101. Полосатые
На следующий день переодели в полосатое. Обычные куртка, брюки, бушлат, только широкие продольные полосы одинаковой ширины. Цвета могут быть разные, но черно-белого не видел никогда. Темно-серый - темно-синий, темно-серый – темно-зеленый. И штаны точно так же, и шапка х/б, без опушки, с тоненьким слоем ваты. Считается зимней – может быть, потому, что опускаются уши. На лето шапочка круглая, без привычного для зон козырька. Круглая и полосатая, как в немецких концлагерях. Здесь не говорят «общий», «строгий», «особый» режим: мы - это полосатые, всё остальное - черные.
Кормят так: утром каша, пятнадцать грамм сахарку, кружка кипятка, в обед только первое, вечером каша. Пайка - шестьсот грамм, первая норма. Вторая – рабочая - больше. Но до работы ещё нужно дожить, работа – на бирже, а черных оттуда пока не вывезли.
Прогулка час, как в тюрьме. Вру, полчаса, но на прогулку не ходим, холодно. Лежишь на нарах, смотришь в окно, из которого в общем-то ничего не видно, изолятор обнесен забором. Сплошной забор метра в четыре. Всё белое, краска в лагере одна – известь или мел.
Среди дня приходит знакомиться спецчасть. В комнатку дежурных надзирателей заводят по одному: «Руки назад!» За столом – Режим, капитан Шенкевич, рожа красная, кличка Мальчик, первый раз тогда его увидел. Рядом баба в военной форме. На тебя заполняется личное дело, специальности велят перечислить. Плести можешь, что хочешь, хоть скажи, что президент академии наук. «Родные, близкие?» - «Мать, брат». – «Брат родной?» Всё это есть в моём деле ещё с тюрьмы. Отбарабанил, никто ничего не спросил, никто не сказал ни слова, работа, считай, выполнена.
На третий день ведут в баню. Она совсем рядом, но конвой усиленный, без оружия, правда. С боков собаки. Нигде таких строгостей не было. Но в управлении мы первый «особый», нас боятся, думают, людоеды, вставными зубами проволоку перегрызем. Как-никак большинство из нас в годах, мне уже под сорок, молодежи очень мало. Конвой сплошь сверхсрочники, прапора и сержанты, в полушубках, валенках, в шинели ни одного нет. Среди них много немцев. Ничем они не выделяются, типичные лагерные обсосы – у кого контракт на два года, у кого - на три, у кого - на пять. И Мазендор–то немецкое название. Там были целиком немецкие поселочки - в войну немцев выслали в Казахстан, а потом многие перебрались в Коми. Помню, Костя Баэрбах, у него два пацаненка были, иногда он брал их с собой, но не в саму зону, я их видел на вахте. Сережа Кайзер, командир батальона Бромберг. Это трое, а я тебе еще человек пять вспомню.
Низенькая деревянная баня пахнула теплом, вениками, мыльной водой. Веников никаких естественно нет, просто до нас тут парились черные, а им разрешают проносить в зону веники. Идешь в баню, с биржи несешь веник-два. Их, конечно, проверят, но в сухой веник ничего не спрячешь. В них ничего и не прятали, заварку чая прячешь в другое место: если веник у тебя отметут, то и другим запретят проносить.
Заходим, баня тут же запирается. «На баню, мужики, вам два часа». Шныри в ней тоже черненькие, в майках, штанах и обрезанных резиновых сапогах. Два часа это по-божески, обычно дается час. В середине помывочной что-то типа низенького длинного стола, можешь сесть, поставить таз. И по стенам лавочки. Позади бани котельная, но здесь своя печка, свой котел, горячей воды в волю, хоть пять тазиков наливай. Парилка, правда, маленькая, на два-три человечка, но я не большой любитель парилки. Зашли, погрелись, похлестаться всё равно нечем. Помылись, шкурки свои простирнули – кусок мыла был дан каждому. В деревянном полу пробиты дырки, но воды на нём море. Слой грязной воды, никуда она отсюда не девается.
Возвращаемся в изолятор, но в камеру запускают не всех. Зачитывают список, кому остаться, и мне, как всегда, везёт. «Личные вещи в камере есть? Забрать!» Дают их взять и ведут во второй барак. Так называемая «вторая сотка». Говорят, там закончили несколько камер.
102. Край географии
Мазендор - по коми Лобтюга. За нами только Йодла, дальше дороги нет, тупик, вековая тайга.
Вторая «сотка» - деревянный рубленый барак, стены оштукатурены, дощатые полы, а под штукатуркой и досками - бетон, на полу толщиной в метр, чтоб не убежали. Есть маленькие камеры, есть камеры побольше, есть и одиночки. В конце коридора что-то типа каптерки. Получаем кружку, матрас, подушку, одеялку солдатскую, две простыни, наволочку. Полотенце коротенькое, не новое, не глаженое, но чистое, хлоркой пахнет. Нас трое, все с московского этапа, друг друга знаем. Коля-Карманник - москвич, Витя Деров, не знаю, откуда, но уже побывал на «особом». Освободился, пересадка была в Москве, на Киевском вокзале, до поезда два часа, и он с каким-то бомжом лизнул, хотя не пил вообще. Кто-то им чего-то сказал, а Витя такой малый, его из себя вывести… Менты стали разбираться, он со справкой, его сразу берут. Сажать-то не за что: ссора взаимная, никто не изуродован - максимум дать пять суток, вроде как место общественное. Дали пять лет.
