точности не знаю, но у родителей в то время, видимо, еще не было детей - мы все родились уже в Сибири. Были с ними его сестра Матрена и братишка Гриша, одной было лет 13-15, другому - 5-6. Была еще, как мне недавно сообщил брат, с нами мать нашего отца, но она умерла, когда я еще был мал, и ее не помню.

Отец нашего отца – дед Евмений умер еще в “Расее” молодым – ему было всего 49 лет, по рассказам тетки Матрены от “Антонова огня”, ставил стопор для стога и проткнул себе ступню ноги.

Родители матери – наш второй дед Севастьян с бабкой тоже переселились в Сибирь, но обосновались в более южных, хлебных местах где-то в районе г. Барнаула.

В раннем детстве, когда мне было года 4, опять же по сообщению брата, мы с родителями ездили навещать родителей матери, но от этой поездки у меня ничего не осталось в памяти. Были в этой семье еще кто и есть ли сейчас там какие-то родственники, я тоже не знаю.

В нашей семье ближайшими родственниками были тетка Матрена, или “Кревна”, как мы с братом звали ее в детстве, и дядя Гриша.

Тетка Матрена к тому времени, как я себя помню, была уже замужем и жила в соседней деревне Виленке или, как ее еще называли, Бросовке.

Дядя Гриша на моей памяти жил в нашей семье недолго. Он был уже в ту пору взрослым парнем, и его скоро взяли в солдаты. После службы в армии он хотя и вернулся, но прожил в семье недолго - отделился. Отец ему выделил, как я помню, коня – Бурку и хороший сруб на дом. Но обзаводиться хозяйством он не захотел и уехал жить на Сализовский (? –В.З.) затон или попросту “на зимовку”.
С семьями тетки Матрены и дяди Гриши в “некрасовский” период жизни наши связи поддерживались. А затем все семьи переместились кто куда, старики умерли, молодежь рассеялась по разным городам - все потеряли друг друга из вида.

Осталось два очага нашего рода: один в Томске – дети и внуки брата Федора и в Москве – мои.

Оба семейных круга не очень обширные: круг семьи брата и без того небольшой сократился в последние годы на два человека – жену и дочь, и в день его 80-летия он состоял вместе со мной всего из 8 человек. За нашим столом собиралось последние годы до 12 человек, сейчас добавляются жены внуков и сын внучки – мой правнук.

Вот и все, что можно сказать о составе и состоянии наших семей – ничем особенно не знаменитого рода Путинцевых. Но все-таки все, что можно будет сказать о ее быте и труде в период нашего детства, я постарюсь сделать.

__________ __________

Деревню нашу – Некрасовку почти сплошь населяли вятичи (переселенцы из Вятской губернии). Постройки свои сооружали они по образу и подобию своих отцов: дом и все хозяйственные постройки под одной крышей, что в условиях морозной и многоснежной сибирской зимы было удобно. Наш двор в основном был таким же.

Сельское хозяйство не было главным занятием наших мужиков. Хлеб почти все прикупали в городе. Сеяли овес на корм, садили картошку, овощи, заготавливали сено на зиму для скота. Зимой подрабатывали кто чем: было много столяров, в том числе и наш отец, изготовлявших мебель для продажи в городе. Другие заготавливали летом дрова и отвозили их зимой в город на продажу, долбили корытечки, делали сани, драли кору для кожевенных заводов. Позднее начали помногу садить картошку, научились делать крахмал для дрожжевого завода, а некоторые побогаче начали даже варить патоку. Иногда, когда был в тайге урожай кедровых орехов, выезжали артелями “на шишкобойку”.

Дворов в деревне было немного больше сотни. Но была церковь, и размещалось волостное управление, поэтому считалась наша Некрасовка селом и официально называлась селом Петропавловским, - была центром административным и церковно-приходским для 15-20 окружающих деревень.

Была в селе 3-х летняя школа, с одним учебным классом и одним единственным учителем, который вел занятия одновременно со всеми тремя классами.

Позднее была создана учебно-показательная мебельная мастерская, в которой обучались столярному делу человек по 20-25 подростков. Впоследствии она была переведена в город, положила начало образованию артели краснодеревщиков, а затем превращена в мебельный комбинат.
Такова была Некрасовка – моя родина. Что же представляла собой наша семья, наше хозяйство?

