Усаживая Алика обедать, Вера справляется, приготовлено ли чтение. Позавчера Алик принес тройку, и Вера, в миру библиограф, горячо её переживает, хотя наверняка не смогла бы указать человека, который в конце концов не научился прилично читать.
Сегодня нет ни химчистки, ни прачечной, ни обувной мастерской, поэтому, отправив внука гулять, Вера берется за свои журналы… Особенность Вериных пенсионных приработков в библиотеке состоит в том, что оформляют её, как водится, лишь на два месяца, голова же у неё бывает занята в течение целого года: нужно прочесть прозу нескольких журналов и написать аннотации.
- Смотри, - восклицает Вера, укладываясь на кровать с очередным журналом, - большой Сережин очерк. Тебе интересно?
- Начни, - говорю я, и Вера с выражением читает: «Почему это мы, привыкшие идти безостановочно вперед и вперед, подчас испытываем потребность остановиться, оглянуться вокруг, осмыслить пройденное?.. Почему?»
- Чем же он это объясняет? – спрашиваю я.
Раздражаясь моим вопросом, Вера перестает читать. Видимо, я действительно отстал. Недавно один известный писатель определил жанр своего произведения как «соло на фаготе», и, признаться, до сих пор я не могу понять, причем тут фагот?
Свою работу Вера отвозит два раза в квартал. Я заметил: что бы она ни читала, на лице её присутствует радостное возбуждение, вызванное предвкушением посещения библиотеки. Там она любимица, там её ценят, верят, что она рождена не затем только, чтобы торчать у плиты, там восхищаются её «жизнестойкостью» - и, открывая журнал, Вера будто входит в свой дружный отдел и невольно преображается, потому что нужно поддерживать марку. А её аннотации! Если бы авторы восхваляемых Верой рассказов, романов, повестей вкладывали в свой труд десятую долю того вдохновения, какое обнаруживает она, выискивая достоинства их произведений для сборника рекомендательной библиографии, ей значительно реже приходилось бы снабжать свои панегирики следующей карандашной припиской: «Но читать это совершенно невозможно!» Гриша говорит, что, поручая матери такую работу, библиотека должна выдавать ей по литру молока на день.
- Знаешь что, - поднимается Вера с подушки, откладывая свой журнал, - спеку-ка я им на вечер ватрушки! Тем более что остался творог…
- Может быть, тебе лучше отдохнуть?
- Отдохну… - Вера уже надевает домашние туфли. – Ты ведь знаешь: печь для меня – это самое легкое… Я как жонглер у Анатоля Франса, - объясняет она, отправляясь на кухню. – Помнишь: желая выразить Богородице свое преклонение, он достал шарики и стал жонглировать.
- Да, а причем здесь ты?
- Как – причем?.. Что ещё я могу для них сделать, кроме этих ватрушек?.. Многие вещи, которые я делаю… - хлопочет Вера на кухне, - я говорю: мне хотелось бы знать их причину. Почему, например, теплое тесто рвется, а холодное можно раскатать, как папиросную бумагу?.. Все-таки со стороны Сережи очень трогательно не забыть тебя. Разыскал, хочет повидаться…
- Вряд ли это поможет ему «осмыслить пройденное».
- И все-таки его обязательно нужно пригласить. Не следует так отдаляться. – Вера говорит это тоном, будто ещё недавно мы с Сережей регулярно встречались. – Ну вот: из ничего получилось кое-что… теперь поставлю в духовку. Так я приглашу Сережу?..
- Пригласи, - соглашаюсь я, и в этот момент Джага заливается лаем.
- Встречай!.. – кричит Вера из передней, воюя с Джагой, чтобы загнать его в кухню.
Привезли мою работу.
С шофером Сашей кто-то ещё.
- Говорят, у вас барахлит машинка? – спрашивает незнакомец. – Давайте-ка я посмотрю.
Я усаживаю его за стол, рассказываю, что, действительно, из последних четырех тысяч мне забраковали сто штук, но машинка, кажется, в порядке… Тем временем Саша насыпает посреди комнаты гору костылей, кладет рядом мешочек с пленками и охапку карточек, а в опустевший чемодан начинает складывать готовые заколки.
