7
Утром я ещё раз поздравляю Веру с Новым годом, желаю здоровья и побольше счастья от наших детей. От всего этого она отмахивается, замечая, что единственное её желание – не оставить детям в наследство меня. Потом она демонстрирует мне Женин подарок – халат, уверяет, что другой Женин подарок я не угадаю ни в жизнь, и протягивает какие-то бумажки. При ближайшем рассмотрении они оказываются талонами на разговоры с Ленинградом… Вера справляется, не хочу ли и я преподнести ей подарок, а так как я, разумеется, хочу, просит сегодня не работать.
В торжественной обстановке я убираю машинку в стол.
- Я часто думаю, - рассуждает вслух Вера, домывая на кухне праздничную посуду, - как жаль, что из жизни уходят некоторые хорошие традиции. Скажем, кто в наше время пишет завещание? Я не имею в виду деньги… Написать, например, как бы мы хотели, чтобы они жили, когда с нами что-нибудь случится. Кстати, - появляется Вера в комнате, чтобы заняться уборкой, - ты знаешь, где лежат счета за квартиру?! Следи, чтобы они платили не позже десятого, потому что дальше уже начисляют пени… Конечно, я понимаю, советовать плохо, и (ты знаешь) я стараюсь не вмешиваться. Потому что у них – служба, у них – нервы, у них – собака… Когда Лиза приходит домой, мне кажется, что это я виновата, что в магазине очередь или что ей предстоит стирка… И я её понимаю: ей кажется, что вот так, между пальцев, уходят годы… Но если бы пришлось писать завещание мне… - мечтательно говорит Вера, ведя по подоконнику тряпкой, - я бы им сказала: дети, ведь это – жизнь!.. И магазин, и стирка, и нервы – все это жизнь, и я желаю вам дожить до такого возраста, когда её начинаешь любить не только за её праздники, но и за будни.
Потом Вера вспоминает про наш вечер, про то, что у меня есть шанс попасть в литературу, поскольку Сережа сетовал на творческий кризис, а в таких случаях садятся за мемуары.
…Если вам приходилось наблюдать собаку, у которой отняли скорее всего уже последних щенков, вам нетрудно представить себе меня, лишенного возможности сесть за свою машинку. Позавтракав, я несколько раз обхожу квартиру, стою возле всех окон, наконец возвращаюсь в нашу комнату и ложусь на диван. Тут я начинаю прислушиваться к своему нездоровью, а, слава богу, долго прислушиваться мне не надо: открывается сердцебиение, кружится голова, немеет рука – и мерещится, что я уже больше не встану. Обычно, наблюдая эту мою тоску, Вера задается вопросом: согласился бы я выполнять свою работу бесплатно? Разумеется, сама Вера отвечает на него положительно, забывая, что даже из самого идеального брака было бы недальновидно убрать плотский элемент. Однако и с ним одним далеко не уедешь: о предстоящем отпуске я думаю с ужасом.
Несколько раз Вера появляется в комнате, смотрит на меня, вздыхает и наконец говорит, чтобы я забирал свой «подарок» - то есть садился работать. Я уверяю её, что вовсе этого не хочу, но она уже открывает мой стол, достает машинку.
- Иди, - тихо зовет она, видя, что я продолжаю лежать. – Я не сержусь.
Я делаю первую попытку подняться. Живот мой растет как на дрожжах, и, казалось бы, сместившийся книзу центр тяжести должен помогать мне вставать с дивана… Увы, этого не происходит.
- Что с твоей ногой?! – пугается Вера, когда наконец я встаю и направляюсь к столу.
- Как – что? – спрашиваю я, останавливаясь и ощупывая свои ноги.
Вера велит мне несколько раз пройти мимо неё, находит, что правую ногу я определенно приволакиваю, и сердится, что я не чувствую этого сам.
- Пустяки, - говорю я, пытаясь маршировать, и объясняю, что просто каждому человеку необходимо утром немножко размяться.
Вера бросается к телефону, о моей походке сообщается Жене, притом таким тоном, будто ещё вчера я соревновался в беге.
- Поздравляю тебя! – говорит мне Вера, кладя трубку. – Немедленно в постель!