_________ __________

II

Семья наша была небольшая, после выхода замуж тетки Матрены и ухода в армию дяди Гриши, в семье, кроме отца и матери, было нас четверо: нас – двое мальчишек (я и брат Федор) и две младшие сестры - Наташа и Тоня, которая умерла, когда ей было лет 5-6. Наташа вышла замуж и тоже, бедная, скоро умерла от первых родов. Остались в живых только мы с братом.

Двор наш пришелся примерно посередине деревни, выходил лицом на южную сторону. На задах был огород со спуском к пойме речки Камышки, которую отделяло от деревни полукилометровой ширины непроходимое кочкарное болото.

Место, казалось бы, не очень удобное для поселения, - километром ниже Камышка выходила к сухому, высокому берегу.

Не знаю, почему старики выбрали для деревни не это место, а край болота. Вероятно, решающую роль в выборе места сыграли женщины, которым низменная часть огородов очень подходила под капусту.
Постройки наши и дом мало чем отличались от типичных построек других вятичей.

Фасадами на улицу выходили дом и амбар, между ними были тесовые ворота, за домом сплошной П-образной крышей перекрывался хозяйственный навес, конюшня, потом проезд в огород, теплые хлевы для лошади и овец, коровник, навес – дровянник и амбар.

Крестьянство, как я уже говорил, не было единственным и, пожалуй, главным занятием отца. Все свободное от полевых работ время отец отдавал столярному делу. Столярная мастерская находилась внизу под домом, в полуподвальном помещении. Там стоял его верстак, самодельный токарный станок по дереву, необходимый инструмент, материалы и др.

Зимой мы мальчишки находились там почти безвылазно. И не только наблюдателями. Привлекал нас отец и к делу, особенно Федора, который вскоре стал его настоящим помощником, а потом и мастером. Поначалу мы выполняли не сложную и не очень трудную работу – шкурили, красили морилкой мебель, но приходилось делать и тяжелые работы. Самой тяжелой из них – крутить колесо токарного станка. Колесо было деревянное, огромное с большим передаточным числом на станок. Крутили мы его вдвоем с Федором, когда отец точил ножки к обеденным столам. Он укреплял на станок тяжелые березовые чурки, едва обтесанные с концов на конце, и вытачивал из них фигурные ножки. На каждую ножку уходили, наверное, не меньше 2 часов, а было их 4. И делалось это, насколько я сейчас помню, не реже 1 раза в неделю, т.к. за это время обычно заканчивалось изготовление стола.

Столяром я по разным причинам не стал, но столярное дело люблю до сих пор, а воспоминания о нашей столярке с ее ворохом мягких стружек, ее замечательными запахами сосновых досок, спиртового лака и всего другого, и поныне удерживается прочно, так же как и воспоминания о всем другом, что связано с деревней нашего детства, родным домом.

_________ __________

Отец наш по тем временам был довольно грамотным и развитым человеком, на селе он пользовался уважением, теперь бы сказали - авторитетом. Ему доверяли общественные дела, он был сельским писарем, ведал казначейством в нашем небольшом кредитном товариществе.

Был неплохим столяром и вел, как все, сельское хозяйство. Умер отец рано – 47 лет от сыпного тифа.
Мать была малограмотная, но читать и писать умела и до старости не забыла. Знала церковно-славянскую письменность и умела читать псалтырь. Умерла она, когда ей было лет под семьдесят.

Но в те времена нашего детства родители были, конечно, полны силы и здоровья, и все, что было у нас, было сделано ими своими собственными руками.

Работали они много. Занимались самым разнообразным трудом. Под навесом у нас хранился хозяйственный инвентарь самого различного назначения. И уж по одному этому можно судить сколь различные уменья и знания требовало тогда от крестьянина сельское хозяйство.

Крестьянство, как я уже говорил, не было единственным средством существования. Тем не менее оно занимало у нашей семьи полностью все лето.

Наделы земли в нашей местности были большие – по 15 десятин на мужскую “душу”, у нас было три души – 45 десятин. Делилась она на десятки “полос” в разных направлениях и на разном расстоянии. Самая близкая – сразу за “поскотиной” – “у кладбища”, самая дальняя - километров за 5-6 – “рогозинский бугор”, были еще “луговая”, “широкая” полоса, “петровская” и др. Распаханной земли было мало – немного под овес. под картошку, под лен, изредка немного под клевер. Остальное был “покос”. Хороших покосов тоже было немного, больше заросшие мелколесьем недавние вырубки, с пеньками и валежником или голые бугры, на которых можно было всей семьей намахать за день не больше 2-3 копен. А их надо было на зиму не меньше 80-90.

