Моей матери
Если бы меня спросили, что такое старость, я бы ответил: старость – это когда на каждом шагу сюрпризы. Ты суешь ноги в туфли, которые носишь третий год, и обнаруживаешь, что одна из них стала жать… Уж не Гришина ли? – осенью я посетил парикмахерскую в разной паре, после чего Вера запретила мне выходить из дому одному (Гришина туфля оказалась бордового цвета).
Ещё недавно я не поверил бы, что двадцать четыре тысячи в месяц могут быть для меня проблемой. Теперь же, чтобы успеть, нужно вставать в седьмом часу. Во избежание лишних разговоров я ссылаюсь на бессонницу. Но и с нею не все слава богу. Контузия моя, полученная в начале войны, вызвала, по мнению врачей, снижение интеллекта, и Вера считает, что со всеми своими мыслями я в состоянии справиться днем.
Туфля, пожалуй, моя. Теперь бы ещё встать с дивана, чтобы он не запел… Стараясь не приподняться прежде времени, я упираюсь в край руками и наконец, потихоньку отпуская пружины, встаю. Остается вынести на кухню машинку. То есть, не опрокинув стульев с моими и Вериными вещами, добраться до стола, открыть ящик, куда прячут от меня орудия производства, проделать обратный путь – и все это так, чтобы Вера не проснулась.
Зная, что где-то поблизости должен быть стул, я цепенею, втягиваю голову в плечи, движения же как назло выходят резкими, словно я нарочно пнул этот проклятый стул… Какое-то время я вслушиваюсь в дрогнувшее Верино дыхание. К счастью, распространенное мнение о слабом сне пожилых не соответствует действительности, как не соответствует ей большинство сведений о старости, которое общество черпает преимущественно у молодых писателей.
- Нельзя… На место!.. Место, Джага!
Но он уже протиснулся в комнату… А ведь я так радовался, что вылазка моя сошла гладко! Странная у пса потребность смотреть в окно. Теперь наверняка он стоит между столом и Вериной постелью и, отодвинув мордой занавеси, вздыхает. Вера говорит, что мечтает умереть в сознании, чтобы иметь возможность лишний раз попенять сыну за это его приобретение. Гриша же уверяет, что собака не слушается нас потому, что мы не можем освоить четкой и требовательной команды, к тому же, подавая её, пренебрегаем принципом единообразия.
- Или мы говорим «Место!», или «На место!», - горячится Гриша в такие минуты. – Поймите, нельзя же так: сегодня – одно, завтра – другое…
Как же все-таки мы говорим?.. Пытаясь вспомнить, я иду к холодильнику, чтобы взять колбасу, и едва открываю дверцу, как Джага пулей выскакивает из нашей комнаты и садится передо мной, радостно постукивая по линолеуму жестким хвостом. Это двухлетний тигровый дог, щенком купленный за сорок рублей на Птичьем рынке. Разумеется, без родословной, а посему, как выяснил Гриша в клубе, «без права на вязку». Похоже, подобной дискриминацией и объясняются его вздохи перед окном, - во всяком случае, с середины октября во время прогулок Джага регулярно сбегает.
- А теперь – лежать… Знаешь что, иди-ка ты лучше на место…
- Сейчас он решит, что ему больше подходит, - замечает появившийся в коридоре Гриша. Включив свет в уборной, он идет на кухню, решив, видно, что преподать мне наглядный урок ОКД (общий курс дрессировки) важнее:
- А ну - место!.. Ко-му эт-то я сказал?! Где у нас ремень?!
Пуще всего Джага не любит риторики, усматривая её связь с механическими методами воспитания. В конце концов он покидает кухню, тем более что через пару минут предстоит утренний моцион.
…Продукцию мою, официально именуемую «зажимом для волос», а попросту – заколками, можно найти в любой «Галантерее». Это вовсе не преувеличение изготовителя. На сегодняшний день я сделал их больше четырех миллионов, а только в одном нашем цеху триста надомников.
Раз в месяц привозят сырье: проволочные костыли, разноцветную хлорвиниловую пленку, картонные карточки полукруглой формы. Мне предстоит надеть пленку на костыли, пропустить их через машинку и закрепить на карточке таким образом, чтобы сперва шло пять штук одного цвета, затем – другого и т.д. У членов общества слепых сооружение подобной радуги встречает известные трудности, и даже я, со своими тремя процентами зрения, вынужден прибегать к помощи домашних.
Существует психологический феномен, состоящий в том, что, например, спокойно спящая под артиллерийскую канонаду кошка немедленно проснется, если поблизости пискнет мышь. Своя такая мышь есть и у Веры: это - моя машинка. Едва я кончаю надевать пленку и приступаю к зажиму, скрипит наша дверь, и Вера в ночной рубашке появляется на пороге кухни.