- За мною ещё пять тысяч… - объясняю я ему, давая расписаться в наряде, и Вера дергает меня за рукав, напоминая, что Саше это неинтересно – он всего лишь шофер. Она подает мне какие-то знаки, я не могу понять, в чем дело, и выхожу за ней в кухню. Оказывается, из мелких денег в доме есть только рубль, а ведь приехали двое… Вера бежит к Любови Корнеевне.
- Попробуйте теперь! – зовет меня мастер.
Скоро к нам подсаживается запыхавшаяся Вера.
- Много у вас работников, которые так стараются?.. – не без гордости спрашивает она, чтобы завязать беседу.
- Кто хочет заработать, тот старается, - говорит мастер. – Машинку, между прочим, нужно чистить… Поехали!
Вера идет следом, чтобы отблагодарить.
- Да вы что!.. – доносится из передней. – Человек – инвалид.
- Все-таки как приятно в людях благородство!.. – возвращается в комнату посрамленная Вера. Какое-то время она приходит в себя и наконец обреченно останавливается перед горой костылей. – Ты помнишь, как мучилась мама с папиными книгами?.. Он заставил ими все комнаты, и мама любила повторять, что с этими книгами ей очень плохо. «Но, упаси бог, - говорила она, - чтобы мне стало лучше!» Когда папа умер, книги быстро куда-то исчезли, и стало свободно.
Вера принимается рассовывать костыли по ящикам стола и, против ожидания спокойно, спрашивает, когда мы поедем в цех. Смущенный таким великодушием, я некоторое время молчу и наконец, тоже желая быть великодушным, говорю, что, пожалуй, в этот раз мы не поедем: все-таки - Новый год, и ей хватит возни и без того… «Серьёзно?..» - сияет Вера, но сразу сникает и говорит, что нет, мы поедем обязательно, только лучше, чтобы это было не позже двадцать девятого. Правда, на праздники дети уезжают в Ленинград, но ей хотелось позвать Сережу, Женю с Яковом и, конечно, кое-что придется готовить. Да и поезд у детей поздно, так что за столом посидят и они… Занятая своими мыслями, она медленно идет из комнаты.
- Отправляйся на место, Джага… Послушай, - говорит она мне из кухни, - я ведь делала ватрушки?!
Что-то есть в её восклицании такое, что я оставляю свою машинку и выхожу из комнаты. Открыв дверцу плиты, Вера смотрит в духовку.
- Не сошла же я с ума… да нет же, - показывает она на стол. – Было ровно двенадцать, противень я поставила… сюда…
От пустого противня Верин взгляд скользит в коридор, где подозрительно тихо устраивается на своей подстилке Джага.
- Как?!.. Все двенадцать?! Сырыми?!! – Вне себя Вера срывает фартук и, плача, бросается на своего обидчика, который уже успел сесть в угол и рычит, пытаясь схватить наказующий его фартук зубами. – И ты ещё говоришь, что они меня любят! – рыдает Вера. – Вот кого они любят!..
Продолжая всхлипывать, Вера набирает Женин номер. Вот кто её поймет!
…Первым приходит Гриша. Слыша, как в передней щелкает выключатель, Вера комкает разговор с Женей и отодвигает аппарат на середину стола. Вчера Гриша высказал предположение, что её медовый месяц с телефоном будет длиться вечно, и сослался на погребальный сервис Америки, где перед прощанием с близкими покойному может быть придана наиболее характерная для него при жизни поза, так что одна почившая дама была предъявлена домочадцам сидящей в кресле с телефонной трубкой в руке. «Можешь считать, что эта дама – я», - заметила Вера. Видно, теперь ей не хочется признаваться в этом вторично: сын иногда забывает, что раздражение не следует обращать против слабого.
- Наше-елся!.. Здра-вствуй, здра-а-вствуй, собачка! Ах, как мы рады: уши – самолетиком!.. А кто это убежал утром от папочки?..
Предвкушая прогулку, Джага оттирает хозяина к двери и радостно обстукивает хвостом стены передней – охота, мол, тебе вспоминать такие пустяки!
- Ну хватит, хватит… молодец… А ну, сидеть!.. Поводок! - Едва успев отдать Алику свой портфель, Гриша натягивает сапоги.
- Если у этой собаки будет такая же хорошая старость, ей остается только завидовать… - бросает Вера, отправляясь разогревать сыну обед.
- А то тебе плохо, - увертывается Гриша от наскоков торопящегося Джаги.