Я обличаю мнительность сестер, пытаюсь шутить. Но уже Вере не нравится и моя речь, она хватается за голову и благодарит меня за «новогодний подарок».
Наконец, раздетый и укрытый, я лежу на своем диване, а Вера пытается дозвониться на станцию «Скорой помощи». Попутно, разумеется, она вспоминает работающего на одной из таких станций Гришиного приятеля, главная заповедь которого «Не спеши!». Я же нахожусь в том приподнятом настроении, когда тебе говорят, что ты болен, за тебя беспокоятся, а ты не находишь для этого беспокойства достаточных оснований и, следовательно, испытываешь двойное удовлетворение: во-первых, оттого, что здоров, а во-вторых, оттого, что кому-то дорог. Я обещаю Вере всех пережить, хвастаю, что одним из немногих бежал от недавнего нашествия гриппа, а в заключение высказываю уверенность, что моя первая группа – вопиющая ошибка экспертизы. Вера затыкает уши, кричит, что не в силах вынести мое косноязычие, но по её тону я понимаю: ни во что особенно серьезное не хочет верить и она. Желая поощрить это неверие, я хочу продемонстрировать свою правую ногу, но посланное ей распоряжение согнуться встречает полное неповиновение. Обескураженный изменой, я бросаюсь собрать остатки своего воинства, чтобы организовать оборону. Однако весь правый фланг в панике бежит, и скоро я перестаю чувствовать руку, половину лица. Я уже готов выбросить флаг полной капитуляции, когда вспоминаю, что свою машинку привожу в действие левой рукой. А ведь она меня пока не подводит.
Приезжают врач и сестра. Оба молоденькие, со знаками недосказанных дорогой новогодних впечатлений, и, провожая их ко мне, Вера боится одного: не оказалось бы, что зря побеспокоили… Мне измеряется давление, врач говорит что-то сестре и, пока та готовит укол, выходит с Верой в коридор. Секретничать в нашем панельном доме совершенно невозможно, я слышу осторожное Верино «Ну… доктор?..», а следом чирканье спичек, и сквозь затяжку: «А что бы вы хотели?..» - «Инсульт?!»
По наступившему молчанию я догадываюсь о своем диагнозе.
Мы остаемся одни с ворохом рецептов, с предписанием вызвать завтра невропатолога участковой поликлиники, а, главное, с «абсолютным покоем», заставившим Веру после тщетных попыток втащить меня на подушки тихо заплакать. Я намекаю, что, может быть, следует позвонить Грише – благо есть у нас Женин подарок. Но, видно, над этим выходом думала и сама Вера: она расстраивается ещё больше и говорит, что вполне достаточно отравить жизнь ей одной.
Потихоньку Вера собирается в аптеку. Уже в дверях её застает телефонный звонок. Вера машет на него рукой, но, прислушавшись, бросается к трубке:
- Гриша!..
Вера пытается взять себя в руки, сообщает, что я не совсем здоров, и долго не может объяснить, в чем дело. Но от Гриши так просто не отвертишься, и в конце концов Вера снова начинает плакать:
- Зачем - самолетом!..
Разумеется, после этого Гриша бежит на аэровокзал.
8
Чтобы понять, что значит для меня нуждаться в уходе, надо знать, сколько раз Вера злилась на меня за то, что во время еды я посягал на её монополию прислуги: пытался сам принести себе вилку или нож, вымыть тарелку и т.п. Как Африка, я поделен на сферы влияния: питает меня Вера, туалет отдан на откуп Грише. Желая облегчить последнее нам обоим, каждую процедуру мы превращаем в небольшую комедию, не ахти, правда, с каким юмором, зато готовности посмеяться хоть отбавляй. Сам поход Гриши в аптеку за судном совпал с получением из моего цеха уведомления о необходимости тщательно сберегать изготовленную продукцию, что дало Грише повод сопроводить свою покупку следующей миниатюрой: «Согласно присланной инструкции о сохранении продукции, тебе сосуд я сей дарю – храни продукцию свою!»
Слыша в такие минуты мое веселье, Вера качает головой: «Дай бог тебе, Сашенька, здоровья!.. Я бы этого не пережила…» Видимо, она думает, что, если бы, отправляясь в свой рейс, я плакал, уход за мной был бы приятнее.