- По-моему, скоро ты перестанешь ложиться вообще…
Она идет проверить, не отключился ли холодильник, и я невольно отмечаю её сохранившуюся величавость. «Средь прочих жен, их пол достоя, отличны, Вера, вы весьма – необычайной полнотою… (в этом месте Верин поклонник, доктор Беленький, делал выразительную паузу) сокровищ сердца и ума!» Приглашая Веру замуж, доктор говорил, что, глядя на цветущий вид его супруги, все будут думать, будто у него большая практика, и он быстро разбогатеет.
- Ты определенно сошел с ума… - заключает Вера, словно осматривала меня, а не холодильник, и идет досыпать.
Ранние часы у меня самые продуктивные. Со двора доносится скребок дворника, и, нажимая ручку машинки, я стараюсь держаться взятого им ритма. Раньше в этих звуках мне всегда мерещился наш Алик: «Мам-мам!..» Теперь же из-под скребка вылетает «Гав-гав!..» - может быть, потому, что я беспокоюсь, не убежал бы Джага снова. Собственно, беспокоюсь я от лица Веры. Казалось бы, кто больше должен желать, чтобы в один прекрасный день Джага исчез?.. На этот вопрос Вера отвечает притчей о набожном мусульманине, который едва не проспал молитву, чем вызвал большую озабоченность… сатаны. Видя, как переживает начальник, бесенок недоумевал: разве мы не должны радоваться, что он согрешит?.. «Какая может быть радость?! – кусал сатана ногти. – Ведь тогда он начнет так замаливать грех, что только держись…» - «Представляешь, - поясняет эту притчу Вера, - что будет, если ОН убежит? Они же немедленно купят другого. Притом – щенка. И тогда пожелай мне столько лет жизни, сколько раз мне снова придется подтирать лужи…»
У меня готово сто пятьдесят штук, когда просыпаются Лиза и Алик, мой восьмилетний внук с «говорящими», как определяет их Вера, глазами.
- Я всю ночь не вынимал изо рта жвачку! – сообщает мне Алик, давая понять, что и он не тратил времени даром.
Вера говорит, что глаза нашего Алика объяснят вам всё раньше и лучше, чем язык, и то немногое, о чем я жалею, заключается в том, что я лишен возможности подтвердить справедливость её слов. Хотя часто я ловлю себя на том, что слух вполне заменяет мне недостающее зрение: слушая человека, я в подробностях представляю себе не только его позу, жесты, но и мимику, выражение глаз.
Пока Лиза, бегая от плиты к окну (Гриши всё нет), готовит завтрак, Алик раскладывает сделанные мною заколки по цветам в пять коробочек.
- Это не они?.. – Пост у балконной двери уже заняла Вера.
- Где?! – Алик бросается к окну. – Не-ет… это с лайкой… (Больше всех, конечно, переживает внук, но старается этого не показывать.) Он найдется… только не говори папе, что Джага плохой…
- Не скажу, - обещает Вера. – Меня воспитать легче, чем вашего Джагу.
- Сбежал, паршивец… - качает головой Лиза, слыша, как пусто открылась входная дверь. Обычно вслед за замком раздается иноходь Джаги, мчащегося к своей миске, которая дожидается его на детском стульчике под окном. На сей раз лишь стукает брошенный на вешалку поводок, и мрачный Гриша молча проходит за стол.
- Как это случилось?.. – Вера спрашивает тоном, каким справляются о кончине родственника.
- Случилось… - неопределенно констатирует Гриша. Он садится, вперив неподвижный взгляд перед собой, словно силится отыскать в своей воспитательной методе решающий изъян.
- Может быть, не следует его спускать с поводка?.. – осторожно замечает Вера и, не в силах сдержаться, восклицает: - Чтобы такая большая собака совершенно не слушалась!..
- Ба-бушка!..
- Инстинкт продолжения рода сильнее окрика хозяина… - Придя к этому выводу, Гриша начинает есть.
- Тебе чай или кофе? – спрашивает меня Вера.
Для человека, страдающего заторможенностью реакции, не может быть вопроса коварнее. Я никак не могу сделать выбор и всем своим существом стараюсь показать Вере, что целиком здесь полагаюсь на неё. Но Вера не желает считаться с моим намеком, сердится, что ей хватает забот и без того, чтобы решать за меня, что я хочу больше: чай или кофе?
- Пусть будет кофе, - говорю я, открывая спасительный метод – отдавать предпочтение предмету, называемому последним.
- Ты обещал посмотреть шнур от холодильника, - напоминает Вера сыну. – Я надоедаю тебе просьбами, но это происходит потому, что ты их не выполняешь. Например, проверить шнур я просила тебя раз десять.
- Проверю… - обещает Гриша. Он никогда не отказывает.
- Оставь! Ты же опаздываешь! – гонит Вера невестку от раковины.
