Рубрика: Вместо завещания (1976)

7

Утром я ещё раз поздравляю Веру с Новым годом, желаю здоровья и побольше счастья от наших детей. От всего этого она отмахивается, замечая, что единственное её желание – не оставить детям в наследство меня. Потом она демонстрирует мне Женин подарок – халат, уверяет, что другой Женин подарок я не угадаю ни в жизнь, и протягивает какие-то бумажки. При ближайшем рассмотрении они оказываются талонами на разговоры с Ленинградом… Вера справляется, не хочу ли и я преподнести ей подарок, а так как я, разумеется, хочу, просит сегодня не работать.

В торжественной обстановке я убираю машинку в стол.

- Я часто думаю, - рассуждает вслух Вера, домывая на кухне праздничную посуду, - как жаль, что из жизни уходят некоторые хорошие традиции. Скажем, кто в наше время пишет завещание? Я не имею в виду деньги… Написать, например, как бы мы хотели, чтобы они жили, когда с нами что-нибудь случится. Кстати, - появляется Вера в комнате, чтобы заняться уборкой, - ты знаешь, где лежат счета за квартиру?! Следи, чтобы они платили не позже десятого, потому что дальше уже начисляют пени… Конечно, я понимаю, советовать плохо, и (ты знаешь) я стараюсь не вмешиваться. Потому что у них – служба, у них – нервы, у них – собака… Когда Лиза приходит домой, мне кажется, что это я виновата, что в магазине очередь или что ей предстоит стирка… И я её понимаю: ей кажется, что вот так, между пальцев, уходят годы… Но если бы пришлось писать завещание мне… - мечтательно говорит Вера, ведя по подоконнику тряпкой, - я бы им сказала: дети, ведь это – жизнь!.. И магазин, и стирка, и нервы – все это жизнь, и я желаю вам дожить до такого возраста, когда её начинаешь любить не только за её праздники, но и за будни.

Потом Вера вспоминает про наш вечер, про то, что у меня есть шанс попасть в литературу, поскольку Сережа сетовал на творческий кризис, а в таких случаях садятся за мемуары.

…Если вам приходилось наблюдать собаку, у которой отняли скорее всего уже последних щенков, вам нетрудно представить себе меня, лишенного возможности сесть за свою машинку. Позавтракав, я несколько раз обхожу квартиру, стою возле всех окон, наконец возвращаюсь в нашу комнату и ложусь на диван. Тут я начинаю прислушиваться к своему нездоровью, а, слава богу, долго прислушиваться мне не надо: открывается сердцебиение, кружится голова, немеет рука – и мерещится, что я уже больше не встану. Обычно, наблюдая эту мою тоску, Вера задается вопросом: согласился бы я выполнять свою работу бесплатно? Разумеется, сама Вера отвечает на него положительно, забывая, что даже из самого идеального брака было бы недальновидно убрать плотский элемент. Однако и с ним одним далеко не уедешь: о предстоящем отпуске я думаю с ужасом.

Несколько раз Вера появляется в комнате, смотрит на меня, вздыхает и наконец говорит, чтобы я забирал свой «подарок» - то есть садился работать. Я уверяю её, что вовсе этого не хочу, но она уже открывает мой стол, достает машинку.

- Иди, - тихо зовет она, видя, что я продолжаю лежать. – Я не сержусь.

Я делаю первую попытку подняться. Живот мой растет как на дрожжах, и, казалось бы, сместившийся книзу центр тяжести должен помогать мне вставать с дивана… Увы, этого не происходит.

- Что с твоей ногой?! – пугается Вера, когда наконец я встаю и направляюсь к столу.

- Как – что? – спрашиваю я, останавливаясь и ощупывая свои ноги.

Вера велит мне несколько раз пройти мимо неё, находит, что правую ногу я определенно приволакиваю, и сердится, что я не чувствую этого сам.

- Пустяки, - говорю я, пытаясь маршировать, и объясняю, что просто каждому человеку необходимо утром немножко размяться.

Вера бросается к телефону, о моей походке сообщается Жене, притом таким тоном, будто ещё вчера я соревновался в беге.

- Поздравляю тебя! – говорит мне Вера, кладя трубку. – Немедленно в постель!

Я обличаю мнительность сестер, пытаюсь шутить. Но уже Вере не нравится и моя речь, она хватается за голову и благодарит меня за «новогодний подарок».

Наконец, раздетый и укрытый, я лежу на своем диване, а Вера пытается дозвониться на станцию «Скорой помощи». Попутно, разумеется, она вспоминает работающего на одной из таких станций Гришиного приятеля, главная заповедь которого «Не спеши!». Я же нахожусь в том приподнятом настроении, когда тебе говорят, что ты болен, за тебя беспокоятся, а ты не находишь для этого беспокойства достаточных оснований и, следовательно, испытываешь двойное удовлетворение: во-первых, оттого, что здоров, а во-вторых, оттого, что кому-то дорог. Я обещаю Вере всех пережить, хвастаю, что одним из немногих бежал от недавнего нашествия гриппа, а в заключение высказываю уверенность, что моя первая группа – вопиющая ошибка экспертизы. Вера затыкает уши, кричит, что не в силах вынести мое косноязычие, но по её тону я понимаю: ни во что особенно серьезное не хочет верить и она. Желая поощрить это неверие, я хочу продемонстрировать свою правую ногу, но посланное ей распоряжение согнуться встречает полное неповиновение. Обескураженный изменой, я бросаюсь собрать остатки своего воинства, чтобы организовать оборону. Однако весь правый фланг в панике бежит, и скоро я перестаю чувствовать руку, половину лица. Я уже готов выбросить флаг полной капитуляции, когда вспоминаю, что свою машинку привожу в действие левой рукой. А ведь она меня пока не подводит.

Приезжают врач и сестра. Оба молоденькие, со знаками недосказанных дорогой новогодних впечатлений, и, провожая их ко мне, Вера боится одного: не оказалось бы, что зря побеспокоили… Мне измеряется давление, врач говорит что-то сестре и, пока та готовит укол, выходит с Верой в коридор. Секретничать в нашем панельном доме совершенно невозможно, я слышу осторожное Верино «Ну… доктор?..», а следом чирканье спичек, и сквозь затяжку: «А что бы вы хотели?..» - «Инсульт?!»

По наступившему молчанию я догадываюсь о своем диагнозе.

Мы остаемся одни с ворохом рецептов, с предписанием вызвать завтра невропатолога участковой поликлиники, а, главное, с «абсолютным покоем», заставившим Веру после тщетных попыток втащить меня на подушки тихо заплакать. Я намекаю, что, может быть, следует позвонить Грише – благо есть у нас Женин подарок. Но, видно, над этим выходом думала и сама Вера: она расстраивается ещё больше и говорит, что вполне достаточно отравить жизнь ей одной.

Потихоньку Вера собирается в аптеку. Уже в дверях её застает телефонный звонок. Вера машет на него рукой, но, прислушавшись, бросается к трубке:

- Гриша!..

Вера пытается взять себя в руки, сообщает, что я не совсем здоров, и долго не может объяснить, в чем дело. Но от Гриши так просто не отвертишься, и в конце концов Вера снова начинает плакать:

- Зачем - самолетом!..

Разумеется, после этого Гриша бежит на аэровокзал.

8

Чтобы понять, что значит для меня нуждаться в уходе, надо знать, сколько раз Вера злилась на меня за то, что во время еды я посягал на её монополию прислуги: пытался сам принести себе вилку или нож, вымыть тарелку и т.п. Как Африка, я поделен на сферы влияния: питает меня Вера, туалет отдан на откуп Грише. Желая облегчить последнее нам обоим, каждую процедуру мы превращаем в небольшую комедию, не ахти, правда, с каким юмором, зато готовности посмеяться хоть отбавляй. Сам поход Гриши в аптеку за судном совпал с получением из моего цеха уведомления о необходимости тщательно сберегать изготовленную продукцию, что дало Грише повод сопроводить свою покупку следующей миниатюрой: «Согласно присланной инструкции о сохранении продукции, тебе сосуд я сей дарю – храни продукцию свою!»

Слыша в такие минуты мое веселье, Вера качает головой: «Дай бог тебе, Сашенька, здоровья!.. Я бы этого не пережила…» Видимо, она думает, что, если бы, отправляясь в свой рейс, я плакал, уход за мной был бы приятнее.

В беспрестанном лежании у меня, на манер младенцев, смещается чувство времени, поэтому ночью я бодрствую. Когда гасится свет и наша квартира засыпает, на меня снисходят воспоминания. Вспоминаю я свое учение и ежедневные Верины телеграммы, каждая из которых кончалась поцелуем, так что в конце концов состоявшая при ней цензором мать посоветовала послать поцелуев на рубль вперед и перестать повторяться… А вот я приезжаю на каникулы и хвастая перед домочадцами столичным лоском, объявляю, что ежедневно езжу на трамвае. «Ты ездишь на трамвае? – скептически переспрашивает отец. – Ты ездишь на моей шее!»

Со всей живостью являются мне не только лица, события, но и цвета, запахи, звуки – все то, к чему давно уже я не возвращался. Представляю я ранний вечер на пасеке дяди в глухой дроби падающих на прилетную доску пчел, щетину убранного поля, пронизанную множеством паутинок, перекатывающихся свинцовыми волнами под лучами заходящего солнца, клубничный запах жасмина… Или рисуется мне дождливый октябрьский день, на почках вербы тяжелые серебряные капли, и кажется, что верба цветет и на дворе весна.

Раз в неделю приходит невропатолог, сухонький старик в пенсне, ещё земский врач. Обстучав мне коленки молоточком, он садится писать очередной рецепт и, пригретый льющимся в окно мартовским солнцем, блаженно затихает. Его измученный дотошностью пациентов облик выражает единственную просьбу, с какой к моему царственному тезке обращался из бочки Диоген: «Не заслоняйте мне солнце!» - и я никак не решаюсь задать свой вопрос: смогу ли я ещё поработать?.. Впрочем, удерживает меня не столько отрешенность моего Диогена, сколько возможный отрицательный ответ. Других же вопросов у меня нет. Молчит и Вера. Гриша строжайше запретил ей лезть к врачам с расспросами, а к сестре – с конфетами или рублями.

Сидя, доктор успевает вздремнуть, приходя в себя, осторожно оглядывается, боясь, не уличили ли его старость, и уходит. Я замечаю, что нелюбопытство нашего дома начинает его интриговать: во всяком случае, он обретает дар речи и даже обращается ко мне по имени-отчеству, имея шпаргалкой историю болезни.

Ободренный таким проявлением симпатии, я решаюсь на разведку. Когда в очередной раз Вера готовится проводить доктора к пальто, я задерживаю его возле своего дивана и говорю, что у меня есть к нему вопрос. При этом Вера виновато разводит руками, будто извиняясь за неуместность предстоящего вопроса, и доктор пугается, полагая, видно, что, подобно Нине Степановне, я поинтересуюсь, уж не вечно ли он намерен работать? Понимая его состояние и вместе с тем боясь предложить свой вопрос прямо, я никак не могу выдавить что-либо удобопонятное. Доктор вконец теряется, и приходится брать в переводчики Веру. Она злится на мою беспомощность и, оставляя свою дипломатию, на которую я так рассчитывал, решительно ведет доктора к столу, достает машинку, говорит, что я буквально помешан на своей работе и главный вопрос моей жизни состоит в том, смогу ли я снова заняться этим? Всё это говорится сердито, мол, она-то понимает, что ни о какой работе не может быть и речи, но ведь с её мнением здесь не считаются.

Между тем доктор вникает в технологию, просит показать сырье, собственноручно делает несколько заколок и, вручая их мне на оценку, высказывает предположение, что на такую индустрию меня ещё хватит.

- Теперь он окончательно задурит мне голову! – объявляет Вера и бросается благодарить моего благовестителя.

Прогноз доктора стал моим лучшим лекарством. Не проходит и месяца, как в присутствии всей семьи я спускаю ноги с дивана и долго ещё не решаюсь поставить их в шлепанцы, словно подо мной Луна. Ещё и сейчас Вера любит демонстрировать, как я учился ходить, чем повергает Алика в неописуемый восторг. И хотя она утверждает, что дистанция между мною теперь и мною до болезни ещё больше, нежели между мною до болезни и совершенно здоровым человеком, я чувствую себя счастливым.

Вместо невропатолога ходит ко мне женщина, участковый терапевт. Как и наши молодые, она имеет сына-второклассника и каждый свой визит начинает дифирамбами сохранившейся Лизиной молодости.

- Что же мне с вами делать?.. – расстраивается она на исходе третьего месяца моей болезни, и, не понимая её сомнений, Вера подсаживается к столу. Выясняется, что продлевать мне бюллетень больше нельзя. Когда человек столько болеет, его обычно переводят на инвалидность. Но ведь я и так инвалид первой группы и получаю соответствующую пенсию… Вера успокаивает её, что бюллетень можно смело закрыть: нам ещё полагается очередной отпуск, а если его не хватит, мы возьмем сколько нужно за свой счет.

