Пока вечером тридцать первого мы ждем гостей, женщины на меня не налюбуются. Это не удивительно: интендантом при мне состоит Гриша. Не доверяя магазинам готового платья, он возит меня к портному, причем материал и покрой выбирает сам. В его же ведении находятся фасон моей обуви, сорочек, цвет галстуков и даже носовых платков. Добавьте сюда значок ударника, имеющий наподобие депутатского форму развернутого флага, и вы поймете, почему Вера любит появляться со мной летом на улице.
Наконец мы слышим, как на нашем этаже останавливается лифт, и всей семьей отправляемся в переднюю. Это Женя и Яков. Опершись на свою палку, Яков поочередно выкрикивает имена каждого из нас, мы ходим к нему в объятия, и от шума, который всегда ему сопутствует, в нашей квартире воцаряется новогодняя атмосфера.
- Смотрите, как научились строить! – обращает Яков наше внимание на упор, вделанный в стену, чтобы в неё не ударялась дверь (упор этот недавно установил Василий).
Первые минуты в обществе Якова я испытываю состояние тромбониста, играющего рядом с большой трубой, - то есть глохну. Объяснить такую громогласность в этом маленьком человеке следует, видимо, двумя обстоятельствами: почти всю войну (вплоть до последнего ранения, в бедро) Яков просидел в танке, остальное же время – на руководящей работе.
- Как твоя трудовая вахта? – хромая ко мне в комнату, задает Яков свой традиционный вопрос.
Обычно он обсуждает со мной две темы: как механизировать мою работу и новости международной жизни.
- Вся загвоздка тут в том, что агрегат твой двойного действия… - объясняет Яков, усаживаясь за мой стол и нажимая ручку машинки. – Видишь, сгибает проволоку пополам и одновременно делает ушко.
Я рассказываю, что раньше каждую из этих операций выполнял на отдельных машинках, и собираюсь их продемонстрировать. Но Яков говорит, что это лишнее: тут просто требуется помозговать.
- Израиль хитрит!.. – отрывается он наконец от производственной тематики, чтобы перейти к политике. Однако заняться ею нам не удается. В комнату вбегает Вера и объявляет, что подъехал лифт:
- Встречай своего друга! – торжественно говорит она, - вызывая во мне чувство, хорошо знакомое детям, - когда надлежит обрадоваться подарку, которого ты не просил.
Чтобы облегчить свое положение, идя за Верой, я пытаюсь заручиться каким-нибудь трогательным воспоминанием. Но на фоне более чем тридцатилетнего вакуума то немногое, что мне удается добыть, теряет дух живой, поэтому, когда Сережа появляется в дверях, Вере приходится тихонько подтолкнуть меня навстречу, как помогают ребенку поцеловаться с отчимом.
- Всегда хотел иметь дома какую-нибудь живность, - говорит Сережа, почтительно стоя перед обнюхивающим его Джагой. – Но – собака?.. Держать рядом существо, которое на твоих глазах должно прожить целую жизнь, состариться и умереть…
- Купите слона, - замечает Гриша, выгоняя Джагу из передней, - слоны живут дольше.
… Сережу я помню коренастым, лысым, с чувственными губами и привычкой потуплять в обществе женщин красивые темные глаза, сообщавшие его грубоватому облику неожиданную мягкость. Едва он снимает шапку, его бритый череп, как прожектор, начинает пробивать дымку отчужденности, и скоро я ловлю себя на том, что мечтательно улыбаюсь. Есть лишь одно «но»: Сережа величает меня «Учитель!», а ведь я никогда не был педагогом. К тому же он мне ровесник, и его обращение вызывает у Алика приступы с трудом сдерживаемого веселья.
- Главное ваше угощение, как я понимаю, - квартира, - догадывается Сережа, поцеловавшись с Верой и вспоминая, что последний раз был у нас, кажется, на Арбате.
- Ну-у!.. - протягивает, входя в переднюю Яков, давая понять, что в таком случае угощение будет отменным.