Идиллию отношений наших женщин омрачают два пункта. Первое – это то, что Вера всегда жарит «на кружочке», Лиза же ставит сковороду на открытый огонь, и, случается, у нее подгорает. Второе, и главное, - это – посуда. «Кажется, что стоит, уходя, вымыть посуду!.. – вопрошает Вера (как правило, в присутствии сына). – Или хотя бы отнести её в раковину?..» - «Вернется и вымоет. По-моему, никто не требует, чтобы мыла ты», - обычно парирует Гриша, однако, судя по всему, не опускает этот пункт в разъяснительной работе с женой: с некоторых пор, уже одеваясь в передней, Лиза, бывает, бросается на кухню и хватается за посуду.
- Я понимаю: они придут и вымоют, - продолжает Вера свою полемику с детьми, когда за ними хлопает дверь. – Но ведь тогда я должна весь день сидеть с грязной посудой… С другой стороны, она такая же здесь хозяйка, как я. Почему она должна жить по моему распорядку?.. Старики должны жить отдельно, - заключает Вера, вставая из-за стола и обводя кухню взглядом полководца, решающего, какой из своих многочисленных отрядов двинуть в бой первым.
- А Алик?.. – напоминаю я.
- Кто говорит!.. – спохватывается Вера. – Конечно, нужно жить поблизости. Мой идеал – это маленькая отдельная квартирка в этом же доме…
Вера моет посуду, когда раздается первый телефонный звонок. Это – Женя, Верина сестра и мой старинный доброжелатель.
- Ну, Сашенька, сколько ты уже сделал? – Она спрашивает преувеличенно бодро, словно врач на обходе.
Ничто не может порадовать меня больше, чем интерес к моей работе. Разумеется, я далек от того, чтобы принять вопрос Жени за чистую монету, - уж слишком попахивает он больницей. Тем не менее я благодарен ей за этот вопрос и стараюсь возможно полнее на него ответить. Я говорю, что сегодня сделал двести, всего же с начала месяца у меня готово девятнадцать тысяч, и я надеюсь не только выполнить норму, но даже немного её превзойти.
- Угу… - принимает к сведению Женя. – Вера там далеко?
О чем можно говорить друг с другом по телефону десять раз в день? Вера ответит вам так: «Чем чаще говоришь с человеком, тем больше появляется о чем с ним говорить». Практика сестер полностью подтверждает справедливость этого утверждения; подозреваю, что, если бы не препятствия (с нашей стороны – Гриша, с Жениной – её муж, Яков, и с обеих сторон – необходимость готовить завтрак, обед и ужин), их беседы не прекращались бы вовсе.
Сколько я могу судить, предметом первого разговора служит преобразовательный недуг Якова. На протяжении последних лет в их с Женей однокомнатной квартире без конца переставляется газовая плита, сменяется унитаз, перебирается паркет. Между тем по количеству инфарктов Яков догнал Рузвельта, и Женя боится, как бы хозяйственная активность мужа не вывела его в рекордсмены.
- Я всегда говорила: все, что слишком, - плохо… - замечает Вера, подтягивая телефонный шнур (разговаривая, она вытирает посуду). – Ты помнишь, как я завидовала тебе, что у тебя есть муж, который в состоянии что-нибудь сделать по дому.
При другом обороте разговора Вера не преминула бы сообщить, что дети купили нам новые шторы. Но раз жалуется Женя, жалуется и она: из магазина нужно принести, наверное, килограммов десять, а ведь врач запретил ей носить больше четырех… Сообща сестры принимаются вычислять вес покупок, и тут выходит заминка, потому что Вера начинает с чая. В итоге же на нашу большую семью набегает достаточно, и Женя предлагает, что молоко, кефир и хлеб привезет она. Это вовсе не жест: Женя, старающаяся из-за своих опухших ног поменьше выходить на улицу, способна тащиться к нам через весь город, чтобы побаловать Веру купленным по случаю ананасом.
- Ты с ума сошла! – кричит Вера. – Я же могу выйти в магазин лишний раз…
Трогательная привязанность сестер друг к другу ещё ждет своего Алексея Толстого. Скажу только, что на случай своей кончины в холодную погоду Верой предусмотрен крематорий, поскольку на кладбище Женя может простудиться.
… Через несколько минут Вера собралась за покупками, и я иду с ней в переднюю, чтобы подать шубу и проводить до лифта. Поэт советовал всякий раз прощаться с близкими так, словно видишь их в последний раз. С возрастом начинаешь сознавать цену подобной рекомендации. Поэтому у лифта мы обмениваемся поцелуями, без которых уже давно не обходится у нас даже самое короткое расставание, и здесь нас ловит сосед Василий.
- Не хватило!.. – сообщает он, вываливаясь из лифта, будто это мы посылали его с утра напиться.
Вера божится, что у нас нет денег. Но ведь в руках у неё хозяйственные сумки. К тому же просит не кто-нибудь, а отец товарища нашего внука…
В конце концов Василий получает свои три рубля.
- Соседушка!.. – С повлажневшими от перспективы добавить глазами Василий лезет целоваться. – Я вам… я тебе… стройматериала достану!
***