После очередного совещания Бирюкова сказала ему: «Вы, конечно, будете на коллегии?..» Подобный вопрос был равносилен утверждению в должности (Наполеон все ещё находился в больнице, удаление его на пенсию было, по-видимому, уже решено), но, против ожидания, Юрий Евгеньевич не испытывал радости. Впервые он почувствовал то, о чем никогда прежде не думал: крушение ближнего есть в сущности твое собственное крушение, - и ощутил странную потребность увидеть своего начальника.
Заложив руки за спину, сильно похудевший Наполеон ходил вокруг нарядной больничной клумбы, изредка взглядывая на нее, словно то была проигранная позиция Ватерлоо. Стоя у слияния центральной аллеи с кругом, по которому свершалась это кружение, Юрий Евгеньевич напоминал себе сурового русского императора, при смерти вспомнившего про побитого им палкой, давно отставленного камердинера и не желавшего отойти в вечность, не испросив у старика прощения… Сколько раз под Наполеона копали, упрекая редактируемые им проспекты в стандартности изобразительных решений, сколько раз слушали на всевозможных уровнях! Но стоило гонителям узреть Наполеона, так сказать, живьем: с выражением гражданской убежденности в том, что не существует наказания, которого он не заслужил, - и … меч не сек повинную голову. Участвуя в эпопеи с «заслуженным…», Юрий Евгеньевич понимал теперь причину вменяемой начальнику изобразительной традиционности. Дело было в том, что поприще свое Наполеон начинал кладбищенским фотографом. По-видимому, тогда он и выработал для себя эталон композиции: особняком взятый передний план, позади – родственники и знакомые. Позднее на всех фото, подписанных «Нап. Карпов», впереди располагался станок, из-за которого тянула шеи бригада. Этот же принцип обнаруживал себя и в проспектах. Разница была та, что, ввиду значительной величины, объект экскурсии (гора Машук, новый корпус санатория «Россия» и т.п.) перемещался на второй план, вследствие чего люди получали возможность присутствовать на первом… Но разве подобные издержки не искупались преданностью делу? Разве в обозримом пространстве существовал человек, способный не спать из-за каждого выпуска проспекта!
Уже несколько раз, оказываясь возле, Наполеон пробегал его направленным в себя взглядом, наконец, на очередном витке, будто обо что-то споткнулся, поправил очки, и лицо его приняло неприязненное выражение. Очевидно, он думал, что к нему приехали уговаривать писать заявление об увольнении.
- Вы ко мне? – спросил он, оглядываясь, словно надеялся ошибиться.
- Если не прогоните… - Пакет с виноградом мешал Юрию Евгеньевичу: в его руках он должен был казаться Наполеону верхом лицемерия.
- Догадываюсь с чем, - Наполеон кивнул. – На днях мне исполнилось шестьдесят восемь лет, и я дал себе слово впредь говорить прямо. Признаться, с непривычки это нелегко… Вы привезли проект моего заявления об отставке? Напрасно, поскольку такое заявление я заготовил сам. - Наполеон полез во внутренний карман больничной куртки.
- Кадрами у нас занимается Черма. Я, если позволите, навестить… - Он смутился, и Наполеон смотрел на него с испугом, словно больным был его гость.
- То есть навестить?.. – переспросил он, все ещё держа руку за пазухой.
- Заметьте: в нерабочее время. Конечно, от вашего заместителя этого ожидать нелегко… - вернулся Юрий Евгеньевич к своей обычной манере, и ей Наполеон сразу поверил.
- Кто вам сказал, Юрий Евгеньевич! Очень рад… можно даже сказать – ждал! – Наполеон схватил его за рукав, будто удерживая дорогое видение.
- Кто-то подписывался говорить правду…
- Силен в решении, но слаб в осуществлении, - Наполеон махнул рукой. - Лучше подумаем, куда я вас веду?.. Знаете что: давайте дышать! – Он посмотрел на хмурившееся небо. – Не холодно. Я здесь все время гуляю. Вообще – не знаю замечали ли? – я человек увлекающийся! Помню, увлекся фотографией (я как раз женился), так до того, знаете ли, меня захватило, что ночью, под одеялом, - вы не поверите!..
- Фотографировали ?
- … перематывал пленку! Жена даже обижалась…
Впервые он видел своего начальника смеющимся и, шествуя рядом с ним по осенней аллее, вспоминал замечание философа, что всякое доброе чувство имеет своей основой сокращение расстояния. Посылка эта доказывалась тем
, что нетрудно выстрелить в лошадь, находящуюся на таком удалении, что представляется вам лишь точкой на горизонте. Но попробуйте выстрелить, видя перед собой её глаза… Двенадцать лет он сидел с этим человеком в одной комнате, но, казалось, впервые видел его лицо – лицо крестьянина, которого подвели к телескопу.
