Утром двадцать восьмого Вера походит на новобранца, собравшегося на призывной пункт: сквозь навеянную расставанием с домом тихую грусть уже видать армейскую твердость. Однако я не обольщаюсь этой твердостью и, даже напротив, с объективностью старого служаки отмечаю, что боевой дух моих солдат невысок.
- Когда мы будем возвращаться, напомни мне купить бутылку подсолнечного масла, - просит Вера, открывая, что помыслы её только об отступлении.
Наконец мы выходим из дому. Вечером, когда наше путешествие облачится в легкомысленный наряд воспоминаний, детям предстоит вдоволь посмеяться над Вериной пантомимой «Папа, мама, заколки и гололед». Пока же Вера мало чем напоминает будущего пародиста. В одной руке у неё чемодан с заколками, в другой – я, причем, боясь поскользнуться, Вера стремится совмещать два дела: не только поддерживать меня, но за меня же и держаться. Желая ободрить её, я говорю, что, коль в своем новом районе дождались мы метро и телефона, надо думать, доживем и до времени, когда дорогу к метро станут посыпать песком. Но перспектива прогресса не греет Веру, и скоро она начинает сердиться на мою неловкость, на одышку, словно я пригласил её погулять.
По мере того как поезд везет нас к «Бауманской», Вера теряет остатки своего мужества, я же начинаю ощущать себя настоящим производственником, горячо рассказываю, что в чемодане пять тысяч девятьсот, а это значит, что всего у меня без сотни целых двадцать шесть тысяч! Вера наклоняется ко мне и просит говорить тише, потому что кругом могут подумать, будто мы какие-нибудь валютчики.
Путь от метро до цеха знаком мне настолько, что, потеряй я свои три процента, легко проделаю его без посторонней помощи. Первый переулок налево, третий направо и направо же первая подворотня, открывающаяся крутым подъемом. Чтобы справиться с ним, лучше опираться о стену. Наконец – четыре ступеньки в подвал, и мы на месте.
Узкий коридор набит людьми с чемоданами, отчего напоминает вокзальный закуток. Вере полезно убедиться в том, что выполнить план стараюсь не я один. Мы становимся в очередь, как раз против приклеенной к стене схемы восьмого маршрута машины, развозящей сырье по надомникам. Продвигаясь с очередью, мы минем ещё семь маршрутов, галерею передовиков, в которой имеется и мой портрет, а перед самой комнатой приемщиц я попрошу Веру прочесть мне содержание нового объявления. Оно будет начинаться так: «Товарищи незрячие!» С некоторых пор слово «слепой» официально в нашей системе не применяется, так что, видимо, в конце концов соответствующая поправка будет внесена и в название самого общества.
Перед галереей передовиков на Веру наталкивается наша Инга и бросается к ней с объятиями.
- Можете меня поздравить… - таинственно сообщает она. – Я выхожу замуж!
Эту новость знают в цеху лет шесть, знают, что Ингин жених «непьет-некурит», подарил ей обручальное кольцо, беда лишь в том, что в загсе тоже очередь, и расписываться им назначили на середину следующего месяца. Судя по тому, что заработанные деньги у Инги регулярно кто-то забирает, для своих объявлений она имеет известные основания.
- Желаю вам счастья! – торжественно говорит Вера, и Инга принимается посвящать её в планы строительства семейной жизни. Найти слушателя в цеху Инге отнюдь не просто, особенно не жалуют её приемщицы и, взяв работу, гонят домой и грозятся милицией.
- Мой вам совет, - подытоживает Вера, - меньше рассказывайте об этом. Ведь можно сглазить…
Видно, в Вериных словах Инга находит резон, потому что, порывисто её чмокнув, хватает свои пустые сумки и начинает протискиваться к выходу.
Вера ставит на барьер чемодан и, разумеется, тут же получает на вид, что пока ещё здесь не работает – пусть пропустит вперед мужа. За спиной Нины Степановны, где сидят ещё четыре приемщицы, слышится оживление.