В беспрестанном лежании у меня, на манер младенцев, смещается чувство времени, поэтому ночью я бодрствую. Когда гасится свет и наша квартира засыпает, на меня снисходят воспоминания. Вспоминаю я свое учение и ежедневные Верины телеграммы, каждая из которых кончалась поцелуем, так что в конце концов состоявшая при ней цензором мать посоветовала послать поцелуев на рубль вперед и перестать повторяться… А вот я приезжаю на каникулы и хвастая перед домочадцами столичным лоском, объявляю, что ежедневно езжу на трамвае. «Ты ездишь на трамвае? – скептически переспрашивает отец. – Ты ездишь на моей шее!»
Со всей живостью являются мне не только лица, события, но и цвета, запахи, звуки – все то, к чему давно уже я не возвращался. Представляю я ранний вечер на пасеке дяди в глухой дроби падающих на прилетную доску пчел, щетину убранного поля, пронизанную множеством паутинок, перекатывающихся свинцовыми волнами под лучами заходящего солнца, клубничный запах жасмина… Или рисуется мне дождливый октябрьский день, на почках вербы тяжелые серебряные капли, и кажется, что верба цветет и на дворе весна.
Раз в неделю приходит невропатолог, сухонький старик в пенсне, ещё земский врач. Обстучав мне коленки молоточком, он садится писать очередной рецепт и, пригретый льющимся в окно мартовским солнцем, блаженно затихает. Его измученный дотошностью пациентов облик выражает единственную просьбу, с какой к моему царственному тезке обращался из бочки Диоген: «Не заслоняйте мне солнце!» - и я никак не решаюсь задать свой вопрос: смогу ли я ещё поработать?.. Впрочем, удерживает меня не столько отрешенность моего Диогена, сколько возможный отрицательный ответ. Других же вопросов у меня нет. Молчит и Вера. Гриша строжайше запретил ей лезть к врачам с расспросами, а к сестре – с конфетами или рублями.
Сидя, доктор успевает вздремнуть, приходя в себя, осторожно оглядывается, боясь, не уличили ли его старость, и уходит. Я замечаю, что нелюбопытство нашего дома начинает его интриговать: во всяком случае, он обретает дар речи и даже обращается ко мне по имени-отчеству, имея шпаргалкой историю болезни.
Ободренный таким проявлением симпатии, я решаюсь на разведку. Когда в очередной раз Вера готовится проводить доктора к пальто, я задерживаю его возле своего дивана и говорю, что у меня есть к нему вопрос. При этом Вера виновато разводит руками, будто извиняясь за неуместность предстоящего вопроса, и доктор пугается, полагая, видно, что, подобно Нине Степановне, я поинтересуюсь, уж не вечно ли он намерен работать? Понимая его состояние и вместе с тем боясь предложить свой вопрос прямо, я никак не могу выдавить что-либо удобопонятное. Доктор вконец теряется, и приходится брать в переводчики Веру. Она злится на мою беспомощность и, оставляя свою дипломатию, на которую я так рассчитывал, решительно ведет доктора к столу, достает машинку, говорит, что я буквально помешан на своей работе и главный вопрос моей жизни состоит в том, смогу ли я снова заняться этим? Всё это говорится сердито, мол, она-то понимает, что ни о какой работе не может быть и речи, но ведь с её мнением здесь не считаются.
Между тем доктор вникает в технологию, просит показать сырье, собственноручно делает несколько заколок и, вручая их мне на оценку, высказывает предположение, что на такую индустрию меня ещё хватит.
- Теперь он окончательно задурит мне голову! – объявляет Вера и бросается благодарить моего благовестителя.
Прогноз доктора стал моим лучшим лекарством. Не проходит и месяца, как в присутствии всей семьи я спускаю ноги с дивана и долго ещё не решаюсь поставить их в шлепанцы, словно подо мной Луна. Ещё и сейчас Вера любит демонстрировать, как я учился ходить, чем повергает Алика в неописуемый восторг. И хотя она утверждает, что дистанция между мною теперь и мною до болезни ещё больше, нежели между мною до болезни и совершенно здоровым человеком, я чувствую себя счастливым.