- Тебя же не бьют плеткой, - подсказывает Алик.
- Но ведь я и не делаю на пол.
- … Ты бы лучше поинтересовался сыном, - советует Вера, когда Гриша возвращается и садится обедать. – Как-никак у него сегодня пятерка.
- По арифметике. Мы писали контрольную! – кричит Алик из коридора. Его любимое занятие – свинчивать с дверей ручки.
- Сколько ещё пятерок в классе? – спрашивает Гриша.
- Девятнадцать! – сообщает чистосердечный Алик.
- Какой-то он все-таки малохольный!- не выдерживает Гриша, слыша, как падает на пол очередная пластмассовая кругляшка. – Как говорил своему сыну князь Воляпюк, заподозрив существование у себя внебрачного внука: «О чем ты думаешь, когда делаешь?»
- Гри-иша! – вмешивается в воспитательный процесс Вера.
Цитирует сын из двух источников: классических оперетт (подолгу в детстве болея, он, посредством репродуктора, выучил значительную их часть наизусть) и романа «Граф Монте-Кристо».
- Иди есть… И тащи дневник! – сын уже влез в свою газету.
- Только пусть сперва вымоет руки. (Это, конечно, Вера.)
Наши женщины находят, что Гриша похож на меня. При этом, основываясь на паре сохранившихся моих карточек, Лиза уверяет, будто я был куда интереснее. Когда так легко лишают собственного мужа первенства в подобной области, это указывает на то, что его внешние данные вне опасений.
- Ты слушаешь?! – кричит мне Гриша из кухни, давая понять, что и на сей раз его любимый орган (рекламное приложение к «Вечерке») на высоте, и читает: «КУПЛЮ ТЕЛЕСКОП. ЗВОНИТЬ ПОСЛЕ 23 ЧАСОВ»…
- Ты ведь даже не замечаешь, что ты ешь! – восклицает Вера с выражением человека, которому рассеянный партнер кроет козырного туза. Но разве её кухня в состоянии конкурировать с шедеврами «Приложения»!
- «ЦЫГАНСКИЙ ТЕАТР «РОМЭН» КУПИТ НАТУРАЛЬНЫЙ ВОЛОС»… Садись и ешь, - Гриша пододвигает сыну стул. – «26 ноября в поселке «Сокол» пропала черная длинношерстная собачка: длинные висячие уши, пушистый хвост, белая грудка (помесь: тело и голова пекинеса, морда длинная), молодой самец, кличка Умка. Убедительно просим купивших или знающих, где собака (читается это, конечно, специально для Веры – вот ведь люди ищут даже дворняжку!), позвонить по телефону… Евгении Петровне или Лене»… Пообещали бы вознаграждение, - замечает Гриша, - глядишь, был бы толк… Давай, отрок, свой дневник.
Гриша листает дневник, а я вспоминаю подробности последнего объявления: Евгения Петровна и Лена представляются мне почему-то неустроенными, без мужчины в доме… Где ты, Умка?
- «Участвует в драках на переменах…» Да-а, отрок. Не стану скрывать, что запись «Участвует в общественной жизни класса» сулила бы твоему будущему больше… - Гриша откладывает дневник. – Даже не знаю… в понедельник тебя собирался приветствовать Дед Мороз…
- Большой?! – сияет Алик. – В прошлый раз почему-то был маленький…
- Это зависит от того, сколько он ест. Что ты копаешься! Противно смотреть.
- Человек задумался, - вступается за внука Вера.
- Что за задумчивость в его возрасте! – сердится Гриша. – Я по сей день ни о чем не задумываюсь… Если бы я задумывался, меня бы давно с работы выгнали.
- Выходит, он не приедет?.. – спрашивает Алик.
- Во всяком случае - полной уверенности у меня нет. Не сопи… Как сказано в романе «Граф Монте-Кристо», пока существует мир, вся человеческая мудрость будет умещаться в три слова: «Ждать и надеяться!»… И это называется «лирическая песня»? – Вставая из-за стола, Гриша выключает радио. – У нас в стенгазете так пишут стихи про алкоголиков.