Пять тысяч девятьсот – это сто восемнадцать карточек, и каждую из них Нина Степановна должна проверить, заменяя не понравившиеся ей заколки. На сей раз, кажется, всё идет гладко. Но Нина Степановна не спешит меня отпускать и, как бы между делом, справляется, сколько мне лет. Растерявшись, я говорю, что около семидесяти, и Вера бросается меня поправлять – пока что мне только шестьдесят восемь! За спиной Нины Степановны дружно хмыкают, а она, многозначительно косясь в сторону Веры, интересуется, уж не вечно ли собираюсь я работать?.. Ещё большее оживление, поэтому, обернувшись назад, Нина Степановна строго объявляет, что, дай бог, чтобы наши молодые, и не только надомники, относились к делу так, как Александр Михайлович!.. Затем она замечает, что все же не зря посылала ко мне мастера: последняя моя продукция – хоть на выставку, и в заключение желает мне счастливого Нового года. Поскольку с поздравлениями к ней выскакивает Вера, Нина Степановна спешит отослать меня в бухгалтерию.
- Кость на кость, кость долой, расписался – и под конвой! – смеется бухгалтер Павел Иванович, одной рукой подсчитывая на счетах мои заработки, а другой протягивая для ознакомления график отпусков. Вера вздыхает, что опять зимой, и заикается, нельзя ли перенести хотя бы на май.
Павел Иванович советует писать заявление.
… - Все-таки шестьдесят семь рублей, - говорю я Вере, спускаясь следом за ней к переулку. – И пенсия – семьдесят!
Вера молчит, желая внушить, что, если из заприходованных сумм вычесть, во что обошлась ей эта поездка, останется один пшик.
- У караибов есть мужской и женский язык, - говорит она, когда мы выбираемся на тротуар и принимаем походный порядок. – Один и тот же предмет мужчина и женщина называют по-разному. Ты удивляешься, а мне это очень понятно. То, что вы с Гришей считаете «доходом», для нас с Лизой всего лишь предстоящий расход.
Вера начинает считать наши прорехи, испрашивая относительно каждой мое мнение, я, естественно, со всем соглашаюсь, и в конце концов она вздыхает, что я – святой, ибо единственное удовольствие, которое я получаю от своих денег, сводится к тому, чтобы отдать их ей.
- Вот что нужно купить! – спохватывается Вера и останавливается, словно, вырабатывая свою финансовую политику, мы упустили важнейшую статью расходов. – У нас же нет ножа для мясорубки! Вернее, есть, но тупой…
Кажется, не бог весть какое дело спросить в магазине: есть ли в продаже ножи для мясорубки. Но Вера не любит доставлять людям хлопоты. Поэтому мы обходим все прилавки (у Веры тоже очки), прежде чем, простояв возле последнего из них несколько минут, дающих, как ей кажется, право обеспокоить продавца, Вера наконец решается:
- Простите, пожалуйста, у вас есть ножи для мясорубки?
- Смотрите на витрину!
С виноватым видом Вера усугубляет свои поиски, включаюсь в эти поиски и я.
- По-моему, они стоили тридцать пять копеек… - Вспоминая эту подробность, Вера пытается наладить контакт с продавщицей, как бы давая понять, что и сама не чужда реализации хозяйственных товаров. Но ответа из-за прилавка не следует, и Вера сдается на милость победителя:
- Простите, что-то я не нахожу… А где они?
- Их нет.
Кто думает, что на Вере можно ездить верхом, тот не знает Веру! Мы – мирные люди, но…
- Стыдно, девушка!.. (Мне кажется, что весь магазин оборачивается в нашу сторону, но, уж если Вера вступается за справедливость, её этим не смутишь.) Перед вами два пожилых человека, а вам трудно лишний раз открыть рот!..