Вместо невропатолога ходит ко мне женщина, участковый терапевт. Как и наши молодые, она имеет сына-второклассника и каждый свой визит начинает дифирамбами сохранившейся Лизиной молодости.
- Что же мне с вами делать?.. – расстраивается она на исходе третьего месяца моей болезни, и, не понимая её сомнений, Вера подсаживается к столу. Выясняется, что продлевать мне бюллетень больше нельзя. Когда человек столько болеет, его обычно переводят на инвалидность. Но ведь я и так инвалид первой группы и получаю соответствующую пенсию… Вера успокаивает её, что бюллетень можно смело закрыть: нам ещё полагается очередной отпуск, а если его не хватит, мы возьмем сколько нужно за свой счет.
Бюллетень был закрыт с условием, что завтра Вера заглянет в поликлинику, поскольку дело моё всё же не совсем обычное.
На следующий день, едва дождавшись Алика из школы, Вера собирается везти мой бюллетень и заявление об отпуске. Прощаясь, она торжественно поздравляет меня, что уж я – не болящий, а без пяти минут отпускник и (даже в худшем случае!) без каких-нибудь нескольких месяцев – производственник… Ликовать, когда ей предстоит совершить вылазку в цех, притом одной, было бы кощунством – я пытаюсь сделать озабоченное лицо, чтобы показать, насколько понимаю эту жертву. Но Вера тянется к моему уху и шепчет, что после моего инсульта уже никакой Нины Степановны не боится.
Проводив её до дверей, я мысленно следую и дальше. Вот, тронутая моим возбуждением, Вера улыбается в лифте, как улыбаются осчастливленному копеечной игрушкой ребенку, вот воинственно распахивает дверь на улицу, словно там притаился некто, задумавший отнять у меня мою радость, и останавливается перед буйно разлившимся нашим мартовским двором, ещё слабо знакомым со снегоуборочной техникой… Когда Вера пристает к противоположному берегу, порох её слегка подмочен, так что, сев в метро, она уже боится, нет ли в наших бумагах какого-нибудь изъяна, и устраивает ревизию.
Прежде чем идти в бухгалтерию, нужно выяснить у приемщиц, сколько за мной числится сырья, и специально для Нины Степановны у Веры припасен снаряд: мол, за все время моей болезни никто не справился обо мне хотя бы по телефону… Снарядом этим можно выстрелить, но нельзя поразить, тогда как ответный залп будет неотразим. Подсчитывая мою задолженность, Нина Степановна осторожно справится, неужели нам не довольно одного удара?..
В таких случаях идут врукопашную. Думаю, ни один Чацкий не произносил с таким жаром своё «Вон из Москвы!..», каким сопроводит Вера признание, как опостылели ей мои заколки, что готова доплачивать, лишь бы избавиться от этой мастерской на дому, которую терпит-то исключительно как трудотерапию. И – пусть не окончательное! – перемирие все же будет достигнуто.
Незаметно наступает вечер.
- Теперь я понимаю твое состояние, когда играет «Динамо», а ни по радио, ни по телевизору нет трансляции,.. – говорю я вернувшемуся с работы Грише. Я рассказываю, что мать уехала ещё днем и до сих пор от неё ни слуху ни духу, а ведь мне интересно знать… Молчанием Гриша дает понять, что волноваться мне нечего и уж во всяком случае сравнение моё неудачно. Оказывается, «Динамо» играет как раз сейчас, а репортажа действительно не предвидится. Гриша раздраженно листает программу радио и, разумеется, наскребает на критику: не знаю ли я, из каких соображений передачу «Для воинов армии и флота» начинают в двадцать три часа, когда в казармах дается отбой?
И все-таки, чтобы Вера ушла на целый день и не позвонила?!. Перемножив оба эти условия, я получаю комбинацию, вмиг поднявшую меня с дивана… Как мог я забыть излюбленную формулу Вериного оптимизма: самые большие неприятности приходят оттуда, откуда их не ждешь! «Если со мной что-то случится…» - слышится мне Верин рефрен, который я привык пропускать мимо ушей. Скоро и в кухне начинается неприкаянное хождение, по временам обрывающееся у балконной двери.