Сенокос продолжался от “Петрова” до “Ильина”дня (с 29.IY по 20 VII). Но часто в этот срок и не заканчивался. Хотя была это уже не …(слово неразборчиво – В.З.) пора, у нас говорили: «до Ильина дня и под кустом сохнет, а после Ильина и на кусте не сохнет». Мешала и разбросанность покосов, особенно в ненастное лето – ехали убирать сено на одну полосу, а прошел дождь, - поворачивай на другую – косить.

А после покоса – жатва, серпами. Сколько раз надо было нагнуться, чтобы нажать сноп. Теперь иногда поглядишь, как убирают хлеб комбайном. Один раз проехал и сжал больше, чем серпом за весь день.
За жнивьем шла копка картошки, часто уже под дождем в сырой земле.

И во всех этих работах принимали участие и мы, мальчишки. Сколько я себя помню, у меня всегда были какие-то обязанности.

Когда мне было лет 7-8, у нас в семье появилась маленькая, та самая Тоня, о которой я уже говорил. В поле в ту пору я был еще плохим помощником, ну а в «няньки», по мнению старших, видно годился. И меня оставляли «домовничать». На моей обязанности было главное – следить за ребенком, но кое-что и по дому сделать – посуду вымыть, пол подмести, цыплят накормить, к приезду взрослых с поля – самовар поставить.

Работа на поле начиналась для ребят сперва с небольшого, вроде бы и не работа, а забава. То боронить пашню верхом на лошади, то копны подвозить тоже на лошади, то на стогу постоять, уминая сено.

На моей обязанности был подготовить обед, вскипятить чай на костре. Это была самая приятная обязанность. Для обеда где-нибудь в тени под березкой расстилался брезент, на нем в полулежачем положении и располагалась вся семья. После обеда пили из деревянных чашек чай, пахнувший дымком, а потом часок отдыхали.

Что то было за блаженство поваляться в прохладе после нескольких часов работы под жгучими лучами жаркого сибирского солнца.

Конца дня мы всегда ждали с нетерпением – жара спадала, работа заканчивалась, собирались домой. Накашивали полную телегу свежей травы на ночь - лошади, мы выкапывали в ней ямки для сидения и ехали как в мягком кресле.

Когда стали постарше, постепенно усложнялась и работа. Сперва грабли, потом – коса, вилы, серп – тут уж не до забавы.

Осенние работы – копка картошки и уборка огорода. Хотя огород – это в основном было хозяйство матери – мужики по весне только землю вспашут, заборонят, остальное было делом матери. И это был тоже немалый кусок работы. Огород занимал по моим представлениям не меньше 30 соток, а то и полгектара. Он делился на три зоны: верхняя – бугор была занята под картошку, средняя – косогор, спуск к пойме – грядки с овощами (морковь, лук, свекла, горох и др.), самая нижняя – пойменная часть – капустой. Были еще наверху поближе к дому навозные грядки под огурцами.

Все это требовало ухода. Привлекались к некоторым делам, конечно, и мы мальчишки. Полить огурцы, окучить картошку, прополоть грядки, последняя, кстати, была самая нужная работа и делалась она нами неохотно – «на урок» - отсюда до сюда.

Была еще одна летняя работа – заготовка дров. Проводилась она в начале лета в так называемую «свободную пору» - весенние работы уже закончились, сенокос еще не начался. В эту пору идут в лес заготавливать дрова. Кто только для себя – на зиму, а кто и для продажи зимой в городе.

Ужаснее этой работы я ничего не знаю. В эту пору в Сибири уже стоит жаркая погода и в лесу появляются несметные полчища комаров. Воздух представляет из себя какое-то месиво из комарья, - дыхните открытым ртом и он будет забит комарами.

Заготовка дров и сама по себе нелегкая работа, а в этих условиях она становится кошмаром, … (слово неразборчиво – В.З.) и комаров. Одеться поплотнее, чтобы не прокусывали комары - пОтом изойдешь, открыться чуть – комары заедят. Вот тут и выбирай. И ведь работали! А что делать? Ни центрального отопления, ни газа в деревнях не водилось.

Ну а зимой? Может быть в эту пору было меньше дела? Конечно зимой были другие дела, он их также хватало всем - и взрослыми, и нам.

О работе отца и нашем участии в столярке я уже говорил. Но были у нас и другие обязанности: дать сена скотине, соломенной резки для лошади. Напилить дрова, из долготья, которые мы напилили летом, очисть снег от ворот, а весной – с крыши, набить снегом погреб под весну и многое другое, что не перечтешь.