Выслушивая подобные истории, Женин Яков говорит, что всё дело тут в том, что мы «не боремся» и, в частности, напрасно игнорируем такое эффективное средство, как «Книга жалоб и предложений». Сам Яков является постоянным автором этих книг, причем впоследствии неизменно обнаруживает перемены к лучшему. Недавно, после посещения Востряковского кладбища, в конторе которого в свое время также оставил по себе память, он с удовлетворением отмечал, что, против прежнего, дело ведется намного лучше: приехали к уже готовой могиле, и, сделав свое нелегкое дело, рабочие тут же ушли, никто не вымогал никаких денег, а у выхода дожидался автобус, чтобы развезти людей по домам.
Из почтового ящика Вера извлекает обширную корреспонденцию. Её сослуживицы-пенсионерки, дирекция, местком и совет ветеранов библиотеки, отдел рекомендательной библиографии, Лизина родня, мой комбинат – все хотят нас поздравить.
- Бедная почта!.. - Вера сокрушенно качает головой и, пока мы дожидаемся лифта, читает вслух одно из посланий: «Пусть ваша жизнь будет ярка и лучезарна, как этот веселый праздник!»… По неизменно бодрому перу я узнаю проживающего в Харькове Вериного двоюродного брата Семена. Даже в поздравительных открытках он не обходится без постскриптума: «Мы все время болеем. Состояние братьев также неважное: Илья уже не встает с постели, нуждается в уходе. С Мотей лучше – у него старческое слабоумие».
- Кто это купил ёлку!.. – По оставшейся с наших худших времен привычке радоваться каждой покупке Вера открывает дверь квартиры в приподнятом настроении.
- Если ты называешь это ёлкой, то я… - Гриша специально брал сегодня свободный день, но, судя по мрачности, с какой он кивает в угол передней, полного удовлетворения от своего похода у него нет.
- Ну почему?! – Наконец-то вынув из двери ключ, Вера идет к елке, стараясь не пустить на лицо разочарование. – Она… очень зеленая…
- «Арбуз очень сочный, а дыня очень ароматная…» - цитирует Гриша одну из Вериных оценок, ставших в нашей семье поговоркой. Осенью он принес едва розовый арбуз и совершенно ватную дыню, но и в них Вера сумела указать достоинства.
Коротенький звонок в дверь. Давая понять, что только этого визита не хватало, Гриша скрывается на своей половине, забирая с собой Джагу.
- … Где это вы купили такую хурму?! – У меня создается впечатление, что содержимое Вериных сумок Маруся Карповна знает ещё за дверью. – Всё вы где-то покупаете! – восхищается она, будто (понимая, что это нескромно) и не претендует на то, чтобы ей был открыт таинственный источник отоваривания.
- Бог с вами, Марусенька! Её полно на каждом углу.
Услыхав про хурму, Гриша нарушает свое добровольное изгнание и выходит на кухню, где, зная про его слабость, Вера уже успела вымыть несколько плодов.
- Старая мамочка, как старая половая тряпка, всегда пригодится, - замечает Маруся Карповна. – Нет, все-таки вы мне не говорите – вы умеете жить! Ей бы недельку дать полежать…
- «Недельку!» - смеется Вера. - Такие астрономические сроки не для нас. Завтра этой хурмы уже не будет… Да!.. – спохватывается Вера, перестраиваясь на подобающий предстоящему сообщению тон. – Ведь я звонила…
- Вашему профессору! – уточняет Маруся Карповна. – Ну? Что он сказал?..
- Он умер, Марусенька… Я вам говорила: он уже был такой старенький… (Вряд ли Маруся Карповна поймет адресованный ей укор). Три месяца, как кремировали, и жена жалуется, что ей всё не удается заказать мраморную доску с надписью.
- Во-первых, не кремировали, а подвергли кремации. Во-вторых, куда торопиться?.. А, в-третьих, пусть она скажет, что – от меня, и доска будет готова через неделю… - Маруся Карповна дает понять, что её протекция вещь более надежная, чем Верина.