Обняв меня, Сережа направляется следом за Верой и Яковом на кухню. Здесь Вера в подробностях излагает историю получения нами трехкомнатной квартиры, соль которой заключается в том, что среди пяти действующих лиц нельзя выделить героя. Правда, квартиру дали Грише. Но при этом учитывалось, что его отец – инвалид (моя заслуга), что семья состоит на учете в райжилотделе (встать на учет догадалась Вера) и на семи метрах живут пять человек (Лиза – умница, вовремя к нам прописалась, а Алик был тем самым «пятым», без которого мы имели бы только две комнаты).
После кухни обозревается ванная, где Сережа заинтересовывается какой-то щеткой. Узнав от Лизы, что это «щетка для укрепления волос и нервов», он торжественно проводит ею по голове, объясняя, что в данном случае всё идет на нервы…
Помнится, на первых порах Сережины рассказы часто содержали фразу «Все рассмеялись». Видимо, наш одесский читатель рисовался ему со смешинкой во рту, готовым отреагировать даже на указательный палец. Чтобы развеять это заблуждение, мне приходилось прибегать к третейскому суду: звать старика курьера и читать написанное Сережей вслух, предоставляя автору дожидаться улыбки. За все время улыбка обнаружила себя лишь однажды, вызванная употреблением лова «вдруг», за которым последовало вовсе не детективное, а метеорологическое продолжение: закапал дождь, подул ветер или что-то вроде того. А ведь я был тогда молод, удачлив, следовательно, снисхождения к авторскому самолюбию не знал… Остается удивляться, что Сережа продолжал приходить и, помимо меня, не хотел довериться в редакции никому.
В комнате Алика на столе нам предстает приготовленный к Ленинграду чемодан, а рядом – не уместившийся в него Лизин экзамен: учебники, тетради. Вера начинает судорожно тянуть всех в столовую, но тут Сережа наталкивается на свой журнал.
- Вы прочли?.. – интересуется он у Гриши, и мне становится понятно, почему Вера торопилась отсюда убраться.
- Как же! – протягивает Гриша и воинственно цитирует: - «Почему это мы, привыкшие идти безостановочно вперед и вперед, подчас испытываем потребность остановиться, оглянуться вокруг?!»
- Не испытываем, говорите? – смеется Сережа. – Это приходит с возрастом…
Гриша пожимает плечами.
Чтобы сгладить критику сына, Вера по памяти приводит несколько выдержек из своей аннотации на Сережин очерк, в которой её профессиональная привычка выискивать достоинства была помножена на личное знакомство с автором.
- Эдуард сказал бы, что твоя жена стала «цицкарем», - подталкивает меня Сережа. – Помнишь, он говорил, что знал человека, кормившегося тем, что, когда раввин говорил свою проповедь, восхищенно цицкал в толпе молящихся.
Идя в столовую, Сережа, по просьбе Алика, изображает «цицкаря» и даже несколько раз бисирует.
Перед тем как сесть за стол, Вера подзывает меня и Гришу и от моего имени просит сына, чтобы ради такого случая мне было позволено «капельку выпить».
- Можно подумать, мне спиртного жалко!.. – сердится Гриша. – Он же потом будет себя плохо чувствовать.
- Не будет! – заверяем хором я и Вера, и сын разводит руками, показывая, что оставляет это на нашу ответственность.
Выпив за уходящий, все долго молчат, отыскивая общий предмет.
- Знаете что, - находится Вера: - выпьем-ка мы за литературу!
- Спасибо… - кивает Сережа и в свою очередь предлагает тост за своего Учителя.