Бюллетень был закрыт с условием, что завтра Вера заглянет в поликлинику, поскольку дело моё всё же не совсем обычное.

На следующий день, едва дождавшись Алика из школы, Вера собирается везти мой бюллетень и заявление об отпуске. Прощаясь, она торжественно поздравляет меня, что уж я – не болящий, а без пяти минут отпускник и (даже в худшем случае!) без каких-нибудь нескольких месяцев – производственник… Ликовать, когда ей предстоит совершить вылазку в цех, притом одной, было бы кощунством – я пытаюсь сделать озабоченное лицо, чтобы показать, насколько понимаю эту жертву. Но Вера тянется к моему уху и шепчет, что после моего инсульта уже никакой Нины Степановны не боится.

Проводив её до дверей, я мысленно следую и дальше. Вот, тронутая моим возбуждением, Вера улыбается в лифте, как улыбаются осчастливленному копеечной игрушкой ребенку, вот воинственно распахивает дверь на улицу, словно там притаился некто, задумавший отнять у меня мою радость, и останавливается перед буйно разлившимся нашим мартовским двором, ещё слабо знакомым со снегоуборочной техникой… Когда Вера пристает к противоположному берегу, порох её слегка подмочен, так что, сев в метро, она уже боится, нет ли в наших бумагах какого-нибудь изъяна, и устраивает ревизию.

Прежде чем идти в бухгалтерию, нужно выяснить у приемщиц, сколько за мной числится сырья, и специально для Нины Степановны у Веры припасен снаряд: мол, за все время моей болезни никто не справился обо мне хотя бы по телефону… Снарядом этим можно выстрелить, но нельзя поразить, тогда как ответный залп будет неотразим. Подсчитывая мою задолженность, Нина Степановна осторожно справится, неужели нам не довольно одного удара?..

В таких случаях идут врукопашную. Думаю, ни один Чацкий не произносил с таким жаром своё «Вон из Москвы!..», каким сопроводит Вера признание, как опостылели ей мои заколки, что готова доплачивать, лишь бы избавиться от этой мастерской на дому, которую терпит-то исключительно как трудотерапию. И – пусть не окончательное! – перемирие все же будет достигнуто.

Незаметно наступает вечер.

- Теперь я понимаю твое состояние, когда играет «Динамо», а ни по радио, ни по телевизору нет трансляции,.. – говорю я вернувшемуся с работы Грише. Я рассказываю, что мать уехала ещё днем и до сих пор от неё ни слуху ни духу, а ведь мне интересно знать… Молчанием Гриша дает понять, что волноваться мне нечего и уж во всяком случае сравнение моё неудачно. Оказывается, «Динамо» играет как раз сейчас, а репортажа действительно не предвидится. Гриша раздраженно листает программу радио и, разумеется, наскребает на критику: не знаю ли я, из каких соображений передачу «Для воинов армии и флота» начинают в двадцать три часа, когда в казармах дается отбой?

И все-таки, чтобы Вера ушла на целый день и не позвонила?!. Перемножив оба эти условия, я получаю комбинацию, вмиг поднявшую меня с дивана… Как мог я забыть излюбленную формулу Вериного оптимизма: самые большие неприятности приходят оттуда, откуда их не ждешь! «Если со мной что-то случится…» - слышится мне Верин рефрен, который я привык пропускать мимо ушей. Скоро и в кухне начинается неприкаянное хождение, по временам обрывающееся у балконной двери.

Приходит с работы Лиза.

- Что случилось?! – спрашивает она на кухне.

- Страшного ничего… Что я могу сделать, если людям нравится волноваться без всякой причины?.. – Дальше Гриша переходит на шепот, и в конце концов улицу с кухни высматривают четверо: Гриша, Лиза, Алик и Джага.

- Где бабушка?.. Ищи бабушку, Джага! – просит Алик.

- А ну – на место! – срывается Гриша, словно вспомнив, кто отравил матери последние годы.
Уж слишком поспешно бросается Джага из кухни, и в следующее мгновение я слышу повернувшийся в замке ключ.

- Кажется, кто-то любил звонить по телефону… - идет Гриша к матери, чтобы взять сумки.
Не раздеваясь, Вера направляется в нашу комнату, где я, так и не рискнув добираться до дивана, стою, опершись рукой о подоконник.
- Только не волнуйся… - говорит мне Вера, как будто теперь, когда она здесь, у меня могут быть какие-то волнения! Всем своим видом она дает понять, что ввиду чрезвычайности предстоящего сообщения необходим семейный совет.
Пока она снимает пальто, входят Гриша, Лиза и Алик, причем Гриша закрывает дверь на задвижку (исключение из числа участников совещания Джаги должно подчеркнуть серьезность обсуждаемого вопроса).

Вопрос этот выглядит так. Забежав на обратном пути из цеха в поликлинику, Вера застала нашего милого доктора в слезах – оказалось, что, закрыв мне бюллетень, та получила выговор, поскольку тем самым санкционировала мое возвращение к работе. «Если завтра, приступив к работе, он умрет, кто будет нести ответственность?!» Этот довод главный врач повторил Вере, причем обещал сообщить его и в цех. «Поймите, ваш муж – старый больной человек. Ему не работать нужно, а отдыхать…» - Процитировав окончание речи главного врача, Вера с надеждой смотрит на меня, - может быть, в самом деле с этим следует согласиться?.. Во мне же восхитительной музыкой звучит и звучит её голос: Вера со мной! – в свете этого какое может иметь значение всё остальное.

- Ты ставишь вопрос так, будто существует альтернатива, - замечает Гриша матери. – Поймите, другого не дано! Надо мыслить ситуативно. Налицо данность: работать больше нельзя. Я понимаю их: кому охота брать на себя ответственность? – Гриша останавливается против меня, словно призывая его слова подтвердить. – Ещё не уверен, что этим инсультом ты не обязан своим заколкам. Сидеть с утра до ночи за столом… Пожалей мать… всех нас, наконец. Кто будет рассказывать внукам, как их храбрый родитель не боялся бомбежки?.. – Гриша подходит к Лизе и обнимает её за плечи. – Вот… ради такого случая жена разрешает обнародовать: в обозримом будущем аудитория твоих слушателей несколько расширится…

- Лиза!.. – опускается на стул Вера (похоже, на сегодня впечатлений ей достаточно). – Это правда?!

- Папа же сказал, - говорит Алик, не привыкший, чтобы Гришины слова ставили под сомнение.

- Не встревай, когда говорят взрослые! Причем тут папа!.. – Вера бросается к Лизе.

- Слышишь, какого о тебе здесь мнения? – тормошит Гриша жену.

- Нет, правда, Александр Михайлович, мы все вас так любим!.. – подходит ко мне зардевшаяся Лиза. – Мы очень хотим, чтобы вы… были с нами.

- И буду!.. – обещаю я, благодарно целуя невестку. – Я всегда буду с вами.

- Стало быть, слушали и постановили: мастерскую без мотора закрыть!.. – Гриша выходит из комнаты.

- По-видимому, - говорю я.

Гриша возвращается с коробкой из-под стирального порошка. В торжественной обстановке он начинает складывать в неё все три машинки (новую и две старые), оставшиеся костыли, мешочек с пленками:

- Родственников и знакомых прошу прощаться!.. До востребования все это будет хранится в стенном шкафу.

Пока сын перевязывает коробку, Вера стоит рядом со мной, желая очевидно облегчить мне эту процедуру.

- Коробочки забыли!.. – Алик бежит на кухню и приносит пять коробочек, в которые сортировал пленку по цветам. –
Давайте оставим их на память… как в музее…

- Не вижу к тому препятствий, - Гриша идет спрятать коробку.

- Деда… - садится ко мне на диван Алик. – Ты очень огорчаешься?

- Я?.. Кто тебе это сказал?.. - обнимаю я внука. – Потом – ведь у тебя будет брат… Ты понял?

- Понял… - В голосе Алика не слышно особого энтузиазма. – Ещё, может быть, - девчонка…

… Итак, как говорится, я попрощался с берегом и перешел на корабль… Но берег ещё вот он, поэтому на следующее утро в начале седьмого я по привычке просыпаюсь и даже начинаю обдумывать, как бы потише встать, покуда не вспоминаю, что торопиться мне больше некуда. Чтобы утешиться, я пытаюсь думать о том, что, в сущности, заколки мои себя изжили, что в конце концов эти шестьдесят-семьдесят рублей давно уже не играют в нашем бюджете той роли, которая когда-то так вдохновляла меня, и что куда больше этих денег стоит покой домашних – не очень-то им приятно видеть меня за столом с утра до ночи… И тем не менее… будто застрявший костылик торчит в душе. Разве, поскребывает он, дело в деньгах?! Разве существуют деньги, в которые можно уместить ощущение жизни: твои ранние вставания, похищения машинки, тревогу, какого числа привезут работу, поездки с Верой на «Бауманскую», шофера Сашу, Ингу, Нину Степановну, десятки людей с чемоданами – твоих сослуживцев; деловую походку, какой возвращаешься домой мимо гуляющих по лавочкам своих сверстников, юношеское засыпание после трудов праведных, когда, прошмыгнув приятным покалыванием, располагается в тебе сон?

Стоп!.. – велю я себе остановиться. Не учил ли философ не жалеть о том, что невозможно?.. А двадцать четыре тысячи в месяц тебе уже вряд ли по силам. Конечно, норма эта – чисто символическая, никто не стал бы пенять, давай ты и половину. Но то была бы уже не работа, а баловство… Вывод этот хорош тем, что замыкает все на себя: причина не в «дяде», а в тебе самом.

Я поворачиваюсь на бок, чтобы попытаться уснуть… На улице светло; воробьиное пробуждение сливается с повизгиванием колесной сумки, которую тянет через двор почтальон, с какими-то ещё странными, будто знакомыми звуками, не пускающими меня забыться… Определенно Джага что-то терзает на кухне. Унять бы, пока не проснулась Вера.

Я повторяю уже несколько подзабытую процедуру укрощения дивана и, нащупав на столике очки, выхожу на кухню.

- Алик?.. Ты что здесь делаешь?!

Я надеваю очки и тут только замечаю на столе свою машинку, коробку с костылями, раскрытый мешочек пленки.

- Ты только им не говори… - предупреждает Алик. – Ведь твои заколки могу делать я.

- Кому это им?! – За моей спиной вырастает Гриша, я слышу, как за мужем спешит Лиза, в довершение же всего на кухне появляется Вера в ночной рубашке.

- Ну-ка, давай в постель!.. Будем считать, что этот урок твой отец усвоил… - Вынув босоногого Алика из-за стола,

Гриша передает его на руки Лизе и садится за мою машинку. – Сегодня я сам схожу в поликлинику. Хочу посмотреть, как они не закроют мне твой бюллетень…

- В конце концов, - отворачивается Вера к косяку, - разве где-нибудь сказано, что мы… не имеем права ему помогать?..

- Она плачет… - шепчет матери Алик.

- Плачет, - соглашается Вера, пытаясь улыбнуться. – Потому что твоя глупая бабушка думает, что, если утром папа будет помогать дедушке делать заколки, то кто же тогда станет гулять с вашим Джагой?

х х х

Отец умер осенью, не дожив двух недель до рождения внучки. Все предыдущие месяцы мы регулярно выполняли план: вечером, у телевизора, мать, Лиза и Алик нанизывали пленку, утром за каких-нибудь полтора часа я пропускал все через машинку, а днем отец надевал заколки на карточки и был нашим ОТК.

И все-таки создавалось впечатление, что прежний энтузиазм его покинул: за работой он сидел с отрешенно-снисходительным выражением, словно понимая, что миссия его на этой земле уже выполнена. Это выражение пугало меня, особенно когда, казалось – ни с того ни с сего, он начинал мечтательно улыбаться и шевелить губами, а однажды я застал его за какой-то тетрадью, которую он неловко сунул в ящик стола. Не желая расстраивать мать, я ничего не сказал ей про тетрадь, тем более что она наверняка знала об этом странном занятии и, раз молчала, значит, тоже ничего хорошего в нем не усматривала.

Ещё только один раз видел я у отца прежнее рабочее выражение – уже в больнице. Добивая свою диссертацию, я сидел отпуск на пустой даче, куда теща и привезла мне записку от матери, что она не решалась меня отвлекать, но у отца «обширнейший инфаркт», что уже неделя как он в больнице, и врачи считают, что «сыну лучше находиться поблизости»… Я бросился в город и, отправляясь к отцу на ночь, успел надеть несколько карточек (благо, «зажим» приготовила Лиза). Казалось, пока его фирма функционирует, отец будет жить. Знакомое выражение промелькнуло у отца не тогда, когда непривычно белыми руками он взял привезенные на аттестацию карточки, а когда, передав их, по просьбе соседей по палате, на всеобщее обозрение, услыхал: «Вот и за это деньги платят...» - и закивал головой.