Входная дверь в камеру металлическая, большая, внутренняя - решетчатая, обе открываются наружу. Камера на пятерых: слева и справа двойные шконки и одинарная под малюсеньким окошечком. Выходит оно на запретку, метрах в десяти за ней лес. С другой стороны коридора окна камер выходят вот на эту дорогу к бане, и непонятно почему, кроме решеток, на них ещё и глухие жалюзи.
Нары в четыре доски-восьмидесятки с дужками для замка висят на цепях. Такие же дужки в стене, то есть нары открываются – закрываются. У нас их закрывают только в изоляторах, иногда сам поднимешь, чтобы было, где сделать пару шагов, размять ноги. Ну, какого размера камера?.. Метров шесть, может, чуть больше, потому что нары длинные, во мне метр восемьдесят, и от меня еще чуть – чуть места оставалось. Столик с тумбочкой хлебушек положить, в уголке маленькая парашка, протиснешься к ней только боком. Живут двое: Вася-Шпареный и Рыжий, обе шконки справа и нижняя левая свободны, выбираю нижнюю правую.
Шпареный – кликуха, маленький, шустрый, как метла. Про таких говорят «на одном месте не уебешь». Скользский пассажир, врать любит. Я почему с ним разговорился? Выяснилось, что Вася был в Мехреньге, на «особом», на двадцать втором, попал туда с раскрутки. А у меня, если помнишь, в Мехреньге одиннадцать лет прошли, пусть и в другой зоне. Общих знакомых всё равно навалом - кого не видел, знаю по кликухам. Вася Абдулу помнит, который Крыску зарезал, Пашу-Таракана, оба пришли от нас к ним, на «особый». Сколько, спрашиваю, Паше дали? «Да что-то немножко, пять, что ли». Фактически Паша убил Ландорика не за что. Похоронили Ландорика, прикинули, чего делать? Человека не вернешь, а Паша и сам терпигорец, десятку добивал. Решили отмазывать Пашу. На суде даже друзья Ландорика дали показания в Пашину пользу, даже те, с кем Ландорик кушал. И сделали Паше скащуху – вроде как в состоянии аффекта убил… Вспоминаю однажды в разговоре Банду, он при мне четвертак досиживал, одно время мы взаимничали. Знаю, что освободился, а что дальше? «Банда у нас зав биржей был», - встревает Шпареный. - «Какой Банда?» - «Витька» - «Твою мать! Мы с ним лет пять вместе в зоне были!» - «В натуре?» - «В натуре у собаки хуй красный». Да и куда после двадцати пяти лет Вите было ехать? Остался в Мехреньге вольнонаемным зав. биржей, не самый худший вариант.
За управлением в Микуни числилось несколько городов: Нижний и вся Горьковская область, Калининград (который Кенигсберг), Москва, Питер, Ростов. С ростовским этапом пришел другой наш сокамерник - Рыжий, какой-то там в Ростовской области есть городишко, пес его знает. Внешне типичный крысолов, но фраер честный. Даже не фраер, по жизни скорее черт. Самый натуральный. Никто не обращал на него внимания, в камере он был на подхвате: «Рыжий, иди варить!», «Рыжий, неси парашу». Хоть не его очередь, все равно несет. Не то чтобы огненный, просто рыжий, лицо в конопушках, в годах уже, тихий. После он и на бирже выполнял вспомогательную работу: раскостровка, отходы в кучу сложить, тут и норму – то никогда не сделаешь. Четвертая судимость. «За что?» - спрашиваю. - «За кур». - «Как за кур?» Оказывается, они с женой работали на птицефабрике и подворовывали. «Много?» - «Сейчас за шесть штук». Ночью перелез через забор, головки курам посворачивал, через забор бабе перекинул, та их в наволочку. Двести метров от фабрики отбежали, обоих хапанули. Шесть штук – Рыжему шесть лет. Это уже крупная кража считалась. Бабу кое – как отмазали. Не знаю, условно или безусловно, она уже тоже раза два сидела. «Зачем тебе это?» - говорю. «Ты что! Курица три рубля стоит. Три рубля за нее дают». Каким-то он там рабочим был.
Четвертая судимость за кур: тайное похищение государственной собственности, это же фабрика. Восемьдесят девятая, часть вторая, она, по – моему, до десяти была. По уму дать бы ему под седло ногой, ну нельзя за это сажать. Тем более шесть лет «особого». Или, возьми, в той же нашей «сотке» карманник Володька-Копыто. Маленький (что-нибудь метр тридцать – метр сорок), горбатый, худой, единственная красота – длинные тонкие пальцы. Начал воровать пацаном в начале войны - вареную картошку и спички с базара. Судимостей навалом. Последняя, знаешь, за что? В вестибюлях метро ларечки есть - медицинский, книжный, кассы театральные, к каждому немножко народа. Копыто пристроился к какой-то машке и раскоцал скрип (хозяйственная сумка). Только открыл молнию, откуда ни возьмись мент, в штатском ехал домой и картину эту увидел… Володьку забирают, машку – свидетелем, но та подтвердить ничего не может, не помнит, была у нее сумка закрыта или нет. Копыто, понятно, говорит, что не открывал молнию, да и был ли в той сумке кошелек, неизвестно. Одно показание мента, который со спины видел, что вроде бы Копыто сумку открывал. Но у Копыта семь или девять судимостей, плюс его рожа во всех райотделах висит: «особо опасный рецидивист». Кто такого отпустит? - он уже признанный. И через семнадцатую (статья за попытку совершить преступление) по сто сорок четвертой часть третья получите десять лет «особого».