Шумно поддерживая Сережу, все хватаются за меня, словно за погоду. Правда, говорят лишь о том, каким я был. Тем не менее я охотно примыкаю к этой панихиде, которая посвящается хоть и далекому мне, но, если верить присутствующим, достаточно заслуженному человеку. Двадцати с небольшим лет от роду человек этот стоял во главе газеты, выдвинувшей ряд общеизвестных литературных имен, причем многие из них считали его своим наставником. Разгадав Сережин жест, Вера приносит старенький томик Эдуарда, и Сережа многозначительно читает: «Моему первому редактору от бывшего шикера»… Как фельетонист провожаемое лицо несомненно входило в первую пятерку, и ещё сейчас его однофамилец-сатирик получает письма, адресованные своему блестящему предшественнику… Затем поминает Яков: отмечает былые мои память и эрудицию, говорит, что если зачитывал мне какой-нибудь свой технический текст, то даже через год я мог воспроизвести его слово в слово, а энциклопедией в моем присутствии вообще никто не пользовался. При этом он вздыхает, словно потеря мною указанных качеств затруднила ему общение со мной… Когда Яков заканчивает, Сережа говорит, что надо бы поискать: наверняка написанное мною частично сохранилось. Вера замечает, что и искать не требуется – в каталоге их библиотеки значатся все мои книжки, и, дабы отвлечь Сережу в новогоднюю ночь от забот о моем литературном наследии, берется за свой репертуар. Она вспоминает, как после самоубийства Есенина я трепетно спросил Маяковского: «Владимир Владимирович, что вы думаете о Есенине?..» - и получил в ответ: «Я думаю, что он умер». Или вот я приезжаю в колонию беспризорных под Харьковом, в монастырской келье застаю Горького, но в тот самый момент, когда, простерев руку за окно, он начинает свое интервью, врывается Макаренко и тащит меня вон, крича, что Алексею Максимовичу нужно отдохнуть… Следом за сестрой решается и Женя: как я был приглашен в первый полет на огромном аэроплане, но, выпив накануне, проспал, а аэроплан полетел и разбился.
Все это время меня не оставляет надежда, что вот-вот собравшиеся хватятся, что я жив, поговорят о моей теперешней работе, и, чтобы надоумить их, своим снисходительным вниманием стараюсь показать, что имею за душой куда более значительное, нежели то, о чем говорят тут битый час. Но, похоже, речь об этом будет лишь на настоящих поминках.
Между тем детям пора на вокзал. Вера объясняет Сереже, что у внука каникулы, а так как он задурил родителям голову Ленинградом, им пришлось взять отпуск, благо в Ленинграде есть у кого остановиться.
- Мы любим внуков потому, что они – мучители наших мучителей… - притягивает к себе Вера Алика и выходит с сыном в переднюю, чтобы получить инструкции по выгулке Джаги.
- Главное – это строгий поводок! – доносится из передней. – На нем он не будет сильно тянуть.
- Вот вы критикуете, - говорит Сережа, прощаясь с Гришей, - а (знаете?) древние утверждали, что человек несет ответственность лишь за процесс своего труда… Но не за его результаты… За результат ответственны наши родители и господь бог.
- Во всяком случае, это удобно, - соглашается Гриша.
За детьми хлопает дверь, и некоторое время мы опустошенно молчим, словно в их присутствии взяли непосильный темп. Сережа выходит из-за стола, гуляет по комнате и наконец останавливается против меня.
- Учитель, - говорит он, - почему бы тебе не написать воспоминаний?
- О чем ты говоришь! – вспыхивает Вера. – Ты просто не представляешь себе, как он болен! Так я тебе покажу…
Она ведет Сережу в нашу комнату. Следом отправляюсь и я.
- Вот… - говорит Вера, останавливаясь возле моего стола. – Чтобы понять, что стало с Сашей, нужно видеть, с каким увлечением он занимается этим.
Наконец-то я могу посвятить Сережу в подробности, рассказать, как человеку, приговоренному к пожизненному иждивенчеству и долгие годы вынужденному им пользоваться, однажды предлагают оплачиваемое занятие… Специально для Сережи припасено у меня и сравнение: разве голодающему не покажется желанной даже черствая корка! А пресловутая «сытость» атрофирована во мне, видимо, навсегда, и никогда прежде я не ощущал своей полезности в той мере, в какой ощущаю теперь, отдавая Вере эти шестьдесят семь рублей.
Но Сережа стоит с таким видом, будто его подвели к моей могиле, и я понимаю, что похвальное слово заколкам будет расценено лишь как дополнительное доказательство моей болезни.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>