Разбирая вещи отца, я хотел что-нибудь взять на память, но скоро убедился, что вещей, которые бы хоть чем-нибудь напоминали о нем, в нашем доме не существует (машинки и оставшееся сырье следовало возвратить в цех, о чем нам несколько раз звонили). Все, что отец имел, было куплено вовсе не по его инициативе, мною или матерью, и радовался он этому, конечно, лишь не желая нас огорчать. Уже в конце, открыв старую папку с копиями нарядов за все одиннадцать лет, я обнаружил знакомую тетрадь и, читая нашу жизнь, объяснил себе так смущавшую меня в последние месяцы отцовскую улыбку. Не скрою, сперва мне показалось странным название: что же собственно завещается?.. Но чем дальше, тем, хочу думать, больше я понимаю его.

С тех пор прошло почти восемь лет. Маленькая Женя готовится перейти во второй класс, Алик заканчивает школу, собираясь посвятить себя зоологии. Лиза защитила диссертацию. Теперь она кандидат наук. Я же затею эту оставил, находя, что, покуда не отыщу по-настоящему интересующую меня тему, будет значительно полезнее лишний час посидеть с детьми или помочь матери и Лизе по хозяйству. Урывками между кулинарными баталиями и очередями мать по-прежнему пишет свои аннотации. Когда у неё выдается менее занятой день, мы едем в Востряково и почти всегда встречаем Марусю Карповну, навещающую Максима Борисовича (очередной её брак так и не состоялся).

- Вот вы взяли лейку… - останавливает она нас неподалеку от будки проката инвентаря. – А разве уже включили воду?..
Тут только и мы начинаем понимать, что наличие в прокате лейки вовсе не означает наличия воды в кладбищенском водопроводе.

Уложенная бетонными плитками дорожка бежит в разросшемся кустарнике к серому памятнику, с которого сквозь толстые стекла очков смотрит на нас мой отец.

- … Я часто думаю, - рассуждает мать, выбирая из цветника прошлогодние листья, - почему папа никогда не говорил о своей прежней работе? Разве он её меньше любил!.. И мне кажется, я теперь понимаю… Помнишь: «Не жалеть о том, что невозможно…»

Собираясь в обратный путь, она достает зеркальце, чтобы припудрить щеки, и, глядя в него, почти всегда замечает, что все больше напоминает себе «нашего папу». Впрочем, она уверяет, что часто ей напоминают его и глаза уже стареющего Джаги.

- Я все время разговариваю с ним, - в последний раз оглядывается она перед тем, как нам свернуть на центральную аллею. – Сашенька, говорю ему утром, видишь, как долго я к тебе не выбиралась!.. А в ответ – совершенно его интонация: «Какие могут быть разговоры! У тебя столько дел. У тебя – дети… Думай о них. Им ты нужнее».

*** конец ***

<< Предыдущая глава

Пока вечером тридцать первого мы ждем гостей, женщины на меня не налюбуются. Это не удивительно: интендантом при мне состоит Гриша. Не доверяя магазинам готового платья, он возит меня к портному, причем материал и покрой выбирает сам. В его же ведении находятся фасон моей обуви, сорочек, цвет галстуков и даже носовых платков. Добавьте сюда значок ударника, имеющий наподобие депутатского форму развернутого флага, и вы поймете, почему Вера любит появляться со мной летом на улице.

Наконец мы слышим, как на нашем этаже останавливается лифт, и всей семьей отправляемся в переднюю. Это Женя и Яков. Опершись на свою палку, Яков поочередно выкрикивает имена каждого из нас, мы ходим к нему в объятия, и от шума, который всегда ему сопутствует, в нашей квартире воцаряется новогодняя атмосфера.

- Смотрите, как научились строить! – обращает Яков наше внимание на упор, вделанный в стену, чтобы в неё не ударялась дверь (упор этот недавно установил Василий).

Первые минуты в обществе Якова я испытываю состояние тромбониста, играющего рядом с большой трубой, - то есть глохну. Объяснить такую громогласность в этом маленьком человеке следует, видимо, двумя обстоятельствами: почти всю войну (вплоть до последнего ранения, в бедро) Яков просидел в танке, остальное же время – на руководящей работе.

- Как твоя трудовая вахта? – хромая ко мне в комнату, задает Яков свой традиционный вопрос.

Обычно он обсуждает со мной две темы: как механизировать мою работу и новости международной жизни.

- Вся загвоздка тут в том, что агрегат твой двойного действия… - объясняет Яков, усаживаясь за мой стол и нажимая ручку машинки. – Видишь, сгибает проволоку пополам и одновременно делает ушко.

Я рассказываю, что раньше каждую из этих операций выполнял на отдельных машинках, и собираюсь их продемонстрировать. Но Яков говорит, что это лишнее: тут просто требуется помозговать.

- Израиль хитрит!.. – отрывается он наконец от производственной тематики, чтобы перейти к политике. Однако заняться ею нам не удается. В комнату вбегает Вера и объявляет, что подъехал лифт:

- Встречай своего друга! – торжественно говорит она, - вызывая во мне чувство, хорошо знакомое детям, - когда надлежит обрадоваться подарку, которого ты не просил.

Чтобы облегчить свое положение, идя за Верой, я пытаюсь заручиться каким-нибудь трогательным воспоминанием. Но на фоне более чем тридцатилетнего вакуума то немногое, что мне удается добыть, теряет дух живой, поэтому, когда Сережа появляется в дверях, Вере приходится тихонько подтолкнуть меня навстречу, как помогают ребенку поцеловаться с отчимом.

- Всегда хотел иметь дома какую-нибудь живность, - говорит Сережа, почтительно стоя перед обнюхивающим его Джагой. – Но – собака?.. Держать рядом существо, которое на твоих глазах должно прожить целую жизнь, состариться и умереть…

- Купите слона, - замечает Гриша, выгоняя Джагу из передней, - слоны живут дольше.

… Сережу я помню коренастым, лысым, с чувственными губами и привычкой потуплять в обществе женщин красивые темные глаза, сообщавшие его грубоватому облику неожиданную мягкость. Едва он снимает шапку, его бритый череп, как прожектор, начинает пробивать дымку отчужденности, и скоро я ловлю себя на том, что мечтательно улыбаюсь. Есть лишь одно «но»: Сережа величает меня «Учитель!», а ведь я никогда не был педагогом. К тому же он мне ровесник, и его обращение вызывает у Алика приступы с трудом сдерживаемого веселья.

- Главное ваше угощение, как я понимаю, - квартира, - догадывается Сережа, поцеловавшись с Верой и вспоминая, что последний раз был у нас, кажется, на Арбате.

- Ну-у!.. - протягивает, входя в переднюю Яков, давая понять, что в таком случае угощение будет отменным.

Обняв меня, Сережа направляется следом за Верой и Яковом на кухню. Здесь Вера в подробностях излагает историю получения нами трехкомнатной квартиры, соль которой заключается в том, что среди пяти действующих лиц нельзя выделить героя. Правда, квартиру дали Грише. Но при этом учитывалось, что его отец – инвалид (моя заслуга), что семья состоит на учете в райжилотделе (встать на учет догадалась Вера) и на семи метрах живут пять человек (Лиза – умница, вовремя к нам прописалась, а Алик был тем самым «пятым», без которого мы имели бы только две комнаты).

После кухни обозревается ванная, где Сережа заинтересовывается какой-то щеткой. Узнав от Лизы, что это «щетка для укрепления волос и нервов», он торжественно проводит ею по голове, объясняя, что в данном случае всё идет на нервы…

Помнится, на первых порах Сережины рассказы часто содержали фразу «Все рассмеялись». Видимо, наш одесский читатель рисовался ему со смешинкой во рту, готовым отреагировать даже на указательный палец. Чтобы развеять это заблуждение, мне приходилось прибегать к третейскому суду: звать старика курьера и читать написанное Сережей вслух, предоставляя автору дожидаться улыбки. За все время улыбка обнаружила себя лишь однажды, вызванная употреблением лова «вдруг», за которым последовало вовсе не детективное, а метеорологическое продолжение: закапал дождь, подул ветер или что-то вроде того. А ведь я был тогда молод, удачлив, следовательно, снисхождения к авторскому самолюбию не знал… Остается удивляться, что Сережа продолжал приходить и, помимо меня, не хотел довериться в редакции никому.

В комнате Алика на столе нам предстает приготовленный к Ленинграду чемодан, а рядом – не уместившийся в него Лизин экзамен: учебники, тетради. Вера начинает судорожно тянуть всех в столовую, но тут Сережа наталкивается на свой журнал.

- Вы прочли?.. – интересуется он у Гриши, и мне становится понятно, почему Вера торопилась отсюда убраться.

- Как же! – протягивает Гриша и воинственно цитирует: - «Почему это мы, привыкшие идти безостановочно вперед и вперед, подчас испытываем потребность остановиться, оглянуться вокруг?!»

- Не испытываем, говорите? – смеется Сережа. – Это приходит с возрастом…

Гриша пожимает плечами.

Чтобы сгладить критику сына, Вера по памяти приводит несколько выдержек из своей аннотации на Сережин очерк, в которой её профессиональная привычка выискивать достоинства была помножена на личное знакомство с автором.

- Эдуард сказал бы, что твоя жена стала «цицкарем», - подталкивает меня Сережа. – Помнишь, он говорил, что знал человека, кормившегося тем, что, когда раввин говорил свою проповедь, восхищенно цицкал в толпе молящихся.

Идя в столовую, Сережа, по просьбе Алика, изображает «цицкаря» и даже несколько раз бисирует.

Перед тем как сесть за стол, Вера подзывает меня и Гришу и от моего имени просит сына, чтобы ради такого случая мне было позволено «капельку выпить».

- Можно подумать, мне спиртного жалко!.. – сердится Гриша. – Он же потом будет себя плохо чувствовать.

- Не будет! – заверяем хором я и Вера, и сын разводит руками, показывая, что оставляет это на нашу ответственность.

Выпив за уходящий, все долго молчат, отыскивая общий предмет.

- Знаете что, - находится Вера: - выпьем-ка мы за литературу!

- Спасибо… - кивает Сережа и в свою очередь предлагает тост за своего Учителя.

Шумно поддерживая Сережу, все хватаются за меня, словно за погоду. Правда, говорят лишь о том, каким я был. Тем не менее я охотно примыкаю к этой панихиде, которая посвящается хоть и далекому мне, но, если верить присутствующим, достаточно заслуженному человеку. Двадцати с небольшим лет от роду человек этот стоял во главе газеты, выдвинувшей ряд общеизвестных литературных имен, причем многие из них считали его своим наставником. Разгадав Сережин жест, Вера приносит старенький томик Эдуарда, и Сережа многозначительно читает: «Моему первому редактору от бывшего шикера»… Как фельетонист провожаемое лицо несомненно входило в первую пятерку, и ещё сейчас его однофамилец-сатирик получает письма, адресованные своему блестящему предшественнику… Затем поминает Яков: отмечает былые мои память и эрудицию, говорит, что если зачитывал мне какой-нибудь свой технический текст, то даже через год я мог воспроизвести его слово в слово, а энциклопедией в моем присутствии вообще никто не пользовался. При этом он вздыхает, словно потеря мною указанных качеств затруднила ему общение со мной… Когда Яков заканчивает, Сережа говорит, что надо бы поискать: наверняка написанное мною частично сохранилось. Вера замечает, что и искать не требуется – в каталоге их библиотеки значатся все мои книжки, и, дабы отвлечь Сережу в новогоднюю ночь от забот о моем литературном наследии, берется за свой репертуар. Она вспоминает, как после самоубийства Есенина я трепетно спросил Маяковского: «Владимир Владимирович, что вы думаете о Есенине?..» - и получил в ответ: «Я думаю, что он умер». Или вот я приезжаю в колонию беспризорных под Харьковом, в монастырской келье застаю Горького, но в тот самый момент, когда, простерев руку за окно, он начинает свое интервью, врывается Макаренко и тащит меня вон, крича, что Алексею Максимовичу нужно отдохнуть… Следом за сестрой решается и Женя: как я был приглашен в первый полет на огромном аэроплане, но, выпив накануне, проспал, а аэроплан полетел и разбился.

Все это время меня не оставляет надежда, что вот-вот собравшиеся хватятся, что я жив, поговорят о моей теперешней работе, и, чтобы надоумить их, своим снисходительным вниманием стараюсь показать, что имею за душой куда более значительное, нежели то, о чем говорят тут битый час. Но, похоже, речь об этом будет лишь на настоящих поминках.

Между тем детям пора на вокзал. Вера объясняет Сереже, что у внука каникулы, а так как он задурил родителям голову Ленинградом, им пришлось взять отпуск, благо в Ленинграде есть у кого остановиться.