И при всем том мы ведь тоже учились – ходили в школу и делали уроки.

Хозяйственные поручения давались обычно Федору как старшему и вообще более деловитому, а он уже привлекал меня. Нередко, ка он мне говорил позже, я отлынивал, а иногда даже прибегал к вымогательству. «Сань, - говорил он, - пойдем дрова пилить» - «Не пойду, довези до дров на корточках - буду пилить!» и он, случалось, возил, а иногда, наверное, поколачивал. Но это как-то не запомнилось.

Был я по-видимому, парнишкой довольно озорным. От матери мне доставалось часто. Но, вероятно, реже, чем полагалось. Дело в том, что у нас печь стояла посреди избы, и бегая вокруг нее мне часто удавалось улизнуть.

Отца мы боялись больше, но наказывал он нас редко. Я за все детство помню только два случая.
Первый раз за то, что мы с соседским мальчишкой Аркашкой катались на собственных «салазках» с крыши вниз на село. А могли, конечно, скатиться и на другую сторону крыши, где никто нам не подостлал спасительной подстилки. Аркашке досталось троехвосткой. У них было ребятишек 10 человек и без специального прибора такую ораву было не утихомирить. У нас такого «прибора» не было. В необходимых случаях, как и на этот раз, его заменял обыкновенный отцовский ремень.

Второй раз мне досталось от отца из-за мяча. Он у нас был один на двоих с братом. Как то после ужина, я выскочил из-за стола раньше его и попросил у него мяч. «Погоди, поем, вместе будем играть» - сказал он. Но «годить» я не хотел, я обиделся и решил спрятаться – пусть поищет. Я залез без лестницы на сеновал, по стенке как скалолаз, с помощью известных мне трещин в бревнах и там на сене уснул. Искали меня не только брат, искали всей семьей, сбулгачили соседей – пропал парень на ночь глядя.
Ну, а когда нашли - дело без ремня не обошлось.

Так проходило наше трудовое детство. На нашу долю пришлось не мало. Но хотя бы небольшую часть того, что нам приходилось делать, я хотел бы, чтобы приходилось делать нашим внукам в детстве. Без этого у них не может выработаться трудолюбие.

А что такое настоящее трудолюбие я хочу показать на примере матери. Во все времена на ее долю приходилось больше всех работы. Она была занята с утра до ночи и будни, и в праздники. Я вообще не помню случая, когда бы она сидела без дела.

Летом она, как и все, ездила в поле, а до этого она должна была успеть управиться со скотиной, приготовить еду на завтрак, еду с собой в поле на целый день, когда то она должна была успеть испечь хлеб. Ведь ни булочной, ни продовольственного магазина в деревне не было.

Зимой мать помимо обычных дел по дому, по уходу за ребятами, за скотиной, делала множество других дел, требующих знаний и умений. Надо было заготовить на зиму овощи – насолить огурцов, капусты. В некоторых из ее работ участвуют сейчас люди нескольких профессий: доярки, телятницы, полеводы, овощеводы, все эти работы она умела делать одна - умела и косить, и жать, и молотить.

Она умела выполнять такие работы, которыми сейчас заняты целые отрасли промышленности. Взять к примеру, лен. Она умела не только вырастить его, но и обработать: вымолотить и собрать семена, обработать соломку – приготовить волокно. Я помню, какая она приходила из бани, где она мяла соломку мялкой, трепала какими-то деревянными инструментами волокно, освобождая его от костры, чесала стальной щеткой. Она была с голов до ног усыпана пылью и кострой – только глаза, да зубы было видно. Потом шли длинные зимние вечера за прялкой. Пряду потом перематывали на каких-то «воробах», иногда ее красили то луковой, то ольховой корой или какой-нибудь синей или красной краской.

Потом мы, мальчишки на «скалке» наматывали пряду на «шпульки». После всего этого, под весну, в нашей избе собирались «кросны» - самодельный ткацкий станок. За него опять же садилась мать и весь великий пост ткала полотно, либо полотенца, а то и разноцветные половички.

Руками же матери превращалось это полотно в наши штанишки и рубашонки, а более грубое полотно – в рабочие рубахи штаны.

И так было в течение всей ее жизни: без отдыха, без срок, без выходных, без пенсии. И если бы все, что она сделала в течение всей своей жизни, можно было как-то взвесить и сравнить с делами самой знатной колхозницы, она заслуживала бы не меньшего почета. А ей никто никогда не сказал ни одного слова благодарности.