Приходит с работы Лиза.
- Что случилось?! – спрашивает она на кухне.
- Страшного ничего… Что я могу сделать, если людям нравится волноваться без всякой причины?.. – Дальше Гриша переходит на шепот, и в конце концов улицу с кухни высматривают четверо: Гриша, Лиза, Алик и Джага.
- Где бабушка?.. Ищи бабушку, Джага! – просит Алик.
- А ну – на место! – срывается Гриша, словно вспомнив, кто отравил матери последние годы.
Уж слишком поспешно бросается Джага из кухни, и в следующее мгновение я слышу повернувшийся в замке ключ.
- Кажется, кто-то любил звонить по телефону… - идет Гриша к матери, чтобы взять сумки.
Не раздеваясь, Вера направляется в нашу комнату, где я, так и не рискнув добираться до дивана, стою, опершись рукой о подоконник.
- Только не волнуйся… - говорит мне Вера, как будто теперь, когда она здесь, у меня могут быть какие-то волнения! Всем своим видом она дает понять, что ввиду чрезвычайности предстоящего сообщения необходим семейный совет.
Пока она снимает пальто, входят Гриша, Лиза и Алик, причем Гриша закрывает дверь на задвижку (исключение из числа участников совещания Джаги должно подчеркнуть серьезность обсуждаемого вопроса).
Вопрос этот выглядит так. Забежав на обратном пути из цеха в поликлинику, Вера застала нашего милого доктора в слезах – оказалось, что, закрыв мне бюллетень, та получила выговор, поскольку тем самым санкционировала мое возвращение к работе. «Если завтра, приступив к работе, он умрет, кто будет нести ответственность?!» Этот довод главный врач повторил Вере, причем обещал сообщить его и в цех. «Поймите, ваш муж – старый больной человек. Ему не работать нужно, а отдыхать…» - Процитировав окончание речи главного врача, Вера с надеждой смотрит на меня, - может быть, в самом деле с этим следует согласиться?.. Во мне же восхитительной музыкой звучит и звучит её голос: Вера со мной! – в свете этого какое может иметь значение всё остальное.
- Ты ставишь вопрос так, будто существует альтернатива, - замечает Гриша матери. – Поймите, другого не дано! Надо мыслить ситуативно. Налицо данность: работать больше нельзя. Я понимаю их: кому охота брать на себя ответственность? – Гриша останавливается против меня, словно призывая его слова подтвердить. – Ещё не уверен, что этим инсультом ты не обязан своим заколкам. Сидеть с утра до ночи за столом… Пожалей мать… всех нас, наконец. Кто будет рассказывать внукам, как их храбрый родитель не боялся бомбежки?.. – Гриша подходит к Лизе и обнимает её за плечи. – Вот… ради такого случая жена разрешает обнародовать: в обозримом будущем аудитория твоих слушателей несколько расширится…
- Лиза!.. – опускается на стул Вера (похоже, на сегодня впечатлений ей достаточно). – Это правда?!
- Папа же сказал, - говорит Алик, не привыкший, чтобы Гришины слова ставили под сомнение.
- Не встревай, когда говорят взрослые! Причем тут папа!.. – Вера бросается к Лизе.
- Слышишь, какого о тебе здесь мнения? – тормошит Гриша жену.
- Нет, правда, Александр Михайлович, мы все вас так любим!.. – подходит ко мне зардевшаяся Лиза. – Мы очень хотим, чтобы вы… были с нами.
- И буду!.. – обещаю я, благодарно целуя невестку. – Я всегда буду с вами.
- Стало быть, слушали и постановили: мастерскую без мотора закрыть!.. – Гриша выходит из комнаты.
- По-видимому, - говорю я.
Гриша возвращается с коробкой из-под стирального порошка. В торжественной обстановке он начинает складывать в неё все три машинки (новую и две старые), оставшиеся костыли, мешочек с пленками:
- Родственников и знакомых прошу прощаться!.. До востребования все это будет хранится в стенном шкафу.
Пока сын перевязывает коробку, Вера стоит рядом со мной, желая очевидно облегчить мне эту процедуру.