А вот тебе сто третья: умышленное убийство, но без отягчающих обстоятельств. Скажем, ты меня оскорбил, и я тебя валю - тоже до десяти. Десять лет за убийство и десять за кошелек, независимо от того, что там лежит, хоть книжечка трамвайных билетов. «Ты чем, милый, недоволен? - скажет прокурор: - Мы тебя судим не за то, что в кошельке. За то тебя судим, что ты вор–профессионал». Получается, фразу «Кошелек или жизнь?» не мы выдумали, а законодатели наши. Что кошелек, что жизнь, для них одинаково.
Вчера смотрел по НТВ документальное расследование: в Питере грохнули миллионера. Больше всех дали киллеру (бывший афганец-снайпер): тринадцать лет. Заметь, человек - профессиональный убийца. А я убил в драке.
103. Закрытые
Закрытая зона – это камерная система, всё время под замком. Выйти из камеры не можешь, два раза в день сводят на оправку, и один раз на прогулку. Когда увезут черных, будут водить на биржу, но кончил смену - опять в камеру. Настраиваться нужно минимум на пять таких лет. «Открытая» зона рядом кажется раем, а ведь там тот же «особый» режим. Открытой называется потому, что живешь не в камере, а в секции общего барака, можешь сходить не только по нужде, но к приятелю в соседний барак, в библиотеку, в «сапожку», просто на воздух выйдешь погулять. Опять же, ешь в столовой, а не шнырь тебе в кормушку миску суёт.
Питаемся все вместе, потому что ничего своего ни у кого нет. И курим вместе, у меня еще оставалось пачек пятьдесят «Дуката». Вытяжки нет, есть «солнышко» - по центру над дверью сквозное квадратное отверстие и в нем единственная на камеру лампочка. «Солнышко» обеспечивает какое-никакое проветривание, потому что воздух в камере всё-таки немножко теплее, чем в коридоре, и разница давления вытягивает дым и запахи. «Теплее» понятие относительное, дышишь – изо рта пар. На стенах иней, возле окна слой льда. Вода из котельной приходит в барак уже холодной, да и как там этот котел топят? Только чтоб не заморозить систему, на выходе не больше тридцати градусов, под одеяло влезаешь в валенках, бушлате и шапке. Кто бы объяснил, почему нет «особого» где-нибудь в Краснодарском крае?
Дежурят в три смены, в каждой прапорщик и три-четыре солдата с батальона. У них своя комната, отделенная решеткой, причем на ночь барак запирают снаружи. Сначала у дежурных были ключи, потом ключи стали отбирать. Случись пожар – они тут и останутся.
Когда смена плохая, чаёк варим с атасником, чтоб не накрыли. Другое дело прапор Шило, это не кличка, фамилия. Пройдет, постучит в дверь, по стуку уже знаем, кто заступил, значит, можно варить в открытую, хотя моментально учует, где варят. «Только не сделайте пожара. Будет пожар – всех убьем». Вот такой гуманист. Толик-Подошва из соседней камеры за чаёк три раза по пятнадцать в изоляторе сидел. Он всегда варит один, потому что мент, если надыбает двоих, посадит обоих. А так посадят только тебя.
В принципе, и одному варить можно: кружку вешаешь на ложку, ложку приспособишь между бачком и столиком - в щель какую-нибудь сунешь черенок. Приходит очередной раз Подошва из изолятора. Кто пятнадцать, десять, хоть пять суток отбыл, обычно идет в баню, сдает шмотки в прожарку, и только после бани его запускают в камеру. В тюрьмах этот порядок строго соблюдается, но Мазендор не тюрьма. Не проходит двух часов, ещё обеда не принесли, Подошва по случаю возвращения подваривает, и мент его снова накрывает, звонит на вахту, чтоб постановление приготовили. «Ну что, Подошва, собирайся, сейчас назад пойдешь».
Время тянется медленно. Перезнакомились, всё переговорили, про баб в том числе. Но не про личную жизнь, про это не принято. Когда человек про жену развязывается, всегда неприятно… Подъем в шесть, но можешь лежать хоть до десяти. Обед порядка двенадцати, потом зовут на прогулку, я редко хожу. Лежишь, прислушиваешься к звукам в коридоре, кто-то там подошел к твоей двери, чувствуешь, что смотрит в «волчок». По трубе отопления поговоришь с соседней камерой: дырка в стене, через которую идет труба, замазана известкой, выскоблив её немножко, можем не только общаться друг с другом, но и перегонять друг другу «коня». На веревочке, сплетенной из ниток, протаскиваем в целлофановом пакете даже жидкий чай…
Убитые шахматы (коня от офицера не отличишь, штуки три не хватает), домино. Карты не стали делать, я сразу предупредил, что не мылю. Шпареный -заядлый картежник, но фуфлыжник, он и не скрывает, что имел неприятности.