Могут, конечно, сказать: там делалось для себя лично, а здесь для общества. Не правда. И там делалось для общества, а чем бы оно жило иначе?

Все, что делается полезного, все остается людям. Вот почему, когда я слышу сегодня брюзжание наших внуков на сегодняшние условия, как-то становится обидно и за наше поколение, и поколение, предшествовавшее нам. Ведь все, что создано не свалилось свыше – оно было создано великим трудом предшествовавших поколений.

И вот тут возникает разница в суждениях стариков и молодых. Мы сравниваем сегодняшние условия со вчерашними и видим, что было создано их трудом. Молодежь же сравнивает наши сегодняшние условия с тем, что есть у других «вон, там». Но, к сожалению, сравнивает не для того, чтобы увидеть, что им предстоит сделать, а для того, чтобы упрекнуть нас, что мы не все успели для них сделать, чтобы было «как там».

Все что было выше написано, имеет, в частности, также целью показать молодым скептикам как трудились их деды и прадеды – пусть знают, как что давалось.

«И эту привычку к труду благоролную, нам бы не худо с тобой перенять…» (Н.А.Некрасов).

Иногда приходится слышать такие утверждения, что наши достижения не являются результатом социалистического преобразования в нашей стране. И при капитализме было бы достигнуто не меньше, а может быть даже больше.

Неправда!

Знали мы и капитализм, и знаем кое-что о самодержавии, которое в России существовало много столетий. А мужик, как пахал землю при царе Алексее Михайловиче деревянной сохой и жал хлеб серпом, так и продолжал это делать вплоть до Октября.

Как-то развивалась промышленность в России? Да как-то развивалась. А где результаты? Доходы вывозили за границу монополисты: керосина - Нобель, швейных машин – Зингер, металлургических заводов Москвы – Гужон, бельгийцы и французы владельцы угольных шахт и металлургических заводов Донбасса и т.д. и т.п.

А сколько прокутили наши помещики и вельможи за границей. А сколько ушло золота, нашего хлеба, леса и другого на предметы роскоши, которыми были обставлены дворцы царей, князей, графов и прочей знати. Известно, например, что бриллиант, подаренный графом Орловым Екатерине II, стоил 100 тыс. рублей золотом, на эти деньги можно было приобрести по тем временам десятки тысяч лошадей для безлошадных крестьян. Или второй пример, - в 1921 году во время голода с иконы Божьей матери в киевском Софийском соборе было снято столько драгоценностей, что их хватило на то, чтобы купить 100 вагонов хлеба.

Если хотя бы часть этого была потрачена на приобретение сельско-хозяйственных машин, на приобретение лошадей безлошадным крестьянам. Но ведь этого не было. И быть не могло. Это мы знаем и на опыте Ирана, и Эфиопии.

III
Еще о нашем детстве

О нашем трудовом детстве я уже говорил, - оно было не легким. Ну а было ли у нас то, что называется счастливым детством? Конечно было, иначе откуда бы взялись дорогие детские воспоминания?

Во-первых, наверное, от самого детства – ему всегда свойственна жизнерадостность. Да и нельзя сказать, чтобы у нас не было детских радостей. Конечно, они были у нас более простые. Мы не знали ни современного кино и телевизоров, нам не были знакомы такие веселые фильмы как “Ну, заяц, погоди!” . Для нас не устраивалось красочных новогодних ёлок, концертов самодеятельности. Мы не знали забавных аттракционов Парка культуры и отдыха, веселых цирковых представлений.

Наши радости были, я бы сказал, более домашние и природные. Это были скупые ласки наших родителей, новая рубашечка к празднику, скромные гостинцы, привезенные отцом из города. Но, пусть поверят наши ребята, радости они нам доставляли не меньше, а больше, чем те обильные подарки, которые они сейчас получают, как нечто обыденное, привычное.

Думаю, здесь тоже будет справедливо сказать: “То, что легко достается, дешево ценится.” Родителям же можно сказать: пусть дети радуются встрече с вами, а не подарку, который вы приносите им. Пусть ваше появление не создаст у детей условного рефлекса – появления вместе с вами подарка. Придерживайтесь правила: “хорошего понемногу”. Пусть дети больше радостей находят сами. Как это делали мы. Наши веселые ребячьи игры дома и на улице, наши походы на речку и в лес, походы за грибами, за ягодами, на рыбалку.

Первым моим детским воспоминанием, почему-то стала одна рождественская ночь. Не могу сказать, сколько мне было тогда лет 5-6 или меньше.