- Мы любим внуков потому, что они – мучители наших мучителей… - притягивает к себе Вера Алика и выходит с сыном в переднюю, чтобы получить инструкции по выгулке Джаги.

- Главное – это строгий поводок! – доносится из передней. – На нем он не будет сильно тянуть.

- Вот вы критикуете, - говорит Сережа, прощаясь с Гришей, - а (знаете?) древние утверждали, что человек несет ответственность лишь за процесс своего труда… Но не за его результаты… За результат ответственны наши родители и господь бог.

- Во всяком случае, это удобно, - соглашается Гриша.

За детьми хлопает дверь, и некоторое время мы опустошенно молчим, словно в их присутствии взяли непосильный темп. Сережа выходит из-за стола, гуляет по комнате и наконец останавливается против меня.

- Учитель, - говорит он, - почему бы тебе не написать воспоминаний?

- О чем ты говоришь! – вспыхивает Вера. – Ты просто не представляешь себе, как он болен! Так я тебе покажу…

Она ведет Сережу в нашу комнату. Следом отправляюсь и я.

- Вот… - говорит Вера, останавливаясь возле моего стола. – Чтобы понять, что стало с Сашей, нужно видеть, с каким увлечением он занимается этим.

Наконец-то я могу посвятить Сережу в подробности, рассказать, как человеку, приговоренному к пожизненному иждивенчеству и долгие годы вынужденному им пользоваться, однажды предлагают оплачиваемое занятие… Специально для Сережи припасено у меня и сравнение: разве голодающему не покажется желанной даже черствая корка! А пресловутая «сытость» атрофирована во мне, видимо, навсегда, и никогда прежде я не ощущал своей полезности в той мере, в какой ощущаю теперь, отдавая Вере эти шестьдесят семь рублей.

Но Сережа стоит с таким видом, будто его подвели к моей могиле, и я понимаю, что похвальное слово заколкам будет расценено лишь как дополнительное доказательство моей болезни.

***

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

Утром двадцать восьмого Вера походит на новобранца, собравшегося на призывной пункт: сквозь навеянную расставанием с домом тихую грусть уже видать армейскую твердость. Однако я не обольщаюсь этой твердостью и, даже напротив, с объективностью старого служаки отмечаю, что боевой дух моих солдат невысок.

- Когда мы будем возвращаться, напомни мне купить бутылку подсолнечного масла, - просит Вера, открывая, что помыслы её только об отступлении.

Наконец мы выходим из дому. Вечером, когда наше путешествие облачится в легкомысленный наряд воспоминаний, детям предстоит вдоволь посмеяться над Вериной пантомимой «Папа, мама, заколки и гололед». Пока же Вера мало чем напоминает будущего пародиста. В одной руке у неё чемодан с заколками, в другой – я, причем, боясь поскользнуться, Вера стремится совмещать два дела: не только поддерживать меня, но за меня же и держаться. Желая ободрить её, я говорю, что, коль в своем новом районе дождались мы метро и телефона, надо думать, доживем и до времени, когда дорогу к метро станут посыпать песком. Но перспектива прогресса не греет Веру, и скоро она начинает сердиться на мою неловкость, на одышку, словно я пригласил её погулять.

По мере того как поезд везет нас к «Бауманской», Вера теряет остатки своего мужества, я же начинаю ощущать себя настоящим производственником, горячо рассказываю, что в чемодане пять тысяч девятьсот, а это значит, что всего у меня без сотни целых двадцать шесть тысяч! Вера наклоняется ко мне и просит говорить тише, потому что кругом могут подумать, будто мы какие-нибудь валютчики.

Путь от метро до цеха знаком мне настолько, что, потеряй я свои три процента, легко проделаю его без посторонней помощи. Первый переулок налево, третий направо и направо же первая подворотня, открывающаяся крутым подъемом. Чтобы справиться с ним, лучше опираться о стену. Наконец – четыре ступеньки в подвал, и мы на месте.

Узкий коридор набит людьми с чемоданами, отчего напоминает вокзальный закуток. Вере полезно убедиться в том, что выполнить план стараюсь не я один. Мы становимся в очередь, как раз против приклеенной к стене схемы восьмого маршрута машины, развозящей сырье по надомникам. Продвигаясь с очередью, мы минем ещё семь маршрутов, галерею передовиков, в которой имеется и мой портрет, а перед самой комнатой приемщиц я попрошу Веру прочесть мне содержание нового объявления. Оно будет начинаться так: «Товарищи незрячие!» С некоторых пор слово «слепой» официально в нашей системе не применяется, так что, видимо, в конце концов соответствующая поправка будет внесена и в название самого общества.

Перед галереей передовиков на Веру наталкивается наша Инга и бросается к ней с объятиями.

- Можете меня поздравить… - таинственно сообщает она. – Я выхожу замуж!

Эту новость знают в цеху лет шесть, знают, что Ингин жених «непьет-некурит», подарил ей обручальное кольцо, беда лишь в том, что в загсе тоже очередь, и расписываться им назначили на середину следующего месяца. Судя по тому, что заработанные деньги у Инги регулярно кто-то забирает, для своих объявлений она имеет известные основания.

- Желаю вам счастья! – торжественно говорит Вера, и Инга принимается посвящать её в планы строительства семейной жизни. Найти слушателя в цеху Инге отнюдь не просто, особенно не жалуют её приемщицы и, взяв работу, гонят домой и грозятся милицией.

- Мой вам совет, - подытоживает Вера, - меньше рассказывайте об этом. Ведь можно сглазить…

Видно, в Вериных словах Инга находит резон, потому что, порывисто её чмокнув, хватает свои пустые сумки и начинает протискиваться к выходу.

Вера ставит на барьер чемодан и, разумеется, тут же получает на вид, что пока ещё здесь не работает – пусть пропустит вперед мужа. За спиной Нины Степановны, где сидят ещё четыре приемщицы, слышится оживление.

Пять тысяч девятьсот – это сто восемнадцать карточек, и каждую из них Нина Степановна должна проверить, заменяя не понравившиеся ей заколки. На сей раз, кажется, всё идет гладко. Но Нина Степановна не спешит меня отпускать и, как бы между делом, справляется, сколько мне лет. Растерявшись, я говорю, что около семидесяти, и Вера бросается меня поправлять – пока что мне только шестьдесят восемь! За спиной Нины Степановны дружно хмыкают, а она, многозначительно косясь в сторону Веры, интересуется, уж не вечно ли собираюсь я работать?.. Ещё большее оживление, поэтому, обернувшись назад, Нина Степановна строго объявляет, что, дай бог, чтобы наши молодые, и не только надомники, относились к делу так, как Александр Михайлович!.. Затем она замечает, что все же не зря посылала ко мне мастера: последняя моя продукция – хоть на выставку, и в заключение желает мне счастливого Нового года. Поскольку с поздравлениями к ней выскакивает Вера, Нина Степановна спешит отослать меня в бухгалтерию.

- Кость на кость, кость долой, расписался – и под конвой! – смеется бухгалтер Павел Иванович, одной рукой подсчитывая на счетах мои заработки, а другой протягивая для ознакомления график отпусков. Вера вздыхает, что опять зимой, и заикается, нельзя ли перенести хотя бы на май.

Павел Иванович советует писать заявление.

… - Все-таки шестьдесят семь рублей, - говорю я Вере, спускаясь следом за ней к переулку. – И пенсия – семьдесят!
Вера молчит, желая внушить, что, если из заприходованных сумм вычесть, во что обошлась ей эта поездка, останется один пшик.

- У караибов есть мужской и женский язык, - говорит она, когда мы выбираемся на тротуар и принимаем походный порядок. – Один и тот же предмет мужчина и женщина называют по-разному. Ты удивляешься, а мне это очень понятно. То, что вы с Гришей считаете «доходом», для нас с Лизой всего лишь предстоящий расход.

Вера начинает считать наши прорехи, испрашивая относительно каждой мое мнение, я, естественно, со всем соглашаюсь, и в конце концов она вздыхает, что я – святой, ибо единственное удовольствие, которое я получаю от своих денег, сводится к тому, чтобы отдать их ей.

- Вот что нужно купить! – спохватывается Вера и останавливается, словно, вырабатывая свою финансовую политику, мы упустили важнейшую статью расходов. – У нас же нет ножа для мясорубки! Вернее, есть, но тупой…

Кажется, не бог весть какое дело спросить в магазине: есть ли в продаже ножи для мясорубки. Но Вера не любит доставлять людям хлопоты. Поэтому мы обходим все прилавки (у Веры тоже очки), прежде чем, простояв возле последнего из них несколько минут, дающих, как ей кажется, право обеспокоить продавца, Вера наконец решается:

- Простите, пожалуйста, у вас есть ножи для мясорубки?

- Смотрите на витрину!

С виноватым видом Вера усугубляет свои поиски, включаюсь в эти поиски и я.

- По-моему, они стоили тридцать пять копеек… - Вспоминая эту подробность, Вера пытается наладить контакт с продавщицей, как бы давая понять, что и сама не чужда реализации хозяйственных товаров. Но ответа из-за прилавка не следует, и Вера сдается на милость победителя:

- Простите, что-то я не нахожу… А где они?

- Их нет.

Кто думает, что на Вере можно ездить верхом, тот не знает Веру! Мы – мирные люди, но…

- Стыдно, девушка!.. (Мне кажется, что весь магазин оборачивается в нашу сторону, но, уж если Вера вступается за справедливость, её этим не смутишь.) Перед вами два пожилых человека, а вам трудно лишний раз открыть рот!..
Выслушивая подобные истории, Женин Яков говорит, что всё дело тут в том, что мы «не боремся» и, в частности, напрасно игнорируем такое эффективное средство, как «Книга жалоб и предложений». Сам Яков является постоянным автором этих книг, причем впоследствии неизменно обнаруживает перемены к лучшему. Недавно, после посещения Востряковского кладбища, в конторе которого в свое время также оставил по себе память, он с удовлетворением отмечал, что, против прежнего, дело ведется намного лучше: приехали к уже готовой могиле, и, сделав свое нелегкое дело, рабочие тут же ушли, никто не вымогал никаких денег, а у выхода дожидался автобус, чтобы развезти людей по домам.

Из почтового ящика Вера извлекает обширную корреспонденцию. Её сослуживицы-пенсионерки, дирекция, местком и совет ветеранов библиотеки, отдел рекомендательной библиографии, Лизина родня, мой комбинат – все хотят нас поздравить.

- Бедная почта!.. - Вера сокрушенно качает головой и, пока мы дожидаемся лифта, читает вслух одно из посланий: «Пусть ваша жизнь будет ярка и лучезарна, как этот веселый праздник!»… По неизменно бодрому перу я узнаю проживающего в Харькове Вериного двоюродного брата Семена. Даже в поздравительных открытках он не обходится без постскриптума: «Мы все время болеем. Состояние братьев также неважное: Илья уже не встает с постели, нуждается в уходе. С Мотей лучше – у него старческое слабоумие».

- Кто это купил ёлку!.. – По оставшейся с наших худших времен привычке радоваться каждой покупке Вера открывает дверь квартиры в приподнятом настроении.

- Если ты называешь это ёлкой, то я… - Гриша специально брал сегодня свободный день, но, судя по мрачности, с какой он кивает в угол передней, полного удовлетворения от своего похода у него нет.

- Ну почему?! – Наконец-то вынув из двери ключ, Вера идет к елке, стараясь не пустить на лицо разочарование. – Она… очень зеленая…

- «Арбуз очень сочный, а дыня очень ароматная…» - цитирует Гриша одну из Вериных оценок, ставших в нашей семье поговоркой. Осенью он принес едва розовый арбуз и совершенно ватную дыню, но и в них Вера сумела указать достоинства.

Коротенький звонок в дверь. Давая понять, что только этого визита не хватало, Гриша скрывается на своей половине, забирая с собой Джагу.

- … Где это вы купили такую хурму?! – У меня создается впечатление, что содержимое Вериных сумок Маруся Карповна знает ещё за дверью. – Всё вы где-то покупаете! – восхищается она, будто (понимая, что это нескромно) и не претендует на то, чтобы ей был открыт таинственный источник отоваривания.

- Бог с вами, Марусенька! Её полно на каждом углу.

Услыхав про хурму, Гриша нарушает свое добровольное изгнание и выходит на кухню, где, зная про его слабость, Вера уже успела вымыть несколько плодов.

- Старая мамочка, как старая половая тряпка, всегда пригодится, - замечает Маруся Карповна. – Нет, все-таки вы мне не говорите – вы умеете жить! Ей бы недельку дать полежать…

- «Недельку!» - смеется Вера. - Такие астрономические сроки не для нас. Завтра этой хурмы уже не будет… Да!.. – спохватывается Вера, перестраиваясь на подобающий предстоящему сообщению тон. – Ведь я звонила…

- Вашему профессору! – уточняет Маруся Карповна. – Ну? Что он сказал?..