Кто-то чего-то спросит, кто-то чего-то расскажет, пофантазирует. А вдруг амнистия, как в пятьдесят девятом, вдруг то, вдруг это! Надежда на чудо живет в зонах со времен Калинина - «всесоюзный староста» имел право помилования. «Дедушка Калинин, в рот тебя ебать! Отпусти на волю, не буду воровать».
Я трезвый человек, никогда не забываю, что у меня сто вторая. При любом раскладе, при любых комиссиях-амнистиях останусь сидеть… Вот сегодня коммунисты, а завтра придет Гитлер - меня сразу расстреляют, потому что такие режимы ещё более жесткие… Много разговоров про новый кодекс, о нём и в газетах пишут. Это Брежнев замутил, а действующий кодекс только вышел, шестьдесят первый год. Ребята, не рассчитывайте, говорю.
Споров много, в основном, о политике. Общее мнение, что коммунистический режим - это, как сказал на экзамене в Мехреньге Вася-Треска, «вообще веревки». Разными словами говорят, но все сходятся. Что такое демократия тогда не знали, склоняемся к тому, что лучше всего царь, монархия, без твердой руки никак нельзя. Вот приди на «особый» и спроси: «Надо смертную казнь отменить?» - «Да ты что, - скажут, - ёбнулся, что ли, вообще с ума сошёл?» - «Сам же можешь завтра попасть». - «Попаду, так попаду. А, может, не попаду… Есть вышак - люди чего-то придерживаются, чего-то боятся. И в зоне спокойнее». Каждый знает (на то он рецидивист), что вот сегодня он освободится, а через три месяца, через полгода придет опять. Он никогда не будет честным человеком, хотя говорит, что «если бы»… Если бы его прописали, если бы взяли на работу, если бы дали жилье, мол, он бы всё бросил. Всё это трёп. Если человек привык спать до десяти, а не в шесть бежать на завод, он никогда туда и не побежит. Утянет два-три кошелька, хату вымолотит и полгода может жить. Сейчас вот стали прописывать – что, меньше воруют? «Каким ты был, таким ты и остался». Если сам не изменишь свою жизнь, тебе хоть десять прописок дай и сто работ – работать не будешь.
104. Не пожрать друг друга
По-моему, это Горький сказал - «свинцовая мерзость жизни», а он не был на «особом». Недели, месяцы, годы вместе с теми, с кем, как говорится, на одном гектаре не сел бы, рожи эти остохуеют. Я эту публику не идеализирую, девяносто процентов её надо вешать. Поэтому отношений, как таковых, никаких не складывается. Каждый ведет себя так, чтоб только не зацепить другого, чтобы не было большого скандала, потому что у каждого самолюбие, и из большого скандала просто так не вылезешь. В глубине души, что бы человек ни говорил, каждый хочет выжить, а кто повидал много, хочет умереть на свободе. Не потому, что такой свободолюбивый (всё это свободолюбие - «ля-ля», цена ему копейка), просто видел, как умирают в лагере. Маленькие же скандалы возникают сплошь и рядом, бывает, за вечер раз пять зубы покажешь, а после с ним же опять играешь в «телефон».
Голодные, да, но никто с голоду не подыхает. Ларечница ходит, симпатичная многодетная уточка-хохлушка, немного постарше меня. Однажды устроилась со своим хозяйством в конце коридора, а шнырь как раз по камерам обед раздает. Мне на счет деньги быстро пришли, и буквально на второй-третий месяц я стал отовариваться. Мент из камеры выводит, и, слышу, эта Черная со своим хохлятским акцентом - шнырю: «Дай хоть попробую, чем вас кормят?» Тот черпачок ей в миску плеснул. Попробовала, и у меня на глазах её вырвало. «И этим вас кормят!..» - «А что, - говорю, - сегодня ништяк». Называется это «рыбный суп» - треску соленую завозят бочками, которой все сроки вышли, ржавая, коричневая. Её бы сначала вымочить… Зато сытно, кусков много.
Пусть шлюмка некалорийная, невкусная, противная, но лютого подсоса, про какой пишет тот же Шаламов, нет. Проблема выживания для нас в другом: чтоб не пожрать друг друга. Поскольку живешь с людьми, как правило, малосимпатичными. Плюс безделье. На что толкает безделье, не поверил бы, если бы не поучаствовал сам.