Спали мы, мальчишки, в горнице на расстеленной на полу кошме, под тулупом. Я проснулся почему-то рано. Перед праздником было особенно все прибрано, всю ночь теплилась перед иконами лампадка. В ее мерцающем свете все казалось каким-то необыкновенным, загадочным. Может быть вспомнил рассказы, что в эту ночь Христос родился.

Мать в это утро встала еще раньше, чем обычно. Никого в доме кроме нее не было – ушли “к заутрене”. Мать хлопотала у печи, в доме уже пахло какой-то сдобой – испеченной еще с вечера, к которой вчера даже подходить не разрешалось.

Сегодян пахло еще более заманчиво. Готовился студень – мать рубила его тяпкой в деревянном корытечке. Помимо привлекательности самого студня, у нас с ним связано получение бабок, по паре из каждой ноги, а бабки у нас считались как основной капитал мальчишек и ценились по 5 пар на копейку. Но получить их сейчас - это было пустой мечтой. Мне ничего не оставалось, как получше укрыться от всех соблазнов и постараться уснуть.

Но я скоро проснулся - в сенях послышалась какая-то возня и в избу ввалилась ватага мальчишек: “Можно Христа прославить?”. Получив согласие, ребята, захлебываясь и глотая слова, затянули: “Рождество твое, Христе, Боже наш, воссияет в мире свет разума.” Получив какую-то мелочь, ребята побежали в следующую избу. Немного постарше и я бегал вместе с ребятами христославить. Но это было позже, а пока я продолжал нежиться под тулупом. Из церкви приходили обычно не только свои. Приходила тетка Матрена со своей семьей (они жили в другой деревне), иногда – приятели отца. Начиналось разговенье. После нескольких недель поста появились на столе мясные блюда, масло, сметана. Сдобные булочки и тот же соблазнявший меня студень.

Такой мне запомнилась та рождественская ночь.

Но самым веселым для ребят была все же Масленица. Она длилась целую неделю, каждый день пекли блины, ели рыбу, уху. Мясо уже не появлялось – был переход к Великому посту, который наступал вслед за Масленицей. Но пока мы о нем не думали, целыми днями мы катались на санках и ледяных лотках с ледяных гор - катушек. А последние три дня - на лошадях, в кошевках с колокольчиками и лентами на дугах.
Целые вереницы упряжек набитые до отказа ребятишками, проезжали из одного конца деревни до другого.
Под вечер последнего дня жгли масленицу – соломенное чучело. Перед сном мы шли к родителям, вставали на колени – просили прощения за все наши прегрешения – это был “прощенный день” – раз в году накануне Великого поста. Получив прощение шли спать с легкой душой – можно было жить дальше.

Нельзя не рассказать о Пасхе.

Тут тоже были свои прелести. Помнится предпасхальная ночь, с ее свячением куличей, вереницу людей, возращающихся после службы с зажженными свечками, похрустывавший под ногами ледок, замерзших за ночь лужиц.

Большой радостью был для нас беспрепятственный доступ в течение всей недели на колокольню. Беспорядочный перезвон колоколов, крашенные яички. Ну а главное, наверное, сознание того, что кончилась зима, наступает весна, приближается лето.

Нао было просидеть долгую сибирскую зиму в четырех стенах, чтобы понять, как ждут ребята весны.
Весна – это уличные просторы, игры с ребятами-сверстниками в бабки, лапту, это лес и речка, это походы по ягоды, грибы.

Для меня весна начиналась на задах наших огородов. Я говорил, что у нас в полукилометре протекала речка Камышка.

Весной она широко разливалась и заливала часть наших огородов. Я любил в эту пору пробраться по изгороди подальше по ширине разлива и наблюдать, сидя на жердях, как бегут под тобой прозрачные , холодные струи, поблескивая на солнце.

Наше летнее освоение окрестностей тоже начиналось с Камышки. Пробившись сквозь болото, она сразу же за деревней выходила к высокому, сухому берегу. На нем в ту пору находилась старая заимка дедушки Лобачёва. Когда-то, наверное, у него было и хозяйство, и, может быть, лошадь и корова, и пашни. Но к тому времени, как мы стали туда бегать, ничего этого уже не было. Стояла одна избушка, да около нее пара грядок.

Сам дедушка Лобачёв уже не отлучался далеко от избушки, а бабка “Лобачиха” бывала в деревне и как-то добывала пропитание.

Вот такая невеселая заимка, стояла на берегу Камышки. Возле избушки был омуток на речке, единственный в окрестностях, где можно было купаться, выше и ниже по речке была сагра (? –В.З.) сюда мы и бегали купаться.