И все-таки сегодня нашей небожительнице определенно чего-то недостает!.. Обычно в каждой нотке её голоса, наряду с сознанием своего могущества, сквозила радость предвкушения, словно вот-вот Маруся Карповна должна была встретить свое счастье. Нельзя сказать, что указанные компоненты исчезли вовсе, но звучат они как бы на регистр ниже, будто утеряна путеводная нить.
Некоторое время на кухне царит молчание, наконец Маруся Карповна перестает расхаживать и сообщает:
- Перестал звонить!.. Даже не понимаю: чем я могу ему не подойти?
- Может быть, он… не совсем здоров? – пытается успокаивать Вера. – Знаете, в нашем возрасте…
- Что вы! – отмахивается Маруся Карповна. – Абсолютно здоров! Я специально три раза варила ему острый суп – узнать, не диетик ли.
- Ну так, значит, позвонит! – Вера старается показать, что другой исход здесь совершенно исключен.
- Вы же понимаете, что я ему подхожу! – взбадривается Маруся Карповна. – Он говорит, что у него была жена, которую он любил… Да пусть хоть сто жен! Кого это должно интересовать? Вообще, я вам скажу, мужчины любят поплакаться… Как будто мне потерять Максима Борисовича было – тьфу!.. Нужно же жить… Кажется, это – ваш внук…
- Саша! – кричит Вера, намекая, что прервать такой разговор ей неудобно. – Открой дверь!
Вместо Алика в переднюю вплывает роскошная ёлка. За ней – торжественный Василий.
- Это вам, - отдает он мне елку. – Супруга дома?..
Василий лезет в карман, справедливо полагая, что изъятые из семейного бюджета средства должны быть возвращены только хозяйке.
- Дома, дома!.. – спешит в переднюю растроганная Вера. – Ну зачем вы себя затруднили! Большое вам спасибо!.. А то, видите, какой же это Новый год (Вера показывает на расхваленную ею Гришину покупку). Но, ей-богу, мне даже неловко… Нет-нет! – отмахивается Вера от протянутой Василием трешницы. – Вы же потратились!
- Это – другие дела, - вручает Василий деньги. – С наступающим вас!..
Последующие полчаса в нашей семье посвящаются обсуждению того, какой прекрасный человек наш сосед. При этом отмечается, что, в каком бы состоянии он ни занимал деньги, они всегда возвращаются по принадлежности (Вера), что мне на машинку он наклеил суконочку, чтоб не стучала и не ездила по столу во время работы (это, конечно, я).
- У вас так много «прекрасных людей», что можно спутать, - включается в обсуждение Гриша. Но в конце концов вкладывает в эту копилку и он, замечая, что Василий – единственный из соседей, на кого не лает Джага.
- Вот эт-то ёлка! Вася принес?
- Не Вася, а Василий Алексеевич, - осаживает Гриша возвратившегося из школы сына. - Повтори, дабы не забыть.
- Василий Алексеевич…
- И не шепелявь – будешь диктором, как Левитан. Дневник дали?
- Да-ли… - Алик делает вид, что занят ёлкой.
- Из чего я заключаю, что называть тебя отличником преждевременно.
- Он – хорошист! – объявляет Вера.
- Слышишь, отрок, какое требуется насилие над родным языком, чтобы обозвать тебя пристойнее? А ведь наша бабушка когда-то писала стихи. Давай, что ли, наряжать…
- Если бы мне когда-то сказали, что мы доживем до такой ёлки…
По дрогнувшему голосу Веры я понимаю, что и она вспомнила Арбат: наши семь метров, расписанную голубыми цветами фаянсовую раковину на кухне («Братья Джонсон и Хепли, компания с ограниченной ответственностью»), висящий в коридоре обшарпанный телефон. Настольной конструкции, он был рожден для солидной кабинетной жизни. Однако, когда через несколько дней после вселения Кузьмы Петровича пришел монтер, чтобы, установив на генеральском столе, организовать жизнь этого аппарата в прямом соответствии с его назначением, прочие пять комнат нашей квартиры возроптали. В итоге Кузьма Петрович согласился повесить телефон в коридоре, для общего пользования, понимая, что не век коротать генералу в общежитии. Скоро действительно он съехал (оставив комнату, на которую так рассчитывали мы, теще), чтобы теперь, схоронив и тещу, и жену, быть потесненным из своей обители дочерью и возвратиться в ту же комнату, правда, с проведенным из коридора параллельно отдельным аппаратом.