- Он умер, Марусенька… Я вам говорила: он уже был такой старенький… (Вряд ли Маруся Карповна поймет адресованный ей укор). Три месяца, как кремировали, и жена жалуется, что ей всё не удается заказать мраморную доску с надписью.

- Во-первых, не кремировали, а подвергли кремации. Во-вторых, куда торопиться?.. А, в-третьих, пусть она скажет, что – от меня, и доска будет готова через неделю… - Маруся Карповна дает понять, что её протекция вещь более надежная, чем Верина.

И все-таки сегодня нашей небожительнице определенно чего-то недостает!.. Обычно в каждой нотке её голоса, наряду с сознанием своего могущества, сквозила радость предвкушения, словно вот-вот Маруся Карповна должна была встретить свое счастье. Нельзя сказать, что указанные компоненты исчезли вовсе, но звучат они как бы на регистр ниже, будто утеряна путеводная нить.

Некоторое время на кухне царит молчание, наконец Маруся Карповна перестает расхаживать и сообщает:

- Перестал звонить!.. Даже не понимаю: чем я могу ему не подойти?

- Может быть, он… не совсем здоров? – пытается успокаивать Вера. – Знаете, в нашем возрасте…

- Что вы! – отмахивается Маруся Карповна. – Абсолютно здоров! Я специально три раза варила ему острый суп – узнать, не диетик ли.

- Ну так, значит, позвонит! – Вера старается показать, что другой исход здесь совершенно исключен.

- Вы же понимаете, что я ему подхожу! – взбадривается Маруся Карповна. – Он говорит, что у него была жена, которую он любил… Да пусть хоть сто жен! Кого это должно интересовать? Вообще, я вам скажу, мужчины любят поплакаться… Как будто мне потерять Максима Борисовича было – тьфу!.. Нужно же жить… Кажется, это – ваш внук…

- Саша! – кричит Вера, намекая, что прервать такой разговор ей неудобно. – Открой дверь!

Вместо Алика в переднюю вплывает роскошная ёлка. За ней – торжественный Василий.

- Это вам, - отдает он мне елку. – Супруга дома?..

Василий лезет в карман, справедливо полагая, что изъятые из семейного бюджета средства должны быть возвращены только хозяйке.

- Дома, дома!.. – спешит в переднюю растроганная Вера. – Ну зачем вы себя затруднили! Большое вам спасибо!.. А то, видите, какой же это Новый год (Вера показывает на расхваленную ею Гришину покупку). Но, ей-богу, мне даже неловко… Нет-нет! – отмахивается Вера от протянутой Василием трешницы. – Вы же потратились!

- Это – другие дела, - вручает Василий деньги. – С наступающим вас!..

Последующие полчаса в нашей семье посвящаются обсуждению того, какой прекрасный человек наш сосед. При этом отмечается, что, в каком бы состоянии он ни занимал деньги, они всегда возвращаются по принадлежности (Вера), что мне на машинку он наклеил суконочку, чтоб не стучала и не ездила по столу во время работы (это, конечно, я).

- У вас так много «прекрасных людей», что можно спутать, - включается в обсуждение Гриша. Но в конце концов вкладывает в эту копилку и он, замечая, что Василий – единственный из соседей, на кого не лает Джага.

- Вот эт-то ёлка! Вася принес?

- Не Вася, а Василий Алексеевич, - осаживает Гриша возвратившегося из школы сына. - Повтори, дабы не забыть.

- Василий Алексеевич…

- И не шепелявь – будешь диктором, как Левитан. Дневник дали?

- Да-ли… - Алик делает вид, что занят ёлкой.

- Из чего я заключаю, что называть тебя отличником преждевременно.

- Он – хорошист! – объявляет Вера.

- Слышишь, отрок, какое требуется насилие над родным языком, чтобы обозвать тебя пристойнее? А ведь наша бабушка когда-то писала стихи. Давай, что ли, наряжать…

- Если бы мне когда-то сказали, что мы доживем до такой ёлки…

По дрогнувшему голосу Веры я понимаю, что и она вспомнила Арбат: наши семь метров, расписанную голубыми цветами фаянсовую раковину на кухне («Братья Джонсон и Хепли, компания с ограниченной ответственностью»), висящий в коридоре обшарпанный телефон. Настольной конструкции, он был рожден для солидной кабинетной жизни. Однако, когда через несколько дней после вселения Кузьмы Петровича пришел монтер, чтобы, установив на генеральском столе, организовать жизнь этого аппарата в прямом соответствии с его назначением, прочие пять комнат нашей квартиры возроптали. В итоге Кузьма Петрович согласился повесить телефон в коридоре, для общего пользования, понимая, что не век коротать генералу в общежитии. Скоро действительно он съехал (оставив комнату, на которую так рассчитывали мы, теще), чтобы теперь, схоронив и тещу, и жену, быть потесненным из своей обители дочерью и возвратиться в ту же комнату, правда, с проведенным из коридора параллельно отдельным аппаратом.

- Собственно, диссертацию следовало бы писать тебе. – Спустив с антресолей коробку елочных игрушек, Гриша останавливается на пороге нашей комнаты и некоторое время наблюдает, как я надеваю пленки. – Говорю так потому, что от своих занятий ты получаешь удовольствие… Чтобы поведать человечеству о предмете что-нибудь дельное, предмет этот необходимо любить. На худой конец – ненавидеть. Тогда садишься и пишешь «Апологию истории». Или, скажем, «Записки еретика». У меня же… Понимаешь, то, что есть в моей писанине верного, увы, не ново. А то, что ново, скорее всего, неверно… Ты бы все-таки включил свет.

Гриша подходит к моему столу и зажигает лампу.

Считается, что дух праздников не располагает к работе. У меня же наоборот: всякий раз как квартира наша вскипает приготовлениями, я подтягиваюсь, словно пограничник в дозоре, от усердия которого зависит покой сограждан. Дети собирают елку, на кухне натирается хрен, а я нанизываю и нанизываю пленку, и на душе радостно от сознания, что в этом бою я не оплошаю.

Новый звонок в дверь, и вопль Джаги - похоже, посреди нашего аврала он тоже ощущает себя в дозоре.

- Заберите собаку! – кричит Вера, и, поскольку Гриша и Алик заняты елкой, я иду ей помочь.

- Здесь живет Синельников Алик?.. Мы слыхали, что этот мальчик получил целых семь пятерок!

В дверях Дед Мороз и не уступающая ему статью Снегурочка.

- Здесь, здесь!! – выскакивает в переднюю Алик.

- Это же - из библиотеки!.. – шепчет мне Вера, гордая, что её ведомство опередило Гришино. – Проходите, Валечка дорогая!

- А как чтение?.. спрашивает у Алика Снегурочка, дергая Веру за руку, чтоб не портила песню.

- Четверка… - Перед лицом высоких гостей и Алик сознает всю скромность содеянного им в первом полугодии.

- Четверка! Это же – хорошо!.. – Дед Мороз радуется так, словно перед тем ему приходилось поздравлять сплошь двоечников, и принимается одаривать Алика.

Забыв поблагодарить, Алик бежит к себе в комнату рассматривать подарки, а Вера тянет гостей на кухню, где сын уже откупоривает припасенное к празднику шампанское.

- Ой, Верочка Аркадьевна, мы же на минуточку! – тараторит Валя, не слишком-то упираясь. (Теперь и я вспомнил Валю Разумовскую – когда я появлялся у Веры в библиотеке, она была ещё девочкой.) Ей-богу не можем – нас машина ждет!..

- Простите. Я не знаю вашего имени-отчества… - Вера двигает Деду Морозу табурет.

- Да это же Юра! Помните, он был у нас на практике.

- Ю-ра?! – всплескивает Вера руками. – Как вы возмужали! Ну, нравится вам в нашем отделе?

- Быть Дедом Морозом ему нравится больше, - замечает Гриша, разливая шампанское по бокалам.

- Представляете, – тараторит Валя, - А.-Пэ. не хотела меня пускать! Для Снегурочки, говорит, ты уже стара!.. Сидеть ночь с систематическим указателем Разумовская молодая!..

- Не обижайтесь на Анну Петровну, Валечка, - поднимает свой бокал Вера. – Разве можно обижаться на одинокую женщину, которую столько лет выпихивают на пенсию?

***

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

- Александр Михайлович… Он требует вас… - Лиза сообщает это, словно принося извинение и вместе с тем давая понять, что не против посидеть с сыном сама, но конкурировать со мной ей не по силам.

- Он «требует»! – сердится Гриша. – Я ему сейчас потребую!..

Это говорится так, чтобы Алик услышал в своей смежной с большой комнатой десятиметровке. В теории сын является поборником строгого воспитания, к тому же всякий раз, как он собирается сесть за свою диссертацию, у него портится настроение.

- Перестань!.. – Вмешиваясь в педагогику сына, Вера всегда говорит трагическим шепотом. – Ведь мать разрешила!..

- Но после не говорите мне, что у ребенка плохие нервы.

Следом за мной Гриша идет в большую комнату и садится за письменный стол.

- Не больше десяти минут! - все-таки не удерживается он, когда я вхожу к Алику в темноту, и по его раздражению становится ясно, что сын уже открыл свою диссертацию.

- О чем же тебе рассказать? – спрашиваю я, садясь на кушетку.

- Ну де-да!.. – Изобличая меня в притворстве, Алик сучит под одеялом ногами – мол, не может человек выносить глупых вопросов! В самом деле: уже давно от меня требуется одна и та же история.

- Тс-с… - прикладываю я палец к губам. – Папа рассердится…

- Давай… - Алик заражается моим шепотом, словно бы мы с ним два заговорщика, и затихает в ожидании.

Историк заметил, что при формировании нашего сознания всегда делается некий шаг вспять: податливый ум ребенка охотнее сотрудничает не с умом отца, являющимся носителем происходящих в обществе изменений, но с консервативным умом деда. Очевидно, доля истины в этом есть, поскольку нам с Аликом куда легче понять друг друга, чем, например, Гришу.

- … Как мой папа не боялся бомбежки, - подсказывает мне Алик, зная, что обычно я затрудняюсь, с чего начать.

«Не боялся»!.. Да он её просто жаждал и все время канючил, когда же будет воздушная тревога?! Торжественный голос диктора, замечательная легкость взрослых на подъем, вой сирен, переступающие по небу ходули прожекторов, бегущая толпа, разноголосое сплочение на рельсах «Смоленской» - все это, надо думать, представлялось Грише чем-то вроде майской демонстрации, и, едва очутившись на руках у Веры, он начинал петь – притом сомнительный, невесть у кого почерпнутый репертуар:

Иш-шу-шил меня го-лод, и мороз жа-шу-шил,
Только я ещё мо-лод и на всё по-ло-жил!..

Но уже был собран чемодан, сбоку которого значилось: «Синельников Гриша, младшая группа».

«Почему мама плачет?.. Я ведь только немножко уеду и приеду».

И вот – расступившийся перрон, колонна вылизанных, словно к праздничной прогулке, детей, лишь вместо воздушных шаров на пуговицах пальто – домашние кулечки. «Я только немножко поеду…» - очутившись на руках у матери, Гриша, похоже, утешал уже больше себя, чем её. «Давайте, давайте, мамаша!..» Вера протянула сына стоявшей в тамбуре воспитательнице, и тут паровозным гудком рванулся Гришин рев, и вагоны отозвались дружным плачем.

Эшелон тот разбомбили под Васильсурском, но говорили, что часть детей удалось спасти. Был ли среди них Гриша?.. Осенью, уходя в ополчение, я этого не знал. Когда же весной, в госпитале, начал соображать, Вера рассказала, что из Оренбурга были списки и Гриша уцелел, но неизвестно, куда двинулся детский сад дальше. Кто говорил – под Омск, кто – в Ташкент…

Лишь к осени я стал транспортабелен, и мы тронулись в путь, чтобы январской теменью, пройдя сорок километров от Омска вверх по Иртышу, увидеть в облаке, выплывшем на наш стук из детдомовской избы, взъерошенного старика в белом халате. «Есть, есть Синельников Гриша! - возгласил из облака этот ангел-хранитель. – Такой впечатлительный мальчик! А потому – не будем его волновать. Сделаем все между прочим. Сядьте вот здесь и беседуйте. Нет, необходимо раздеться. Вы же с мороза! Позвольте, я помогу. Вы шли в туфлях?! Сейчас же растирать ноги! Если осталось, что растирать… Хорошо-хорошо: сперва я приведу его…»

Вместе с доктором вошел маленький солдатик… Дело было не в стрижке под машинку, не в казенной одежде, а в навостренности на команду, в осознании того, что нянчиться с тобою тут некому. «Ну, Григорий!..» - сказал доктор, и, как истый детдомовец, никогда не перестающий ждать, Гриша сразу обернулся на дверь и, мгновенно оттаяв, кинулся к Вере.