Дедушка Лобачев, по обыкновению встречал нас ласково и мы смело пробегали по тропинке, которая пролегала возле избушки, к омутку.

Омуток был невелик: по моим теперешним представлениям не больше 10-12 метров в длину и еще поменьше в ширину. На берегу лежала вровень с водой широкая колода, с которой было удобно нырять вводу.
Набивалось нас в этот омуток помногу, но вода был прозрачная, чистая.

Потом мне долго не доводилось быть в этих местах, когда умерли старики и куда делась избушка я не знаю. Знаю, что позже, на Камышке, появились другие хозяева, возводили какие-то постройки, но и это тоже исчезло.

Предприимчивый, но почему-то малоудачливый Солодянкин заводил здесь пасеку, потом строил крахмальный и паточный завод. Но все это как-то не пошло – забросил. Недавно, уже седыми стариками, мы навестили наши места, были и на Камышке. Там сейчас пусто.

Но о нашем последнем посещении Некрасовки я еще скажу позже. А сейчас мне хочется вернуться еще к нашему далекому детству. Вспомнить то, что делало его радостным и счастливым. В этих воспоминаниях нет чего-нибудь необыкновенного.

Мне вспоминаются наши походы с матерью на моховые болота за клюквой. Где-то в дальних окрестностях нашей деревни (теперь я не помню этого места) находятся обширные моховые болота богатые этой ягодой. Мы уходили туда на целый день и набирали по большому заплечному мешку.

Бегали мы часто с ребятами летом по малину на “пихтовю гриву”. Был когда-то там строевой лес – его вырубили. Потом прошел пал и на его месте разросся малинник.

Однажды со мнйо произошел совсем плачевный случай. Под малину у меня был туесок довольно большой, думаю не менее полведра. Крепился к лямкам он у дна и по краям. Как-то возвращаясь домой с полным до краев туеском, мы стали переходить по жердочкам большую мочажину, которая была по дороге. И у меня на самой середине оборвалось верхнее крепление лямок. Туесок перевернулся вверх дном и вся моя малина поплыла по грязной луже. Случай был по-настоящему плачевный.

О рыбалке.

Любили мы с братом и рыбалку, но отпускали нас на нее редко – отец не любил рыбачить. Но когда отпускали, это была вдвойне радость. Случалось, мы вместе с другими ездили на Самулку, ездили обычно под вечер. Сходу, еще до темна, налавливали на уху, разводили костры, варили уху, кипятили чай. Ночь проходила быстро, спать почти не удавалось. На рассвете рассыпались по речке с удочками и часам к 9-10 уже собирались к подводам с тем, что кому удалось поймать. Клева рыба обычно хорошо и пустыми не возвращались.

Одни мы бегали километров за 5-6 на Гужихинское озеро, на заиму Василия Яковлевича. Это был кержак могучего роста с огромных животом и бородой чуть не до пояса, при этом добрейший человек, с постоянным ласковым смешком “хе-хе-хе!”.

У него были лодки. Мы выезжали на озеро рано утром оно было еще окутано легким туманом, а вода казалась теплой как парное молоко. Ставили лодку посреди кувшинок и начинали таскать окуней. Клев был хороший, наша корзинка быстро наполнялась, мы возвращались на берег и бежали радостные домой.
Дома нашему улову тоже радовались. Мать пекла со свежей рыбой рыбники. Но однажды и тут нас постигло огорчение. Рыбу мы поставили в погреб на лед, а мать пошла за ней – рыбы нет. Куда делась? Стали искать и обнаружили, что ее перетаскали в свои норы крысы.

Забегая несколько вперед, мне хочется рассказать о шишкобойке, где мне довелось побывать уже будучи парнем.

Настоящая сибирская кедровая тайга была от нашей деревни в ту пору недалеко, километрах в 30. Тут кончались не только деревни, кончались и дороги, вглубь тайги пробирались только вьючными лошадьми. Продовольствие, инструмент, свои вещи навьючивали на лошадей, а сами шли пешком.

Выбирали место где был побольше массив кедрача и побольше шишек на них и разбивали стан. Ставили балаган – односкатную крышу из береста и разводили перед ним вечный костер.