Пришли мы в Мазендор примерно за неделю до нового, семьдесят шестого года, а уже где-то в январе-феврале замутили. Замутил Лупатый, чего-то, видно, хотел себе вырулить. Было два Лупатых: один - московский, Толик, мы приятельствовали, другой - этот, вор с Орехово-Зуева. По трубе передали: «Братва, с завтрашнего дня голодаем. Как вы?» - «Как все». А могли бы сказать: «Да пошли вы!..» Только голодовки нам не хватало. Ну, вор сказал…. Главное, причина какая-то вшивенькая, не помню даже. Ничего, значит, серьезного, от не хуя делать просто, уже по этому можно судить о мозгах Лупатого. Два дня стоим на ушах, ничего не едим. Менты сначала вроде не замечают, потом стали растаскивать, отправляют в изолятор нашу камеру и соседей. «Нарушение режима содержания», не написали – «за голодовку». Почему соседей, понятно: там Горбатый, он в законе, целиком всю камеру и упёрли. А нас за что? В ней одни черти, вроде меня. Может потому, что у меня сто вторая? Мокрушников в зоне мало, в бараке я один. По сто восьмой часть вторая - да, их больше. Но сто восьмая – совсем другое дело. А кто со сто второй или с семьдесят семь прим («действия, дезорганизующие работу исправительно-трудовых учреждений»), - на особом учете. С первых дней на дощечке перед входом в камеру мои фамилия, статья, срок написаны красным. То есть, требую особого надзора, склонен к побегу. С чего они это вывели, не знаю. Куда бежать?
В изоляторе всего три общих камеры, остальные, штук семь, одиночки. Меня, естественно, в одиночку. Взяли меня в одной рубахе, причем солдатская, без начеса. Хорошо, успел бушлат накинуть. На следующий день начинаю подвывать: «Что за дела, из – за чего закрутили вязалово? На хуй мне этот крикушник!» И вот такой перекрик идет со всех камер. В общем-то подвывать начал не я, а Коля Ларин, тихий такой москвич: «Что мы хуйней занимаемся? Зачем мучаемся? Кончай голодать!» Короче, в изоляторе большинство из нас только переночевали. Утром приходит Режим, с ним еще ментов пять, стали по очереди выдергивать. Доходит до меня: «Ну что, голодаем?» - «На хуй оно мне нужно». - «А кто замутил?» - «Понятия не имею. Чего ты меня спрашиваешь, посмотри, за что сижу». Они же понимают: сто вторая - это не воровство - не сто сорок четвертая, значит, я не в ролях. Что меня спрашивать? «Ладно, иди». Пять суток дали одному Коле Ларину. Опять непонятно. Ни Горбатого не посадили, ни Писклю, они-то воры были, а Коля вообще мужик.
Возвращаемся в барак, голодовку там уже прекратили, обедают, бляди. Неужели, думаю, отмазался (многих наказали ларьком)! Проходит, может, час, опять меня дергают. В комнате дежурных сидит зам по режиму майор Шенкевич, кликуха Мальчик. Приговаривать любил: «Ну, мальчики мои!» Небольшого роста, полненький, бедра широкие, глаза хитрые. «Распишись. Лишаем тебя очередного свидания», - простецкий такой выговор, и поджимает тонкие губы. Молодец, свой хлеб отрабатывает: не поленился сходить в спецчасть, посмотреть личные дела. Ага! К нему на свидания мать ездит (это все есть в деле), значит, скоро приедет, а я его лишу. Единственным, кого наказали лишением свидания, был я. Почему? Так ведь убийца, надо посильнее укусить. Я, естественно, ничего не подписываю, молчком повернулся и пошел в камеру. Но заметил то, на что Мальчик внимания не обратил: он написал – «лишить очередного свидания», но не написал – какого (в год полагалось одно свидание личное и два общих, от тридцати минут до четырех часов). Мать я ещё не вызывал, думал сделать это по весне, чего в холод бабку тащить? Она-то всегда готова: «Сынок, я хоть сейчас приеду». - «Жди, - отвечаю: - когда будет возможность, вызову». Прочитав постановление, я сразу въехал, что этот номер у Мальчика не прокатит.
О мозгах инициатора голодовки лучше всего говорит то, что случилось буквально через несколько дней, как нас вывели на работу. Восемнадцатого марта нас вывели, а двадцатого или двадцать первого Лупатый там же, на бирже, завязался с ментами. Его начинают бить, и он нам кричит: «Мужики, чего смотрите, как вора бьют!» Надеялся, что ради него мы бросимся на автоматы… В оконцовке – месяца три отсидел в изоляторе, в одиночке и пошел в «крытую». Точнее, сперва - в центральный управленческий следственный изолятор на микуньской пересылке. В Микуни же был суд: три года тюрьмы. За что ему подболтали? Чтобы попасть в «крытую», надо иметь с десяток серьёзных нарушений, места в ней дефицит, как в санатории. Преимущество плановой системы: управление имеет, допустим, пять нарядов в год, больше никого отправить в «крытую» нельзя, хоть лопни. Может, узнали, кто замутил голодовку? А это – «действия, дезорганизующие работу исправительно-трудовых учреждений». Статья семьдесят семь-прим, для ментов это хуже сто второй.