- Собственно, диссертацию следовало бы писать тебе. – Спустив с антресолей коробку елочных игрушек, Гриша останавливается на пороге нашей комнаты и некоторое время наблюдает, как я надеваю пленки. – Говорю так потому, что от своих занятий ты получаешь удовольствие… Чтобы поведать человечеству о предмете что-нибудь дельное, предмет этот необходимо любить. На худой конец – ненавидеть. Тогда садишься и пишешь «Апологию истории». Или, скажем, «Записки еретика». У меня же… Понимаешь, то, что есть в моей писанине верного, увы, не ново. А то, что ново, скорее всего, неверно… Ты бы все-таки включил свет.
Гриша подходит к моему столу и зажигает лампу.
Считается, что дух праздников не располагает к работе. У меня же наоборот: всякий раз как квартира наша вскипает приготовлениями, я подтягиваюсь, словно пограничник в дозоре, от усердия которого зависит покой сограждан. Дети собирают елку, на кухне натирается хрен, а я нанизываю и нанизываю пленку, и на душе радостно от сознания, что в этом бою я не оплошаю.
Новый звонок в дверь, и вопль Джаги - похоже, посреди нашего аврала он тоже ощущает себя в дозоре.
- Заберите собаку! – кричит Вера, и, поскольку Гриша и Алик заняты елкой, я иду ей помочь.
- Здесь живет Синельников Алик?.. Мы слыхали, что этот мальчик получил целых семь пятерок!
В дверях Дед Мороз и не уступающая ему статью Снегурочка.
- Здесь, здесь!! – выскакивает в переднюю Алик.
- Это же - из библиотеки!.. – шепчет мне Вера, гордая, что её ведомство опередило Гришино. – Проходите, Валечка дорогая!
- А как чтение?.. спрашивает у Алика Снегурочка, дергая Веру за руку, чтоб не портила песню.
- Четверка… - Перед лицом высоких гостей и Алик сознает всю скромность содеянного им в первом полугодии.
- Четверка! Это же – хорошо!.. – Дед Мороз радуется так, словно перед тем ему приходилось поздравлять сплошь двоечников, и принимается одаривать Алика.
Забыв поблагодарить, Алик бежит к себе в комнату рассматривать подарки, а Вера тянет гостей на кухню, где сын уже откупоривает припасенное к празднику шампанское.
- Ой, Верочка Аркадьевна, мы же на минуточку! – тараторит Валя, не слишком-то упираясь. (Теперь и я вспомнил Валю Разумовскую – когда я появлялся у Веры в библиотеке, она была ещё девочкой.) Ей-богу не можем – нас машина ждет!..
- Простите. Я не знаю вашего имени-отчества… - Вера двигает Деду Морозу табурет.
- Да это же Юра! Помните, он был у нас на практике.
- Ю-ра?! – всплескивает Вера руками. – Как вы возмужали! Ну, нравится вам в нашем отделе?
- Быть Дедом Морозом ему нравится больше, - замечает Гриша, разливая шампанское по бокалам.
- Представляете, – тараторит Валя, - А.-Пэ. не хотела меня пускать! Для Снегурочки, говорит, ты уже стара!.. Сидеть ночь с систематическим указателем Разумовская молодая!..
- Не обижайтесь на Анну Петровну, Валечка, - поднимает свой бокал Вера. – Разве можно обижаться на одинокую женщину, которую столько лет выпихивают на пенсию?
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>