«Хочу в Мошкву!!!»

Вера легла возле Гришиной раскладушки, и всю ночь он не отпускал её руку, просыпаясь при малейшем её движении.

- …Ну?.. Интересная история?

- Интересная… только очень длинная… - Засыпающий Алик поворачивается к стене. – Я получил уже семь пятерок… я думаю, деда, уже довольно…

- Пожалуй… Осталось только подтянуть чтение.

Когда я выхожу в большую комнату, Гриша начинает шумно терзать свою диссертацию, чтобы я не подумал, что и он был моим слушателем.

Пятнадцать минут десятого. Пожалуй, можно ещё капельку поработать.

- Надеюсь, ты - не к своим заколкам? – догоняет меня Гришин вопрос.

Теперь, спустя много лет, Гриша-мальчик напоминает мне о себе лишь считанными эпизодами. Следующий – относится ко второй послевоенной зиме: посреди дня какой-то человек в шубе доставляет к нам на четвертый этаж растерзанного Гришу. «Это ваш ребенок?.. Вчера на сквере он ударил моего сына. А, идучи сюда, грозился, что вы – генерал…»

Мне показалось, что в следующий момент он уже жалел, что сказал про генерала, - разве, воюя с Гришей, он не заметил его пальто? Да и мой вид вряд ли вызывал желание посмеяться… Во всяком случае, он быстро ушел, а Гриша бросился в нашу комнату и, плюхнувшись на кровать, долго рыдал.

А ведь генерал, как говорится, имел место.

Осенью сорок шестого года в большую комнату нашей коммунальной квартиры въехала новая семья: девочка (как и Гриша – первоклассница), мать девочки, шоколадный сеттер по кличке Джек, мать девочкиной матери и, наконец, отец девочки, генерал Кузьма Петрович, военный прокурор. Очередность представления членов въехавшего семейства обусловлена существовавшей в нем иерархической лестницей, верхнюю ступеньку которой занимала пухленькая Галочка, у подножья же дислоцировался Кузьма Петрович. Кто здесь на самом деле генерал, а кто рядовой, разведала на следующее утро дворничиха Поля, призванная к вселившимся для уборки. Как выяснилось, спали новоселы так: на кровати – дочка, на диване – жена, на кресле-кровати – собака, на раскладушке – теща. Генерал спал на полу. Собственно, отвоевать кресло-кровать или, на худой конец, раскладушку у Кузьмы Петровича не было предпосылок: сеттер был любимцем Галочки, а теща – специалистом по кожным болезням.

Таким образом, если учесть, что даже в хорошем расположении красавица генеральша величала супруга не иначе как «мой дурень», станет ясно, что, присвоив мне генеральский чин, Гриша совершил не ахти какой проступок.

Видно, сам он судил себя строже. «Пообещай, - все твердил он, всхлипывая, - пообещай, что… никуда от меня не уедешь!..» Тут только я понял, что его гложет: ему казалось, что, назвавшись генеральским сыном, он предал меня… Понял я и другое: обсуждая по вечерам с Верой свои дела, мы несомненно преувеличивали крепость Гришиных снов – иначе откуда было знать ему про мои планы?

Тогда я думал, что нахожусь дома последние дни. В добавление к не оставлявшим меня после контузии головным болям начало падать зрение, и в диспансере, куда я был поставлен на учет, мне предложили дом инвалидов (где-то под Калугой). Всё взвесив: отсутствие видов на поправку (значит, и на работу), размеры своей пенсии, Вериной зарплаты, а также, не скрою, и то, что уже несколько раз к нам наведывался вернувшийся из эвакуации доктор Беленький, успевший стать вдовцом и профессором, - я твердо решил уехать. Доктор был добрым человеком и несомненно, кроме меня, единственным, кто, утешая Веру в юности, сказал ей, что у Джоконды тоже слегка косил левый глаз… Впрочем, он был окулист.

Вера и слышать не хотела про Калугу, заявляла, что никуда меня не отпустит, и, если я не хочу рассориться с нею окончательно, чтобы выкинул эту глупую идею из головы. В довершение же всего однажды рванулась к телефону и, набрав номер доктора Беленького, стала кричать, чтобы не смел у нас больше появляться…

Но в свете тогдашнего нашего бюджета всё это были слабые аргументы. Да и сама Вера видела, что состояние мое не улучшается. Как-никак в доме инвалидов меня бы стали лечить. В моих руках этот козырь рано или поздно сыграл бы.
Только сидя на кровати возле всхлипывающего Гриши, я открыл для себя в этом деле главный аргумент. Таким аргументом был Гриша, которому нужен был не генерал и не профессор-окулист, а я.

Я старался сделаться полезным. Научился стирать, готовить, наводить к Вериному возвращению со службы порядок в нашей семиметровой комнате и на нашем столе в коммунальной кухне, мыть посуду, Гришу, а когда подходила очередь – места общего пользования. Я стоял в очередях за хлебом, за мукой, за часами и телевизорами для Вериных сослуживиц – а то были не теперешние очереди. Ходил даже анекдот, как некий врач на вопрос спасенной им пациентки, чем она может его отблагодарить, попросил у неё одну ночь и, когда в конце концов та согласилась, послал её встать за телевизором, пообещав утром сменить.

Всякий раз, как у Веры в библиотеке случалась подобного рода надобность, там немедленно вспоминали: «Ведь у нашей Верочки есть Александр Михайлович!..» Являясь за получением очередного задания, я слышал, как гардеробщицы кивают в мою сторону: «Вон пошел муж отдела рекомендательной библиографии».

А чего стоили походы с Гришей к стоматологу на Собачью площадку!..

Там, на Собачьей площадке, я пережил и самую страшную свою минуту. Давно уже Вера жаловалась на боли в животе, случалось, она даже бюллетенила, но, едва проходил приступ и немножко снижалась температура, мчалась за город прочесть лекцию на библиотечных курсах, трясясь дорогой от страха – не встретить бы свою заведующую, проживавшую там же, в Тарасовке. После очередной такой лекции, в сентябре, её долго не было, а вечером мне позвонили из нашей поликлиники, сказали, что Вера у них и что сейчас её отвозят в больницу, на операцию… Я бросился на Собачью площадку (взрослая поликлиника находилась неподалеку от детской), зная, что это конец: сколько может человек тянуть такой воз! – и прибежал ко входу как раз в ту минуту, когда носилки с Верой задвигали в машину.

Теперь у нас в семье существуют две достопримечательности: первая, разумеется, - это наша трехкомнатная квартира, другая – четыре камня, похожие на барбошки от лото, которые вырезали у Веры вместе с желчным пузырем. Демонстрируя их вам, Вера обязательно добавит, что всего камней было пять (ввиду чрезвычайности размера пятый камень хирург оставил для коллекции), а после, с улыбкой глядя на меня, расскажет, как на следующее за операцией утро я вбежал в их палату и долго метался, не находя её. «Саша!..» - окликнула она, и (продолжит Вера) «он встал посредине и заплакал, и вся палата его утешала».

Даже наша узкая кровать, на которой спустя восемь дней очутилась со своим свежим швом Вера (у меня другого места на ночь тоже не было), не смогла задержать Вериной стремительной поправки, тем более что ста процентов по бюллетеню ей не полагалось… И впервые за много лет во мне поселилась надежда! На что?.. Этого я не мог бы вам сказать. Было ощущение предстоящих хороших перемен, всё, что я ни делал: шел в магазин, готовил обед или мыл посуду, - приобрело небудничный, высокий смысл, словно являлось приношением на алтарь могущественного существа, которое не могло мне не помочь.

Действительно: в следующее посещение диспансера доктор Уманская (это имя я завещаю своим детям!) заговорила со мной про учебно-производственный комбинат, выписала направление, и вечером того же дня я явился домой с двумя машинками («зажим» и «ушко» требовали тогда отдельных операций) и чемоданом «костылей». А ещё через месяц я летел домой с «Бауманской», имея в качестве мотора заработанные впервые за столько лет четыреста рублей, и, принимая их от меня, Вера держалась немногим лучше, чем я у неё в больнице.

Видя меня работающим, Гриша любит цитировать следующие строки нашей многотиражной газеты: «А.М. Синельникову есть отчего улыбаться. Выполняя месячную норму на 110-115 процентов, он каждый свой трудовой день превращает в праздник!» Знает ли сын, что автор этой подписи под моим фото не так уж далек от истины?

…В половине двенадцатого Вера все-таки загоняет меня в постель.

- Чего ты улыбаешься? – спрашивает она, наклоняясь, чтобы поцеловать меня на ночь.

- Мы поедем двадцать восьмого, - объявляю я. – Сегодня я сделал тысячу сто штук!

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

Не успевает Вера поставить на стол сумки, раздается короткий звонок в дверь.

- Здра-а-вствуйте! Вы были в стеклянном? – там дают баранину по рубль десять!..

Первый визит к нам всегда остается за Марусей Карповной.

- Аа-а… - Вера устало отмахивается и идет в кухню. – Меня интересует другое: зачем этот ажиотаж?.. Почему нужно хватать пятнадцать пачек соды, двадцать рулонов туалетной бумаги?!

- Потому что потом их может два месяца не быть.

Проживая на двенадцатом этаже, Маруся Карповна, как и подобает обитателю Олимпа, на все может дать ответ. Есть у Маруси Карповны и более существенные признаки небожителя: даже под Новый год у нее можно одолжить луковицу, корешок хрена, а то и помидор. Объясняется это не столько тем, что, зная буквально всех, она спускается на землю непосредственно к завозу дефицитных продуктов, сколько тем, что, располагая бессмертием, не смущается даже самыми длинными очередями.

- Убежал?.. – На кухне Маруся Карповна хозяйски оглядывается и сочувственно кивает на пустующую в углу коридора подстилку. – В хлебнице булка вверх дном – в доме денег не будет… (Её глаз мгновенно прозревает мельчайшие неустройства нашего быта.)

- Хуже всего, что у меня газ потух, - откликается Вера, пытаясь подсунуть спичку под огромную кастрюлю, в которой варится похлебка беглеца. Сейчас с Верой не очень-то поговоришь: дела, дела!..

Любимая Верина жалоба сводится к тому, что из неё сделали предприятие общественного питания. Действительно, в нашем меню можно насчитать минимум четыре стола. За первым, наиболее изощренным, восседает внук, впихнуть в которого что-нибудь съестное - нелегкая и неблагодарная задача. Сама Вера – печеночница («постное и только вареное»). Дети, отдавая дань времени, сохраняют фигуру – следовательно, и тут свои тонкости. Наконец, есть среди нас и рабочий: после моего обеда – хоть к мартену, неудивительно, что уже с трудом я надеваю брюки 56-го размера… Я уже не говорю про Джагу, а ведь при Вериной добросовестности в его похлебку могут попасть только тщательно очищенные овощи.

- Я мешаю вам… - Это значит, что в ближайший час Маруся Карповна уходить не собирается.

- Бог с вами, Марусенька!.. Просто мне неудобно, что я принимаю вас в таком виде… - Вера уже надела фартук и теперь, сидя за столом, чистит картошку.

- Послушайте, у вас, кажется, есть профессор?.. – Всё, о чем вы сказали Марусе Карповне мимоходом сегодня, она напомнит вам и через сто лет.

- Профессор?.. У меня?!

- Помните: у них не было детей, и он любил, чтобы при нем рассказывали, как плохо жить с детьми. – С большим животом, на тоненьких ножках, Маруся Карповна похожа на кентавра, что впрочем не мешало ей иметь трех мужей.

- Тоже мне - вспомнили! Он уже такой старенький, а в нашей поликлинике такие хорошие врачи…

- Почему тогда вы обращаетесь не в поликлинику, а к нему? – осторожно замечает Маруся Карповна. Похоже, ей даже неловко уличать Веру в такой нелогичности.

- Обращаюсь?.. Когда это было! Да и чего в нашем возрасте обращаться? Старость, Марусенька, - идиотская, но, как написано в журнале «Здоровье», органическая болезнь. А от органической болезни ничего страшного не бывает. В крайнем случае – человек взял и умер. Больше ничего… Если со мной что-нибудь случится, - говорит Вера громче, чтобы я лучше слышал в нашей комнате, - напоминай им каждые две недели размораживать холодильник.

- И все-таки я хотела бы показаться… вы меня понимаете? – добавляет Маруся Карповна многозначительно.

- Ах, да!.. Простите, ну конечно… - Наконец-то Вера вспомнила, что Маруся Карповна – невеста.

- Какой мужчина!.. – всплескивает Маруся Карповна руками. – Бегает по утрам!.. Конечно, жаль Максима Борисовича.. Он был… - Маруся Карповна долго подыскивает слово, - принципиальный… За всю жизнь не взял от пациента коробки конфет. Думаете, кто-нибудь это ценил?