105. Вторая кликуха Шпареного
До бани метров двести. Место, где она стоит, простреливается со всех сторон, как будто наиболее опасен наш брат именно при подходе к бане. Водят туда в десять дней раз, строго покамерно, уходит на это два часа. Помыть «сотку» требуется три-четыре дня, потому что в одной камере пять человек, в другой четыре, в третьей пятнадцать. Вместе не поведут, чтоб, не дай бог, мы не сговорились (существующую между камерами «трубную» связь предпочитают не замечать). В бане я и заметил у Шпареного на месте пупка нарост. Нарост настолько выдавался вперед, что на шмонах Васю часто подозревали в попытке спрятать что-то запрещенное, и он получил вторую кликуху – Фотоаппарат. «Вася, - спрашиваю, - что это у тебя за канитель?» - «Это я в «Белом Лебеде» сидел…»
Поскольку по Мехреньге мы считались отчасти побратимы, он рассказал мне историю «фотоаппарата». Ещё при мне у них, на двадцать втором, открыли экспериментальный изолятор, рассчитанный специально на «особый». Какие-то научные дятлы в МВД разработали проект, в котором предусматривались исключительно «одиночки». Поставили изолятор не в жилой зоне, как везде, а вне её, чтоб никакого доступа туда не было вообще. По Союзу таких изоляторов сделали несколько (с легкой руки какого-то чиновника их называли «Белый Лебедь»), но на Севере это был единственный. Своя столовая, свой повар, тоже полосатый, свои шныри, которые никуда не могут выйти из изолятора и которых на ночь запирают в камерах. Закрепленные за изолятором солдаты и два-три прапорщика ни в жилую зону, ни на биржу не заходят. Кислород перекрыли настолько, что ни курить, ни таблеток, ни чая не пронесешь. Если тебе положен ларек на рубль двадцать пять, то на пятнадцать копеек больше уже не получишь. В шесть подъем, пристегиваешь койку, отбой в десять. И публика стала доходить. Резались, вешались, начальству до лампочки, делай, что хотишь, вырулить на больницу практически было невозможно. Вася сидел в изоляторе, отказчик, ему впёрли год. «Юр, я первый выехал на центральную больницу, на Пуксу, вся зона легла, у ментов глаза на лоб полезли».
Каким-то чудом кто-то из Васиных предшественников загасил в камере кусочек бритвенного лезвия, четвертинка практически. Вася её находит и режет себе брюшину и желудок. Два часа, говорит, пилил, пока перловка с завтрака наружу не полезла. Чувствую, сейчас сдохну и отключился.
Менты охуели, не только никогда такого не видели, но и не слышали. Васю везут на больницу, делают много операций, швы не срастаются, гноятся. Его опять режут, вскрывают абсцессы. В результате торчит нарост, вот как дикое мясо. «Это ты что несёшь?» - «На, смотри!»
Прокантовался в больничке почти год, освободился, опять сел. В Мазендор пришел с Мурмашей, по Мурмашам его здесь многие знали. «Шпареный? Да это ж фуфлыжник! А всё равно - хоть полтинничек, хоть заварку поймает, несет в счет долга. Его не трогали».
Физически Вася был слабый. Вечно по дырогонным бригадам, где ничего не вырулишь. Так, пройдется по низам, копейку какую-то выиграет. Чтоб заработать, надо играть с тем, у кого есть большие деньги. А тот их просто так не подарит. Васе там ловить нечего, тем более что фуфлыжник, пока не рассчитается, права играть не имеет. Хотя на него смотрели снисходительно: пес с ним! Даже что-то на раскруточку давали, и я давал - то рублишко, то трешечку, он, в принципе, в карты смышленый. Когда в одной камере долго сидишь, невольно начинаешь сочувствовать.
Не помню, сколько времени прошло, мы оба уже в «открытой», и Вася в очередной раз засаживает: проигрался, задолжал. Чтоб глаза людям не мозолить, уходит в изолятор. Сидит пятнадцать, ещё пятнадцать, неважно, сколько, и однажды кто-то говорит: «Ваську по «зеленой» увезли». - «Что такое?» - «Желудок вскрыл, кишка полезла».
Больше я Васю не видел. Может, освободился. Знаю, что он из города Сланцы Ленинградской области. Представляешь, насколько волевой? А с другой стороны безвольный, играть бросить не мог.
106. Первая степень свободы
Вывода на работу ждали как праздник. В принципе, понятно, работать не хочет никто. И я не хотел, и сейчас не хочу. Но есть такая штука, которая называется жизненная необходимость. Я вынужден работать, потому что знаю: когда я работаю, мне легче жить. Биржа громадная, здесь большая степень свободы, тем более - я человек опытный. Если уж совсем засыпаю, могу покемарить маленько. Могу чего-то поймать покушать, могу чифирнуть, пообщаться со знакомыми, завести новых. Всё лучше, чем сидеть закрытым и нюхать парашу. А работать так и так заставят, при любом раскладе. Потому что эта система называется исправительно-трудовая. Заставят или сгноят в изоляторе.
Гадали, когда выведут? И тут Хозяин делает обход, с ним свита, в том числе Мальчик, останавливается у каждой камеры, велит открыть, здоровается. Лощеный такой майор, холеная рожа, говорили, что в этом управлении он уже давно. «Я начальник колонии майор Лесик. Мы с вами сейчас редко видимся, но скоро будем видеться чаще». - «Когда, начальник, пойдём?» - «Ждите, мужики, уже скоро. Биржу никак не примем, примем – сразу пойдёте. Работать будете?» - «Чего спрашивать! Жрать все хотим». - «У кого нет тряпок, пишите заявления и отдавайте дежурному прапорщику».