- Коробочки забыли!.. – Алик бежит на кухню и приносит пять коробочек, в которые сортировал пленку по цветам. –
Давайте оставим их на память… как в музее…
- Не вижу к тому препятствий, - Гриша идет спрятать коробку.
- Деда… - садится ко мне на диван Алик. – Ты очень огорчаешься?
- Я?.. Кто тебе это сказал?.. - обнимаю я внука. – Потом – ведь у тебя будет брат… Ты понял?
- Понял… - В голосе Алика не слышно особого энтузиазма. – Ещё, может быть, - девчонка…
… Итак, как говорится, я попрощался с берегом и перешел на корабль… Но берег ещё вот он, поэтому на следующее утро в начале седьмого я по привычке просыпаюсь и даже начинаю обдумывать, как бы потише встать, покуда не вспоминаю, что торопиться мне больше некуда. Чтобы утешиться, я пытаюсь думать о том, что, в сущности, заколки мои себя изжили, что в конце концов эти шестьдесят-семьдесят рублей давно уже не играют в нашем бюджете той роли, которая когда-то так вдохновляла меня, и что куда больше этих денег стоит покой домашних – не очень-то им приятно видеть меня за столом с утра до ночи… И тем не менее… будто застрявший костылик торчит в душе. Разве, поскребывает он, дело в деньгах?! Разве существуют деньги, в которые можно уместить ощущение жизни: твои ранние вставания, похищения машинки, тревогу, какого числа привезут работу, поездки с Верой на «Бауманскую», шофера Сашу, Ингу, Нину Степановну, десятки людей с чемоданами – твоих сослуживцев; деловую походку, какой возвращаешься домой мимо гуляющих по лавочкам своих сверстников, юношеское засыпание после трудов праведных, когда, прошмыгнув приятным покалыванием, располагается в тебе сон?
Стоп!.. – велю я себе остановиться. Не учил ли философ не жалеть о том, что невозможно?.. А двадцать четыре тысячи в месяц тебе уже вряд ли по силам. Конечно, норма эта – чисто символическая, никто не стал бы пенять, давай ты и половину. Но то была бы уже не работа, а баловство… Вывод этот хорош тем, что замыкает все на себя: причина не в «дяде», а в тебе самом.
Я поворачиваюсь на бок, чтобы попытаться уснуть… На улице светло; воробьиное пробуждение сливается с повизгиванием колесной сумки, которую тянет через двор почтальон, с какими-то ещё странными, будто знакомыми звуками, не пускающими меня забыться… Определенно Джага что-то терзает на кухне. Унять бы, пока не проснулась Вера.
Я повторяю уже несколько подзабытую процедуру укрощения дивана и, нащупав на столике очки, выхожу на кухню.
- Алик?.. Ты что здесь делаешь?!
Я надеваю очки и тут только замечаю на столе свою машинку, коробку с костылями, раскрытый мешочек пленки.
- Ты только им не говори… - предупреждает Алик. – Ведь твои заколки могу делать я.
- Кому это им?! – За моей спиной вырастает Гриша, я слышу, как за мужем спешит Лиза, в довершение же всего на кухне появляется Вера в ночной рубашке.
- Ну-ка, давай в постель!.. Будем считать, что этот урок твой отец усвоил… - Вынув босоногого Алика из-за стола,
Гриша передает его на руки Лизе и садится за мою машинку. – Сегодня я сам схожу в поликлинику. Хочу посмотреть, как они не закроют мне твой бюллетень…
- В конце концов, - отворачивается Вера к косяку, - разве где-нибудь сказано, что мы… не имеем права ему помогать?..
- Она плачет… - шепчет матери Алик.
- Плачет, - соглашается Вера, пытаясь улыбнуться. – Потому что твоя глупая бабушка думает, что, если утром папа будет помогать дедушке делать заколки, то кто же тогда станет гулять с вашим Джагой?
х х х
Отец умер осенью, не дожив двух недель до рождения внучки. Все предыдущие месяцы мы регулярно выполняли план: вечером, у телевизора, мать, Лиза и Алик нанизывали пленку, утром за каких-нибудь полтора часа я пропускал все через машинку, а днем отец надевал заколки на карточки и был нашим ОТК.