Последнего мужа Маруся Карповна схоронила около года назад. Это был грузный стоматолог, любивший напевать песенку про четыре здоровые зуба, вырванные у неверного возлюбленного потерпевшей, по совпадению - тезкой Маруси Карповны: «А женщина-врач хохотала – я голос Маруси узнал…» Сколько мне известно, Маруся Карповна стоматологом не была.

- … Но, если подумать, что я потеряла? – размышляет Маруся Карповна вслух. – Пенсия у меня есть… квартира есть.

- Максим Борисович был очень добрым, - замечает Вера.

- Да-да! – соглашается Маруся Карповна. – Но вы не знаете этого! (Маруся Карповна принадлежит к тем счастливым людям, бог которых – сравнение.) Как вы думаете, спрашивает, почему я к вам прихожу?» - «Не знаю… наверное, я вам нравлюсь…» - «Это, говорит, само собой. Я прихожу к вам потому, что вы умная женщина… С вами можно поговорить о политике. Ведь почему, говорит, мне плохо? У меня есть много времени и есть японский приемник…» Но я вижу, вы не очень-то его одобряете?

- С чего вы это взяли, Марусенька! Просто я подумала, что распространенные сейчас поздние браки объясняются всего лишь отсутствием домработниц.

- Ну ясно! – подтверждает Маруся Карповна. – Утром я набралась смелости и подпустила ему по телефону: «У вас, конечно, максимальная пенсия!..» Молчит. Я даже стала волноваться. И тут он признается: «Девяносто рублей...» - «Ну, говорю, не такая уж маленькая!» А он: «Но и не такая большая». – «Знаете, говорю, я вам честно скажу: лучше меня вы никого не найдете!»

- Лучше бы вы ему сказали, какая вы отзывчивая… - улыбается Вера. – Как вы заботитесь о ваших больных сестрах.

- Ни-когда! – пугается Маруся Карповна. – Разве об этом можно рассказывать мужчине? Мужчины не любят никаких хвостов… «Вот, - говорю ему сегодня, - приняла ванну и теперь собираюсь подъехать на рынок». А он так деликатно: «Смотрите не простудитесь…» Как будто я не понимаю: кому нужна больная жена?

- Здоровой должна быть домработница, - замечает Вера. – Жена может быть и больной.

- Не-ет… - мотает головой Маруся Карповна. – И я его утешила: «Что вы! – говорю. – Меня ничто не берет: ни мороз, ни жара. Я здоровая!..» И все-таки, вы понимаете, я хотела бы показаться профессору… А если я заболею?.. Все должно быть честно. Послушайте, это же ваша собака!..

- Саша! – кричит кинувшаяся к балконной двери Вера. – Там Джага! Скорее спустись за ним!.. Как я рада, Марусенька, что вы зашли, когда его не было и он на вас не лаял. Охота была заводить собаку, которая на всех набрасывается!..

- Если уж иметь собаку, то злую, - Маруся Карповна пропускает меня вперед. – Идемте, я вам помогу.

Напрасно бы вы стали уверять Марусю Карповну в существовании дела, которое может быть исполнено без её содействия. Между тем на поимку Джаги отряжен именно я отнюдь не случайно. Ни Алик, ни Лиза, ни тем более Гриша не в состоянии отловить его быстрее. Оголодав и продрогнув, Джага тем не менее появляется в нашем дворе с таким видом (наблюдение Веры), словно заскочил сюда мимоходом. Эта независимая осанка, будто он имеет как минимум десяток адресов, где его напитают и обогреют, заставляет ловцов совершать роковую ошибку. Алик – мольбами, Лиза – уговорами, Гриша – угрозами - все они призывают нечестивца вернуться и (что всего хуже) пытаются нарушить дипломатическую дистанцию, чтобы взять его на поводок. А ведь главное в жизни – свобода выбора. Кому, кажется, охота мерзнуть во дворе! Но тянуть вас в тепло на поводке – верный способ посеять сомнение, а не лучше ли все же остаться на улице?.. Неудивительно, что при первом же шаге к нему Джага начинает пятиться и в конце концов пускается в обратную сторону.

- Джага, - говорю я, выходя из подъезда, - ты не собираешься домой?..

Делая вид, что намерен идти обратно, я поворачиваюсь к нему спиной и скоро слышу, как он трусит к дому.

- Да вот же он!.. ловите! – Маруся Карповна бросается вперед и, не успеваю я испугаться (либо наш пес окончательно удрал, либо мы лишились соседки), уже держит Джагу за ошейник. По-видимому, решительность в женщине ценят не только мужчины.

В лифт вместе с нами втискивается теща Василия – Любовь Корнеевна, наш жэковский Конан-Дойль.

Если вы не знаете, что имеете болезненный вид, полысели, обрюзгли, словом, что Кондратий указал на вас своим перстом, - поезжайте с Любовью Корнеевной до нашего шестого этажа, и дорогой она развеет ваше неведенье.

- Что-то вы совсем плохи, - сообщает мне Любовь Корнеевна тоном комплимента. – Давление наверняка за двести.

- Возможно… - Кажется, я начинаю понимать Гришиного приятеля, который от имени одной такой соседки дал в «Мосгорсправку» объявление о том, что та скупает бездомных собак и кошек.

На лестничной площадке нас поджидает Вера. Несмотря на то, что никто не страдает от Любови Корнеевны больше, она встречает соседку неизменно радушно и стоически выслушивает её зловещую информацию о грабежах, убийствах, изнасилованиях, давая Грише повод упрекать мать в лицемерии. «А по-твоему, можно бросить человека, не выслушав?» - защищается Вера и получает в ответ: «Обязан выслушать человека только суд!»

- Не упустили бы вы Александра Михайловича…. - Вслед за Верой чистенькая Любовь Корнеевна катится к нам, держа растопыренными пальцы обеих рук, словно они сохнут после маникюра.

Я прохожу в нашу комнату и закрываю дверь.

- … Руки вверх! Это из школы вернулся Алик. Тыча мне в поясницу авторучкой, он через комнату родителей конвоирует меня в маленькую смежную, где нас дожидаются раскрытые учебники (с уроками Алик привык расправляться немедленно по возвращении из школы).

В плену мне позволяют сесть и зачитывают условия задачи. Однако приступить к своей повинности без традиционной миски похлебки я не могу:

- А как звали Моцарта? – спрашиваю я Алика.

- Вольфганг Амадей Моцарт… - Он дает мне понять, что пора бы сменить пластинку.

Решаю я сразу две задачи: одну – Алика, другую – свою. Моя задача куда сложнее, ибо вопрос в ней стоит так: какого числа мне привезут работу? Хорошо, если это случится, скажем, двадцать восьмого… Тогда с машиной я смогу отослать весь свой месячный план. Если же работу привезут раньше, план готов не будет, и после придется ехать на «Бауманскую» самому, чтобы досдать оставшиеся несколько тысяч.

Не будь у меня грыжи или моей Веры, этот вопрос не стоял бы вообще… Но, напомнив мне про грыжу, одного меня с чемоданом Вера не пустит, для неё же (по собственному признанию) посетить мой цех – все равно что клетку со львом. Дело в том, что приемщица Нина Степановна невзлюбила Веру настолько, что в прошлый наш визит забраковала мне целых две карточки. На фоне женщин нашего цеха старающаяся не записываться в старухи Вера представляется Нине Степановне моей молодящейся эксплуататоршей. Ведь на ней не написано, что без малого пятнадцать лет, которые я просидел дома с одной небольшой пенсией, редкая ночь обходилась у неё без подработки машинописью, а раз в месяц она посещала донорский пункт.

Вера начнет умолять меня не ездить, объяснять, что ничего страшного не случится, если эти две или три тысячи мне запишут на следующий месяц. Она не хочет знать, что я - восорг* и ударник, что худо-бедно в нашей восовской акватории являюсь маяком и, следовательно, позволить себе не дать плана не могу… В отместку за мое молчание Вера подвергнет критике систему организации труда на моем предприятии и, в частности, все то, что, по мысли администрации, должно напоминать нам производственную атмосферу: существование нормы, участие в субботниках, наконец (как будто бы я собираюсь в отпуск), что ходим мы в отпуск в соответствии с утвержденным дирекцией графиком. Этот взрыв готовится исподволь, в промежутках между завозами сырья. Если бы вашу квартиру превратили в мастерскую и, несмотря на тщательные уборки, вы обнаруживали заколки не только в своей постели, но и в тесте праздничного пирога, вы, видимо, тоже нашли в моей работе определенные минусы.
[* Восорг - избираемый группой членов Всероссийского общества слепых (ВОС) их представитель в обществе. — Ред.]

- … Видишь, - прерывает нашу с Аликом арифметику расстроенная Вера, - Любовь Корнеевна говорит, что у тебя… не совсем здоровый вид. Тут нет ничего удивительного: если с утра до ночи ты будешь сидеть со своими заколками и перестанешь выбираться на свежий воздух, ты дождешься своего.

Предоставив мне решать, чего я дождусь, Вера опускается на кушетку и начинает меня разглядывать в надежде опровергнуть прогноз соседки. Между тем ещё двадцать пять лет назад я получил инвалидность первой группы. Видимо, и теперь ободрить мне жену нечем.

Вздохнув, Вера идет к телефону. К Жене! К Жене!..

- … Он собственноручно подписывает себе приговор!

После такого заключения Жене не остается ничего, как посоветовать забрать меня из цеха.

- Что ты! – пугается Вера и напоминает, что, кроме своих заколок, я ничего не хочу знать – видно, уж им было суждено не только поставить меня на ноги, но и совершить обратное действие, и в этом она усматривает диалектику.

- Та-ак… - осторожно подытоживает Женя. – Что же ты предлагаешь?..

О силе Жениной логики в нашей семье существует предание. В госпитале на Садовой, где я валялся после контузии, Вере было объявлено, что скорее всего я умру и что она даже должна желать, чтобы я умер. «Саша умрет…» - плакала Вера, выходя на улицу, где её дожидалась Женя. «Вот ты увидишь, что нет! – обещала Женя. – Александр будет жить!» - «Спасибо тебе! – рыдала Вера. – Он же останется идиотом!» И единственный раз в жизни Женя на неё рассердилась: «Так ведь тоже нельзя, - развела она руками. – Этого ты не хочешь… того ты не хочешь…»

- Обещай, что хотя бы по вечерам мы будем ходить гулять, - горячо приступает ко мне Вера, кладя трубку. – Начнем сегодня же!

Я обещаю, но прошу, чтобы новый распорядок вступил в силу после того, как я закончу месяц.

- Идет! – торжественно провозглашает Вера, стараясь убедить себя в значительности достигнутого соглашения, и наклоняется скрепить это соглашение поцелуем. По-прежнему достаточно пустяка, чтобы развеять самое мрачное её настроение. «Что было бы с нашей Верочкой, если бы ей ещё нормальную жизнь!..» - гадали когда-то женщины её библиотеки. Теперь «нормальная жизнь» налицо, но особенно похвастать Вере нечем. Как она говорит: «Не радуйся новым сапогам, а радуйся здоровым ногам…» Недавно в своей библиотеке, преобразившейся после капитального ремонта, она уперлась в зеркало:

А из зеркала, а из зеркала смотрит женщина на меня,
Смотрит женщина незнакомая, а, оказывается, это – я…

***

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

Моей матери

Если бы меня спросили, что такое старость, я бы ответил: старость – это когда на каждом шагу сюрпризы. Ты суешь ноги в туфли, которые носишь третий год, и обнаруживаешь, что одна из них стала жать… Уж не Гришина ли? – осенью я посетил парикмахерскую в разной паре, после чего Вера запретила мне выходить из дому одному (Гришина туфля оказалась бордового цвета).

Ещё недавно я не поверил бы, что двадцать четыре тысячи в месяц могут быть для меня проблемой. Теперь же, чтобы успеть, нужно вставать в седьмом часу. Во избежание лишних разговоров я ссылаюсь на бессонницу. Но и с нею не все слава богу. Контузия моя, полученная в начале войны, вызвала, по мнению врачей, снижение интеллекта, и Вера считает, что со всеми своими мыслями я в состоянии справиться днем.

Туфля, пожалуй, моя. Теперь бы ещё встать с дивана, чтобы он не запел… Стараясь не приподняться прежде времени, я упираюсь в край руками и наконец, потихоньку отпуская пружины, встаю. Остается вынести на кухню машинку. То есть, не опрокинув стульев с моими и Вериными вещами, добраться до стола, открыть ящик, куда прячут от меня орудия производства, проделать обратный путь – и все это так, чтобы Вера не проснулась.

Зная, что где-то поблизости должен быть стул, я цепенею, втягиваю голову в плечи, движения же как назло выходят резкими, словно я нарочно пнул этот проклятый стул… Какое-то время я вслушиваюсь в дрогнувшее Верино дыхание. К счастью, распространенное мнение о слабом сне пожилых не соответствует действительности, как не соответствует ей большинство сведений о старости, которое общество черпает преимущественно у молодых писателей.