Выписали все и всё, от рог до копыт. Всё, что можно урвать, урвали. Сапоги, валенки, телогрейка, бушлат. В ментовских документах он проходит как полупальто, отличаясь от телогрейки большей длиной и наличием воротника. Чем он большего размера, тем лучше, зимой можно надеть на телогрейку… Полотенце дали, две пары бязевых портянок, кальсоны, рубашка. Кому повезло, получили солдатское, плотные, не порвешь.
Биржу не принимали долго, требовалось пять уровней защиты от нас: лучи какие-то, высоковольтка (тысяча семьсот вольт), противоподкопный ров. Кроме запретки, строили два предзонника.
Наконец с дежурным прапором приходит полосатый малый: «Привет, мужики! Я - Перс, с крытой пришел. Скоро пойдем на работу, буду помощником начальника производства, легавые поставили». Понятно, что Перс – кликуха, что он сука, которая числится за ментами. Хорошо, что сказал об этом сам, в какой-то степени даже располагает к нему. «Так… шестая камера… Кто пойдет на работу?» - «Все». В руках у него какие-то бумаги, ставит галочку. «Давай с тебя начнём. Трубниковский? Специальность?» - «Электрик, кочегар, машинист». Еще чего-то наплел. «Следующий…» Чувствуем, что вот-вот нас выведут.
На третий день после подъема прапор в коридоре объявляет: « Приготовиться на работу, через полчаса развод!» Сходили на оправку (начинается она уже с четырех, на неё тоже водят покамерно), сидим, ждем. Вспоминаем, кто, где и кем работал. Открывается дверь, стоит мент со списком: «Деров, Трубниковский! На выход». Думали, пойдем впятером, а выходим двое. С обоих бараков взяли всего восемьдесят человек.
Вот, смотри, рисую: квадрат, забор, колючка делит квадрат на две половины. В правой - мы, в левой – открытая зона. Внутри квадрата, по центру, вплотную к периметру, что-то вроде клетки гладиаторов: обнесенный металлическим прутом отстойник, метров пятнадцать на пятнадцать. Для обеих зон отстойник общий, каждая попадает в него через свою калитку. Поскольку нас выводят на работу по отдельности, вариант оказаться в отстойнике вместе исключен.
Первый наш в Мазендоре развод. Возле калитки на трибунке под навесом Лесик, Мальчик, человек семь офицеров. Дергают из ящика твою карточку: «Трубниковский!» - и ты орёшь: «Такой-то, такого-то года рождения, статья, срок…» - «Пошел!» Проходишь в отстойник. Впереди большие ворота и принимающий нас конвой, слева от него барак для дежурных ментов, здесь же три-четыре комнатки свиданий. Нарядчик Паша отдает начальнику конвоя ящик с карточками, ворота открывают, и каждого начинают выкликать по-новой. Набралась пятерка - запускают в коридор из колючки. Метрах в тридцати солдаты с направленными на тебя автоматами, приближаться к ним ближе запрещено. По сторонам коридора обнесенные колючкой же тропинки, по которым носятся собаки. Коридор тянется до самой биржи, но не прямиком, а коленами, и все эти четыреста метров стерегут собаки.
В марте в Мазендоре ещё мороз, ночью двадцать - двадцать пять, днем может быть десять, но уже с солнцем. Так, как в марте-апреле, за все лето не загоришь. Под ногами утоптано, утрамбовано, опилки. Снег вокруг уже начинает подтаивать, какие-то уже запахи весенние. Настроение хорошее. На работу идем!
У входа на биржу вахта, две вышки слева и справа, кругом путанка и ров. Его мы не видим, но кто на особом не первый раз говорят, что ров обязательно должен быть. Офицер конвоя уходит на вахту, вместо него появляется прапор со списком, электрические ворота поехали, и нас начинают вызывать в третий раз. «Смотри, как строго!» Это говорят те, кто побывал везде.
107. На пару с Копытом
На бирже нас принимают Перс, зам по производству майор и вольный мастер Александр Иванович, бывший полицай (потом мы его звали Саня-Ваня). Перс начинает распределять на работу. «Такой-то, такой-то, такой-то – лесоцех… Отойди в сторону! Такой-то, такой-то и такой-то – разделка…» К Персу потом нормально относились, он никого не закладывал. Кто в карты играет, кто водку пьет, кто колется, кто чего глотает, он не вникал. А если бы и вникал, со слов у нас не сажали, только с поличным. Прессовали, в первую очередь, мятежников, которые любят баламутить, или по указанию сверху. Придет указание, допустим, прессовать воров в законе – причину всегда найдут. В принципе, зря это делали: если есть в зоне один-два законника, порядка всегда больше. Если только это не хлебные воры – те живут по принципу «я и моя кишка», хлопочут из-за собственной требухи. А нормальный блатной и кормом с тобой поделится, и покурить даст, даже когда его не просишь. Если, конечно, есть от тебя какой-то толк.
Остается, может, человек семь, доходит, наконец, и до нас с Копытом (не помню его фамилию): «В электроцех! Вон главный энергетик стоит, к нему идите». Я говорил Персу, что электрик, а у Володи-Копыта шестой разряд обмотчика - сидел где-то в Вятлаге, у них там был электромоторный цех, и он мотал двигатели. То есть, какое – то представление, что такое электрический ток, имеет, хотя у него всего два-три класса. Чисто физически Володя урод – горбатый, маленький, как карлик, и худой. Но метла у него… его половина Москвы знала. Начал судиться как шнурок при ком – то, и семья у него тоже была воровская.