Гриша учился психологии – науке, по его определению, «интересной в основании и ничтожной в вершине». «Открывая, скажем, что, если через каждый двадцать пятый кадр на экране будут мелькать слова «тухлое яйцо», которые зрители даже не успеют прочесть и тем не менее скоро, зажав носы, станут покидать зрительный зал, - объясняет он, - ты уповаешь, что твоя наука позволит тебе познать самые потаенные движения души или (что одно и то же) «нервной системы» ближнего. Но уже где-то году на третьем начинаешь понимать, что благодать психологии не дает этого дара и ты никогда не был более далек от него, чем сделавшись её жрецом… Чего стоит наша наука, - любит аргументировать Гриша, - если мои коллеги не в состоянии уговорить не только собственную жену, но даже чужую?»
Теперь сын служит социологии, готовит диссертацию, предметом которой является семья и выявление в ее нынешней организации тенденций, которые восторжествуют лет через пятьдесят или сто. Словно подшучивая над своим научным занятием, Гриша стал употреблять словечки типа «оптимальный», «инфернальный», «сублимация» и как-то о невесте приятеля сказал, что «в ней строго выдержаны такие параметры, как красота, стройность и влюбленность». Нацеленный диссертацией на отыскание закономерностей, он обнаруживает их далеко за пределами семейной сферы, утверждает, например, что бухгалтерши носят красное, а в философии подвизаются дамы с античными именами – Пиама, Изида…
Пройдя ко мне в комнату, Гриша садится на диван с «Литературной газетой» и принимается критиковать. Обычно сын обличает робость полемического отдела, который, не довольствуясь рубрикой «Спор идет», предваряет свои материалы ещё и сообщением о том, что они «публикуются в порядке обсуждения». Или, накрыв мою машинку газетным листом, почти наполовину занятым статьей известного прозаика о недостатках в работе вагонов-ресторанов, вопрошает: мог ли какой-нибудь Жан Щеглов, не говоря уже о Короленке или Куприне, разразиться подобным опусом, водрузив над ним не только фамилию, но и полностью имя – будто это по меньшей мере повесть!
А вот и наша Лиза:
- Ваша мать пришла – молочка принесла…
Видя её переполненные сумки, я открыл, откуда берется у замужних женщин эта странная походка с напряженно опущенными вдоль туловища руками.
- Купила тебе твой «Кармазин» (сам Гриша стесняется спрашивать средство от облысения), а себе… даже не знаю, что ты скажешь… Я колебалась. Новую шапку!..
- Постоянные колебания присущи маятнику. Кажется, вступая в брак, мы договорились, что первое и главное назначение жены – нравиться своему мужу. Посему – траты эти священны, не облагаются налогом и проч., и проч. Ну-ка… - Гриша нахлобучивает на голову жене шапку. – Вообще-то я тебе много раз говорил: к курносому носу больше всего подходит платок.
- Ну да, по-твоему, я всю жизнь должна ходить в платке! – обижается Лиза.
Это ласковая и спокойная девочка, наделенная ценным даром не помнить анекдоты, позволяющим Грише при необходимости взбодрить её чем-нибудь стареньким и проверенным. Не желая отстать от мужа, Лиза готовится к кандидатским экзаменам, первый у неё – немецкий, поэтому, наскоро поев и берясь за стирку, она для спокойствия раскладывает на кухонном столе учебники, словари, тетрадь… Наблюдая жизнь молодой четы, я задаюсь вопросом, на который вряд ли ответит сын в своей диссертации: свершится ли справедливость – восторжествует ли снова матриархат?
- Вы бы однажды сходили куда-нибудь провести вместе вечер… - говорит, приходя в кухню, Вера (она сдала вахту невестке, и на сегодня её трудовой день закончен). – Вечно уткнешься в газету…
- Все-таки во мне наличествует какой-то дефект… - отзывается Гриша. – Потому что все советуют, как мне жить… Вечеров, мать, много, а здоровье одно…
- Что вы! – пытается смеяться в ванной Лиза. – По-моему, скоро он и говорить со мной перестанет…
- Реплика с места: а кто везет вас на праздники в Ленинград? Местком или муж?.. Современный муж беседует с женой двадцать семь минут в сутки (все-таки Гриша отложил газету), но наиболее крепки семьи, где прослеживается тенденция к сокращению указанного срока… Впрочем, возможно, сходить куда-нибудь и нелишне… Торчишь дома – теряешь контакт с человечеством, а, следовательно, и с источником денег.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>