- Хорошо выглядите, - сказал он. – Прямо хоть в Авиньон!
- Да, похудел, - уточнил Наполеон. – Секрет прост: два «н», деленное на «у», равняется двум килограммам!
- В точных науках я отставал…
- Две клизмы на ночь, одна – утром… - рассмеялся Наполеон. – Но, знаете ли, есть неудобства: на этаже всего два туалета. А поскольку эта формула прикладывается почти ко всем (все-таки - гастроэнтерология!)…Словом, вы понимаете.
Было что-то знакомое в его балагурстве больничного сторожила… «Петроверигский дед»! – осенило Юрия Евгеньевича, и он обернулся, словно поблизости находилась рассказывающая про своего «кавалера» Майя. На мгновение ему показалось, что действительно увидел её – как бы из машины, отъезжая, в зеркало: морозный вечер пахнет арбузом, возле подъезда деревцо в инее, будто выдувает из лопнувшей трубы пар, и в этом облаке Майин силуэт.
Справа вставал очередной больничный корпус. «Социалистические обязательства отделения органов чувств» - значилось на стенде у входа, и Юрий Евгеньевич попытался представить себе Петроверигский, спустившуюся на прогулку Майю.
Вспоминая о ней, он испытывал состояние детского пробуждения: так касалась его плеча мать, чтобы повести в сад на Зубовскую, в едва только зеленевшую, день ото дня все более притягательную жизнь… Как в Деткове после дождя, устанавливался благостный фокус, внушающий, что «нет безобразья в природе» и все происшедшее и происходящее с нами и то, что произойдет, получит в её общей картине свое место и утешающий смысл. Порукой тому являлось самое дорогое его теперь достояние – сознание, что в Майиной смерти он не повинен, причем его невиновность стала приобретать в его глазах видимость совершенного доброго дела. Предшествовавшие губарьковскому известию месяцы тревоги, его подозрение, Востряково, решимость дознаться истины, метания в ожидании звонка от Лены – разве не обладало все это высокой себестоимостью и разве причиной всего не была Майя?! Отсюда было рукой подать до согревавшего душу доказательством собственной порядочности впечатления, что ради этой женщины ты претерпел.
Напротив, пытаясь разобраться в Майином чувстве, он постепенно утрачивал это состояние приподнятости, память всё чаще подводила его к наиболее уязвимому месту – странному поведению Майи в последние месяцы.
После первого свидания в Москве он было решил отойти. Прошло несколько недель, Майя тоже молчала – это молчание словно компрометировало его. «Когда ты приедешь?» - спросил он, позвонив сам. «Никогда…» - Майя замолчала. В таких случаях хуже всего натянуть поводок, давая женщине почувствовать, что боишься её потерять. Но Майин ответ был столь неожиданным, что он тут же допустил промах. «Могу я спросить, почему?..» Он даже не смог обеспечить сколько-нибудь равнодушную интонацию. «У меня на правом сапоге сломалась молния, - в Майином голосе слышалась улыбка, - и нигде не берут чинить…» И все-таки он не мог избавиться от впечатления, что её «никогда» было сказано всерьез, что говорить с ним начинали с решением не встречаться. Это впечатление усилилось, когда он заметил, как в передней Майя взглянула в зеркало и тут же отвернулась с незнакомым выражением, словно давая себе слово, что находится здесь в последний раз. Они виделись ещё трижды, звонил всегда он. Он не мог ошибиться - его звонка ждали, но, когда он предлагал встречу, возникала пауза, рождавшая подозрение, что с ним не были искренни до конца.
Желая отделаться от этой мысли, он взглянул на Наполеона, которого тоже покинула веселость.