Сезон шишкобойки продолжался около месяца и делился на несколько периодов. Вначале, пока шишки держались еще прочно, приходилось лазить на кедры и сбивать их палкой. Для этого у лазаков были специальные когти, несколько похожие на те, которыми пользуются монтеры, работающие на столбах.
Позже сбивали шишки “колотом” – бревном длиною метра 4 с набалдашником на одном конце и двумя веревками. Работали двое, одни подставлял колот к дереву, другой дергал за веревки, ударяя колотом по стволу. Более спелые шишки осыпались, и их подбирали.

Третий период, когда при сильном ветре спелые шишки сами осыпались – тут оставалось только собирать их и нести к стану. На стане шишки с самого начала сваливались в одну общую кучу, где они слегка подпревали.

Когда кончался сбор шишки, по всей окрестости ближайшей к стану, начиналась переработка шишки.
Шишки сначала перетирали. Для этого делался специальный станок – валик с нарезанными вдоль него ребрами и две доски, тоже с ребрами, установленные в виде конуса по бокам валика. С торцов валика укреплялись еще две гладкие доски. Шишки засыпались сверху и при вращении валика они перетирались и просыпались вниз.

Перетертые шишки просеивались нескольок раз, отделяя орешки. Затем их сушили над огнем на железных противнях и ссыпали в хранилище. Хранилище это было чисто таежного типа – небольшой сруб на сваях без окон и дверей, орехи засыпались сверху и прикрывались времеменно от дождя берестом.

Кстати, поздней осенью, когда ночи становились холодными, было приятно спать зарывшись в теплые орехи.

После окончания переработки всех шишек хранилище укрывалось плотно толстыми плахами и берестом и в таком виде оставлялось в тайге.

Приезжали за орехами, когда подмерзнут болота, выпадет снег и можно пробраться к складу на санях.
Шишкобойка, конечно, не забава, а труд и труд нелегкий. Но какой-то особенный, запоминающийся, я бы сказал, романтический. Тут и передвижение по тайге с вьюками, и стан с вечным костром и возможные встречи с медведями, вероятность которых довольно большая. Нам часто приходилось слышать его похрустывание вблизи стана, а следы, причем совершенно свежие, попадались на каждом шагу. Вот здесь мишка, подобно нашим лазакам, забирался на кедр, обомал все ветки с шишками , а потом спустившись на землю, обежевывал их. А тут непереваренная кучка ореховой скорлупы и т.д. и т.п.

Вот почему мне и захотелось дать краткое описание шишкобойки, хотя это уже происходило в более взрослую пору.

IV

Но и после той поры прошло уже более 60-ти лет. Прошла целая жизнь со множеством огромных событий, изменивших судьбы страны, судьбы всех людей и нашей семьи в том числе.

Говорить об этом пришлось и много, и долго. Чтобы закончить рассказ о Некрасовке, надо добавить лишь о последнем эпизоде – нашем посещении с братом родных мест. Было то совсем недавно. Мы уже седыми стариками вновь увидели места где прошло наше детство.

Побывали мы и на Камышке. Берег ее теперь необитаем, от старой избушки дедушки Лобачева не осталось и следа. Но Камышка по-прежнему течет в своих зарастающих берегах. Жив и наш омуток, только стал он вроде поменьше – тоже понемногу зарастает. Не зарастает только память о детских радостях, которыми он нас одаривал.

Побывали мы и на своем подворье и на кладбище, где похоронены наши родители. От этого посещения осталось какое-то тягостное чувство, вроде бы обиды за наших родителей.

На нашем подворье мы не нашли ничего из того, что было сделано когда-то руками наших родителей. Только одно – старая банька, догнивает в огороде, да две кедрушки стоят возле изгороди в конце огорода.

Эти кедерки почти наши ровесницы с братом: одна чуть повыше, другая пониже. Мальчишками мы с братом с изгороди доставали руками их верхушки, на которых уже тогда бывало по немногу шишек. Сейчас этим кедеркам, как и нам, где-то лет 80 или немного больше. Но по виду им меньше.

Либо условия для них здесь не очень подходящие, либо они, как и мы, тоскуют о былом.

Еще более тяжелое чувство оставило посещение кладбища. Могилы своих родителей мы не могли найти. Только примерно могли определить место, где должны были они быть: все остальное время сровняло с землей. Как же это мы могли допустить?

Так исчезло в буквальном смысле бесследно с лица земли еще одно, самое близкое нам поколение нашего рода.

И вот тут-то у меня появились те мысли, которые высказаны в самом начале – желание рассказать о наших родителях, нашем детстве и труде. Пусть хоть эти краткие наброски познакомят наших внуков с двумя поколениями их предков.

ФотоАрхив 1900-1980 гг.