- Нельзя… На место!.. Место, Джага!

Но он уже протиснулся в комнату… А ведь я так радовался, что вылазка моя сошла гладко! Странная у пса потребность смотреть в окно. Теперь наверняка он стоит между столом и Вериной постелью и, отодвинув мордой занавеси, вздыхает. Вера говорит, что мечтает умереть в сознании, чтобы иметь возможность лишний раз попенять сыну за это его приобретение. Гриша же уверяет, что собака не слушается нас потому, что мы не можем освоить четкой и требовательной команды, к тому же, подавая её, пренебрегаем принципом единообразия.

- Или мы говорим «Место!», или «На место!», - горячится Гриша в такие минуты. – Поймите, нельзя же так: сегодня – одно, завтра – другое…

Как же все-таки мы говорим?.. Пытаясь вспомнить, я иду к холодильнику, чтобы взять колбасу, и едва открываю дверцу, как Джага пулей выскакивает из нашей комнаты и садится передо мной, радостно постукивая по линолеуму жестким хвостом. Это двухлетний тигровый дог, щенком купленный за сорок рублей на Птичьем рынке. Разумеется, без родословной, а посему, как выяснил Гриша в клубе, «без права на вязку». Похоже, подобной дискриминацией и объясняются его вздохи перед окном, - во всяком случае, с середины октября во время прогулок Джага регулярно сбегает.

- А теперь – лежать… Знаешь что, иди-ка ты лучше на место…

- Сейчас он решит, что ему больше подходит, - замечает появившийся в коридоре Гриша. Включив свет в уборной, он идет на кухню, решив, видно, что преподать мне наглядный урок ОКД (общий курс дрессировки) важнее:

- А ну - место!.. Ко-му эт-то я сказал?! Где у нас ремень?!

Пуще всего Джага не любит риторики, усматривая её связь с механическими методами воспитания. В конце концов он покидает кухню, тем более что через пару минут предстоит утренний моцион.

…Продукцию мою, официально именуемую «зажимом для волос», а попросту – заколками, можно найти в любой «Галантерее». Это вовсе не преувеличение изготовителя. На сегодняшний день я сделал их больше четырех миллионов, а только в одном нашем цеху триста надомников.

Раз в месяц привозят сырье: проволочные костыли, разноцветную хлорвиниловую пленку, картонные карточки полукруглой формы. Мне предстоит надеть пленку на костыли, пропустить их через машинку и закрепить на карточке таким образом, чтобы сперва шло пять штук одного цвета, затем – другого и т.д. У членов общества слепых сооружение подобной радуги встречает известные трудности, и даже я, со своими тремя процентами зрения, вынужден прибегать к помощи домашних.
Существует психологический феномен, состоящий в том, что, например, спокойно спящая под артиллерийскую канонаду кошка немедленно проснется, если поблизости пискнет мышь. Своя такая мышь есть и у Веры: это - моя машинка. Едва я кончаю надевать пленку и приступаю к зажиму, скрипит наша дверь, и Вера в ночной рубашке появляется на пороге кухни.

- По-моему, скоро ты перестанешь ложиться вообще…

Она идет проверить, не отключился ли холодильник, и я невольно отмечаю её сохранившуюся величавость. «Средь прочих жен, их пол достоя, отличны, Вера, вы весьма – необычайной полнотою… (в этом месте Верин поклонник, доктор Беленький, делал выразительную паузу) сокровищ сердца и ума!» Приглашая Веру замуж, доктор говорил, что, глядя на цветущий вид его супруги, все будут думать, будто у него большая практика, и он быстро разбогатеет.

- Ты определенно сошел с ума… - заключает Вера, словно осматривала меня, а не холодильник, и идет досыпать.

Ранние часы у меня самые продуктивные. Со двора доносится скребок дворника, и, нажимая ручку машинки, я стараюсь держаться взятого им ритма. Раньше в этих звуках мне всегда мерещился наш Алик: «Мам-мам!..» Теперь же из-под скребка вылетает «Гав-гав!..» - может быть, потому, что я беспокоюсь, не убежал бы Джага снова. Собственно, беспокоюсь я от лица Веры. Казалось бы, кто больше должен желать, чтобы в один прекрасный день Джага исчез?.. На этот вопрос Вера отвечает притчей о набожном мусульманине, который едва не проспал молитву, чем вызвал большую озабоченность… сатаны. Видя, как переживает начальник, бесенок недоумевал: разве мы не должны радоваться, что он согрешит?.. «Какая может быть радость?! – кусал сатана ногти. – Ведь тогда он начнет так замаливать грех, что только держись…» - «Представляешь, - поясняет эту притчу Вера, - что будет, если ОН убежит? Они же немедленно купят другого. Притом – щенка. И тогда пожелай мне столько лет жизни, сколько раз мне снова придется подтирать лужи…»

У меня готово сто пятьдесят штук, когда просыпаются Лиза и Алик, мой восьмилетний внук с «говорящими», как определяет их Вера, глазами.

- Я всю ночь не вынимал изо рта жвачку! – сообщает мне Алик, давая понять, что и он не тратил времени даром.

Вера говорит, что глаза нашего Алика объяснят вам всё раньше и лучше, чем язык, и то немногое, о чем я жалею, заключается в том, что я лишен возможности подтвердить справедливость её слов. Хотя часто я ловлю себя на том, что слух вполне заменяет мне недостающее зрение: слушая человека, я в подробностях представляю себе не только его позу, жесты, но и мимику, выражение глаз.

Пока Лиза, бегая от плиты к окну (Гриши всё нет), готовит завтрак, Алик раскладывает сделанные мною заколки по цветам в пять коробочек.

- Это не они?.. – Пост у балконной двери уже заняла Вера.

- Где?! – Алик бросается к окну. – Не-ет… это с лайкой… (Больше всех, конечно, переживает внук, но старается этого не показывать.) Он найдется… только не говори папе, что Джага плохой…

- Не скажу, - обещает Вера. – Меня воспитать легче, чем вашего Джагу.

- Сбежал, паршивец… - качает головой Лиза, слыша, как пусто открылась входная дверь. Обычно вслед за замком раздается иноходь Джаги, мчащегося к своей миске, которая дожидается его на детском стульчике под окном. На сей раз лишь стукает брошенный на вешалку поводок, и мрачный Гриша молча проходит за стол.

- Как это случилось?.. – Вера спрашивает тоном, каким справляются о кончине родственника.

- Случилось… - неопределенно констатирует Гриша. Он садится, вперив неподвижный взгляд перед собой, словно силится отыскать в своей воспитательной методе решающий изъян.

- Может быть, не следует его спускать с поводка?.. – осторожно замечает Вера и, не в силах сдержаться, восклицает: - Чтобы такая большая собака совершенно не слушалась!..

- Ба-бушка!..

- Инстинкт продолжения рода сильнее окрика хозяина… - Придя к этому выводу, Гриша начинает есть.

- Тебе чай или кофе? – спрашивает меня Вера.

Для человека, страдающего заторможенностью реакции, не может быть вопроса коварнее. Я никак не могу сделать выбор и всем своим существом стараюсь показать Вере, что целиком здесь полагаюсь на неё. Но Вера не желает считаться с моим намеком, сердится, что ей хватает забот и без того, чтобы решать за меня, что я хочу больше: чай или кофе?

- Пусть будет кофе, - говорю я, открывая спасительный метод – отдавать предпочтение предмету, называемому последним.

- Ты обещал посмотреть шнур от холодильника, - напоминает Вера сыну. – Я надоедаю тебе просьбами, но это происходит потому, что ты их не выполняешь. Например, проверить шнур я просила тебя раз десять.

- Проверю… - обещает Гриша. Он никогда не отказывает.

- Оставь! Ты же опаздываешь! – гонит Вера невестку от раковины.

Идиллию отношений наших женщин омрачают два пункта. Первое – это то, что Вера всегда жарит «на кружочке», Лиза же ставит сковороду на открытый огонь, и, случается, у нее подгорает. Второе, и главное, - это – посуда. «Кажется, что стоит, уходя, вымыть посуду!.. – вопрошает Вера (как правило, в присутствии сына). – Или хотя бы отнести её в раковину?..» - «Вернется и вымоет. По-моему, никто не требует, чтобы мыла ты», - обычно парирует Гриша, однако, судя по всему, не опускает этот пункт в разъяснительной работе с женой: с некоторых пор, уже одеваясь в передней, Лиза, бывает, бросается на кухню и хватается за посуду.

- Я понимаю: они придут и вымоют, - продолжает Вера свою полемику с детьми, когда за ними хлопает дверь. – Но ведь тогда я должна весь день сидеть с грязной посудой… С другой стороны, она такая же здесь хозяйка, как я. Почему она должна жить по моему распорядку?.. Старики должны жить отдельно, - заключает Вера, вставая из-за стола и обводя кухню взглядом полководца, решающего, какой из своих многочисленных отрядов двинуть в бой первым.

- А Алик?.. – напоминаю я.

- Кто говорит!.. – спохватывается Вера. – Конечно, нужно жить поблизости. Мой идеал – это маленькая отдельная квартирка в этом же доме…

Вера моет посуду, когда раздается первый телефонный звонок. Это – Женя, Верина сестра и мой старинный доброжелатель.

- Ну, Сашенька, сколько ты уже сделал? – Она спрашивает преувеличенно бодро, словно врач на обходе.
Ничто не может порадовать меня больше, чем интерес к моей работе. Разумеется, я далек от того, чтобы принять вопрос Жени за чистую монету, - уж слишком попахивает он больницей. Тем не менее я благодарен ей за этот вопрос и стараюсь возможно полнее на него ответить. Я говорю, что сегодня сделал двести, всего же с начала месяца у меня готово девятнадцать тысяч, и я надеюсь не только выполнить норму, но даже немного её превзойти.

- Угу… - принимает к сведению Женя. – Вера там далеко?

О чем можно говорить друг с другом по телефону десять раз в день? Вера ответит вам так: «Чем чаще говоришь с человеком, тем больше появляется о чем с ним говорить». Практика сестер полностью подтверждает справедливость этого утверждения; подозреваю, что, если бы не препятствия (с нашей стороны – Гриша, с Жениной – её муж, Яков, и с обеих сторон – необходимость готовить завтрак, обед и ужин), их беседы не прекращались бы вовсе.

Сколько я могу судить, предметом первого разговора служит преобразовательный недуг Якова. На протяжении последних лет в их с Женей однокомнатной квартире без конца переставляется газовая плита, сменяется унитаз, перебирается паркет. Между тем по количеству инфарктов Яков догнал Рузвельта, и Женя боится, как бы хозяйственная активность мужа не вывела его в рекордсмены.

- Я всегда говорила: все, что слишком, - плохо… - замечает Вера, подтягивая телефонный шнур (разговаривая, она вытирает посуду). – Ты помнишь, как я завидовала тебе, что у тебя есть муж, который в состоянии что-нибудь сделать по дому.

При другом обороте разговора Вера не преминула бы сообщить, что дети купили нам новые шторы. Но раз жалуется Женя, жалуется и она: из магазина нужно принести, наверное, килограммов десять, а ведь врач запретил ей носить больше четырех… Сообща сестры принимаются вычислять вес покупок, и тут выходит заминка, потому что Вера начинает с чая. В итоге же на нашу большую семью набегает достаточно, и Женя предлагает, что молоко, кефир и хлеб привезет она. Это вовсе не жест: Женя, старающаяся из-за своих опухших ног поменьше выходить на улицу, способна тащиться к нам через весь город, чтобы побаловать Веру купленным по случаю ананасом.

- Ты с ума сошла! – кричит Вера. – Я же могу выйти в магазин лишний раз…

Трогательная привязанность сестер друг к другу ещё ждет своего Алексея Толстого. Скажу только, что на случай своей кончины в холодную погоду Верой предусмотрен крематорий, поскольку на кладбище Женя может простудиться.

… Через несколько минут Вера собралась за покупками, и я иду с ней в переднюю, чтобы подать шубу и проводить до лифта. Поэт советовал всякий раз прощаться с близкими так, словно видишь их в последний раз. С возрастом начинаешь сознавать цену подобной рекомендации. Поэтому у лифта мы обмениваемся поцелуями, без которых уже давно не обходится у нас даже самое короткое расставание, и здесь нас ловит сосед Василий.

- Не хватило!.. – сообщает он, вываливаясь из лифта, будто это мы посылали его с утра напиться.
Вера божится, что у нас нет денег. Но ведь в руках у неё хозяйственные сумки. К тому же просит не кто-нибудь, а отец товарища нашего внука…

В конце концов Василий получает свои три рубля.

- Соседушка!.. – С повлажневшими от перспективы добавить глазами Василий лезет целоваться. – Я вам… я тебе… стройматериала достану!

***

Следующая глава >>