- Считается, что старость дается человеку в награду. – Наполеон остановился и, прежде чем продолжать, несколько раз открыл рот, словно запасаясь воздухом. - Награда - за что?.. Долгое время, дорогой мой, математика страдала из-за того, что законы конечных величин прилагались к величинам бесконечным, - продолжал Наполеон, и, демонстрируя готовность воспринять его откровение, Юрий Евгеньевич переложил в другую руку пакет с виноградом. – Мы страдаем по той же причине. Величины бесконечные: человеческую жизнь, свое назначение в ней пытаемся оценить посредством величин конечных: движение по службе, симпатии начальства, одобрение домочадцев. Когда же наступает старость, выясняется, что нечего, собственно, предъявить. Готов бодро смотреть в глаза посмертному забвению… Одна внушительная поза, больше ничего… Вы пытались когда-нибудь постичь смысл понятия Вселенная? – Наполеон снова остановился и посмотрел в темнеющее небо. – Иногда поднимешь глаза: представишь себе нашу галактику, ну там ещё следующую, которая нашу в себе заключает. Пусть третью… Но ведь это не имеет конца!.. Просто отказываешься понимать. Но, дорогой мой, зачем смотреть в небо? Загляни в себя! Это, знаете ли, почище Вселенной. Часто ли мы пробуем – не приглашаю познать себя - подвергнуть честному анализу самое несложное движение души? Всю жизнь недосуг, всё чего-то не хватает: времени, квартиры, денег, путевки на курорт. И препятствиям этим радуешься! Потому что – заглянешь в себя – тут же и выскочишь, как пробка из воды. Запустение, беспорядок – просто опускаются руки. Плохо, плохо… - Наполеон покачал головой. – Мой дед говорил: «Хорошо мы только лежим в земле». Простите, что чересчур много комментирую вам свои мысли. Но много приходит в голову философии… нужно бы завести конспект. – Наполеон взял своего гостя под руку. – Ференц Лист уверял, что настоящим музыкантом можно стать, лишь будучи значительным человеком. И это, конечно, применимо не только к музыке.
- Вопрос в том, что это значит - быть значительным? – заметил Юрий Евгеньевич, стараясь держаться взятого собеседником тона.
- Вот! – воскликнул Наполеон. – Когда-то я думал, дело – в таланте. А теперь понимаю, что нет!
- Хотите сказать, что значительным человеком можно быть, не обладая талантом?
- Вне всякого сомнения! – подхватил Наполеон с лучезарным выражением человека, приготовившего вам истину. – Иначе - чем бы стали жить люди, не знающие за собой особых талантов? А ведь их большинство. Природа, дорогой мой, распорядилась так, что высшее наше назначение состоит в преодолении эгоизма. И это прекрасно, поскольку справиться с этой задачей шансы одинаковы и у гения, и у нас с вами… А теперь, - Наполеон полез за пазуху, - позвольте, как говорится, приложить теорию к практике. Передайте это заявление Бирюковой. Не думайте… я написал его по собственному почину и не потому, что вопрос о моей отставке, скорее всего, уже решен. Когда-то, в приходской школе, батюшка спросил меня: как следует собирать урожай? Нужно было не просто ответить, а заручившись Писанием. Тогда я получил высший балл.
- И как же?.. – Юрий Евгеньевич смотрел на всунутый ему Наполеоном конверт, и на душе было плохо от сознания, что все эти годы он видел в этом человеке лишь одушевленное препятствие к увеличению оклада.
- «…Не дожинай до края поля твоего, и оставшегося от жатвы твоей не подбирай. И виноградник твой не обирай дочиста, и попадавших ягод в винограднике не подбирай. Оставь это бедному и пришельцу».
- Интересно, кем из них вы считаете меня? – Юрий Евгеньевич машинально вертел конверт.
- Разве дело в вас?! Дело во мне. «Не дожинай до края поля твоего…» Я и так засиделся.
- С такой памятью не грех и засидеться.
Подобный комплимент предполагал немедленное возвращение конверта, Юрию Евгеньевичу показалось даже, что Наполеон напрягся в ожидании. Но, вспомнив про приглашение на коллегию, он подумал, что все-таки человеку приятнее сознавать себя вышедшим в отставку, чем отставленным, и сунул конверт в карман.
- Ну-у!.. – протянул Наполеон, отводя взгляд от его кармана и направляясь со своим гостем к больничным воротам. – Из детства помнишь на всю жизнь. Во дворе моего деда были качели, и я помню себя пяти лет – я взлетаю на этих качелях и с высоты, через забор, вижу крытую железом крышу дома на другой стороне улицы. Железная крыша была признаком зажиточности… - Он остановился перед воротами, словно дальше находилось не шоссе, а двор его деда, и ему понадобилось время, чтобы расстаться с этой иллюзией. – И ещё… - продолжал он, встряхиваясь, - хочется, чтобы вы знали… В отличие от себя, вас я считаю человеком с искрою божьей. Только… позвольте мне эту откровенность – себя ещё не нашедшим.
- Будем в этом направлении работать! – Юрий Евгеньевич изобразил подобие улыбки. – Кто бы подсказал – как?