И все-таки создавалось впечатление, что прежний энтузиазм его покинул: за работой он сидел с отрешенно-снисходительным выражением, словно понимая, что миссия его на этой земле уже выполнена. Это выражение пугало меня, особенно когда, казалось – ни с того ни с сего, он начинал мечтательно улыбаться и шевелить губами, а однажды я застал его за какой-то тетрадью, которую он неловко сунул в ящик стола. Не желая расстраивать мать, я ничего не сказал ей про тетрадь, тем более что она наверняка знала об этом странном занятии и, раз молчала, значит, тоже ничего хорошего в нем не усматривала.
Ещё только один раз видел я у отца прежнее рабочее выражение – уже в больнице. Добивая свою диссертацию, я сидел отпуск на пустой даче, куда теща и привезла мне записку от матери, что она не решалась меня отвлекать, но у отца «обширнейший инфаркт», что уже неделя как он в больнице, и врачи считают, что «сыну лучше находиться поблизости»… Я бросился в город и, отправляясь к отцу на ночь, успел надеть несколько карточек (благо, «зажим» приготовила Лиза). Казалось, пока его фирма функционирует, отец будет жить. Знакомое выражение промелькнуло у отца не тогда, когда непривычно белыми руками он взял привезенные на аттестацию карточки, а когда, передав их, по просьбе соседей по палате, на всеобщее обозрение, услыхал: «Вот и за это деньги платят...» - и закивал головой.
Разбирая вещи отца, я хотел что-нибудь взять на память, но скоро убедился, что вещей, которые бы хоть чем-нибудь напоминали о нем, в нашем доме не существует (машинки и оставшееся сырье следовало возвратить в цех, о чем нам несколько раз звонили). Все, что отец имел, было куплено вовсе не по его инициативе, мною или матерью, и радовался он этому, конечно, лишь не желая нас огорчать. Уже в конце, открыв старую папку с копиями нарядов за все одиннадцать лет, я обнаружил знакомую тетрадь и, читая нашу жизнь, объяснил себе так смущавшую меня в последние месяцы отцовскую улыбку. Не скрою, сперва мне показалось странным название: что же собственно завещается?.. Но чем дальше, тем, хочу думать, больше я понимаю его.
С тех пор прошло почти восемь лет. Маленькая Женя готовится перейти во второй класс, Алик заканчивает школу, собираясь посвятить себя зоологии. Лиза защитила диссертацию. Теперь она кандидат наук. Я же затею эту оставил, находя, что, покуда не отыщу по-настоящему интересующую меня тему, будет значительно полезнее лишний час посидеть с детьми или помочь матери и Лизе по хозяйству. Урывками между кулинарными баталиями и очередями мать по-прежнему пишет свои аннотации. Когда у неё выдается менее занятой день, мы едем в Востряково и почти всегда встречаем Марусю Карповну, навещающую Максима Борисовича (очередной её брак так и не состоялся).
- Вот вы взяли лейку… - останавливает она нас неподалеку от будки проката инвентаря. – А разве уже включили воду?..
Тут только и мы начинаем понимать, что наличие в прокате лейки вовсе не означает наличия воды в кладбищенском водопроводе.
Уложенная бетонными плитками дорожка бежит в разросшемся кустарнике к серому памятнику, с которого сквозь толстые стекла очков смотрит на нас мой отец.
- … Я часто думаю, - рассуждает мать, выбирая из цветника прошлогодние листья, - почему папа никогда не говорил о своей прежней работе? Разве он её меньше любил!.. И мне кажется, я теперь понимаю… Помнишь: «Не жалеть о том, что невозможно…»
Собираясь в обратный путь, она достает зеркальце, чтобы припудрить щеки, и, глядя в него, почти всегда замечает, что все больше напоминает себе «нашего папу». Впрочем, она уверяет, что часто ей напоминают его и глаза уже стареющего Джаги.
- Я все время разговариваю с ним, - в последний раз оглядывается она перед тем, как нам свернуть на центральную аллею. – Сашенька, говорю ему утром, видишь, как долго я к тебе не выбиралась!.. А в ответ – совершенно его интонация: «Какие могут быть разговоры! У тебя столько дел. У тебя – дети… Думай о них. Им ты нужнее».
*** конец ***