- Ка-ак? – протянул Наполеон, задумываясь. – Мне кажется, я теперь понимаю… Попытайтесь стать… - казалось, прежде чем рекомендовать свое средство, он хотел испробовать его на себе, - доверчивее. Помните, у поэта? «И ко мне доверчивость пришла, лучшая подруга человека!»… У меня был знакомый – он подсчитал, что платить штраф в троллейбусе значительно выгоднее, чем каждый раз покупать билет. Едем через месяц – берет билет! Ты же, говорю, подсчитал? – «Ка-ко-ое!.. – отмахивается. – Экономишь четыре копейки, а нервов изведешь на рубль…» Подозрительность, дорогой мой, обходится нам много дороже. Смотрите, что получается: восемь лет я сторожу свое место, мне кажется, что все под меня подкапывают, начиная с вас. А вы приезжаете ко мне сегодня, и мне становится стыдно… Наполеон взглянул на часы: - Тридцать пять минут нашего… пора на ужин… «Участники коллегии обменялись рукопожатиями шестьдесят шесть раз – вопрос: сколько человек присутствовало на заседании коллегии?...» – Наполеон протянул руку, и, пожимая её, Юрий Евгеньевич испытал чувство обретения чего-то существенного. «Ты не должен на меня обижаться, если я стану говорить тебе, что не могу с тобой увидеться… Просто это значит, что я плохо выгляжу и не рискую тебе показаться».
Вспомнив эту Майину фразу, прежде казавшуюся ему не более чем отговоркой, он, по привычке, прошел было мимо, но тут в ней будто забрезжило что-то… Он поспешил вернуться и остановился перед открывшейся ему разом и во всей очевидности истиной: ведь ей предстоял Петроверигский!.. Приближение его она читала в зеркале и боялась лишь одного: чтобы и он не разглядел того же.
- Иногда думаешь, - поглядел Наполеон в глубь аллеи: - дойдешь туда, значит, дойдешь и обратно. Какое заблуждение!..
Он медлил и, тронутый откровенностью этого, возможно навсегда уходившего человека, Юрий Евгеньевич вдруг захотел задержать его и, единственному, как на духу, поведать то, о чем никто, конечно, не мог и помыслить: что его любила прекрасная, необыкновенная женщина!.
- Рекомендуют физкультуру, - объяснял Наполеон, - сооружайте, говорят, мышечный корсет! Я было приступил, но пришел сердечник и всё отставил. А то, грозит, угодите в четвертый корпус… - Наполеон кивнул на видневшееся за кустами одноэтажное строение. – Так что на этом свете мышечного корсета у меня, по всей видимости, не будет.
Признавшейся в любви гимназисткой Наполеон устремился обратно, а Юрий Евгеньевич стоял, уставившись на характерное строение за кустарником, понимая, что это морг, и сознание рисовала три месяца в Петроверигском, где каждый день его ждали и где – сейчас он понимал это! – с ним не мог соперничать ни один врач.
Если когда-нибудь вам придется быть в городском экскурсионном управлении, заглянув в комнату по соседству с той, где выдают путевки, вы увидите грузного человека лет сорока. Это Юрий Евгеньевич. Вы успеете его рассмотреть – привыкнув, что посетители путают комнаты, он не обратит внимание на ваше вторжение. Не сразу обернется и сидящая против своего нового начальника Черма. Под одну крышу с управлением бюро переехало недавно и располагается теперь не на втором, а на первом этаже, что дало Губарькову повод заметить товарищу, что тот стал ближе к жизни. «Из всех наших сверстников, - продолжал Алексей Иванович, касаясь утверждения Юрия Евгеньевича заведующим, - ты всегда открывал очередную страницу первым: первым женился, первым родил ребенка, развелся первым. Первым стал начальником…» - «Остается первым умереть». – заметил Юрий Евгеньевич.
Что касается дел семейных, то около года назад он съехался наконец с женой и пасынком. Обмен оказался не очень удачным, зато в центре. Кто говорит - в Армянском, кто – в Петроверигском переулке.
Словом, по единодушному мнению сослуживцев, нашедших в его лице выдержанного и снисходительного руководителя, у Юрия Евгеньевича всё в полном порядке. И лишь Черма отмечает в своем начальнике появившуюся странность: какую-то прямо ревность к телефону. Всякий раз, как она берет их общий аппарат на свой стол, он косится, словно именно в этот момент ждет звонка. Когда же раздается звонок, он всегда старается снять трубку первым, заставляя присутствующих вспоминать про ожидаемое им якобы новое, значительное повышение.
Но ему никто не звонит.
*** конец ***