Главному энергетику Михаилу Ильичу лет двадцать пять, полный такой. «Давай, - предупреждает, - без мозгоебалова. Чего, в натуре, знаешь, чего не знаешь?» Говорю, что кончил техникум, электротехнику, естественно, проходили, несколько лет в зоне работал электриком, потом - бригадиром на электростанции. «Нормально, пошли!» Он понял, что на уровне лагерной электрики я разбираюсь. Да и чего там особенно разбираться? - элементарно всё: три фазы и ноль, только правильно подсоедини.
«Электроцех» - полуразвалившаяся будка на сваях, типа вагончика. Крыша худая, всюду насрано. Два верстака, точило, преобразователь, куски проводов, лампочки. Черных отсюда выдрали внезапно: ушли с работы, а завтра им говорят «стоп». Не смогли даже забрать гашник с чаем, месяца через полтора под полом мы нашли пачек пятнадцать, подмокших, правда. «В принципе здесь всё рабочее, всё крутится, всё вертится. Вот инструмент вам принес: бокорезы, плоскогубцы, отвертки. Резиновые перчатки есть… Будут проблемы, обращайтесь».
Кабинет Михаила Ильича неподалеку, на электростанции. Станция маломощная, работает, когда отключают ЛЭП. Электричество в таких случаях днем в поселок не подаётся, бесперебойно функционируют только запретка и сигнализация. При входе на биржу будочка с телефоном, в ней всегда найдешь Саню-Ваню или Перса, а учетчик, дедушка Ондатра, сидит безвылазно. Подойдёшь к нему: «Дед, позвони энергетику». - «На, сам звони. Через коммутатор».
Михаил Ильич из Тольятти, два года как кончил институт. Скоро мы стали на «ты». «Чего сюда приехал?» - спрашиваю. «На машину заработать». - «Один?» - «С женой». Ещё Михаил Ильич преподаёт в трех школах: в «закрытой», «открытой» и на поселке - только за «часы» у него выходит рублей пятьсот. В школу записывают автоматически: нет у тебя в деле среднего образования - учись. «Сколько классов кончил?» - спросят. «Девять». – «Про Ньютона слыхал?» - «Что за блатной?..» Это я, к примеру. «Ладно, в седьмой походишь».
Ходить соглашались потому, что надеялись, хоть куда-то из барака выведут. Школа находилась в открытой зоне: из отстойника вошел, сразу барак. Тут тебе штаб (кабинеты Хозяев - нашего и ихнего, Режима, кума), столовая (она же клуб), санчасть и классы. Но для нас учеба предусмотрена по месту жительства – в маленькой камере, где днем принимает медсестра. Некоторые всё равно ходят, хоть какое-то разнообразие. Сядут, Михаил Ильич тетрадки-ручки раздаст, и два-три часа треплются. Никто ничего, естественно, не учит, просто ходят. Фартяк, профанация. В виде поощрения «школьникам» разрешается выписывать ларек на рубль больше, вроде как на нужды просвещения.
Средний здешний уровень три-четыре класса, есть и совсем неграмотные. Ко мне многие приходят: «Михалыч, напиши». Недалеко от нас ушли и надзиратели. Был такой старшина Стеблич, не умел ни читать, ни писать. Думал, об этом никто не знает, а знала вся зона, и Хозяин, конечно, знал. Но человек уже лет тридцать служит, до пенсии, может, год, куда его деть? У Хозяина очередная планерка: «Стеблич, твою мать!.. Все работают: кто наркошу поймал, шприц отнял, кто картежников отловил… А у тебя ни одной объяснительной! Совсем старый стал, мышей не ловишь!» Стеблич начинает народ пасти и накрывает питерского Чарли: «Ага, вот они, карты! Пиши объяснительную». К каждой объяснительной должно быть приложено доказательство – если мент в окно видел, что ты играешь, но карт не представил, это не считается. А поймал тебя с картами – слова не скажешь, идешь и пятнадцать суток паришься в крикушнике. Хотя, в принципе, посадить тебя ему и без карт ничего не стоит. Скажет: «Грубил». Но какую-то справедливость менты всё-таки соблюдают.
Чарли садится и пишет на имя Хозяина бумагу: «…от надзирателя Стеблича. Прошу меня уволить, так как я стал старый и потерял нюх». Число, подпись.
Вечером у Хозяина обсуждается, как прошел день. Каждый отчитывается о проделанной работе, получает, как положено, в хвост и в гриву, доходит очередь до Стеблича. «Вот, поймал одного…» Хозяин берёт «объяснительную»: «Сам-то читал?.. Тогда я тебе почитаю». И читает. «Удовлетворить твою просьбу?».
108. Страшилки
Страх перед «особым» режимом насаждают менты: «Попадешь на «особый» - от тебя одни уши останутся!» Как минимум, тебя будут с утра до вечера насиловать или сразу съедят. Не раз слышал, как говорили: «Выйду на «особый» - вздернусь…» А на «особом» можно оставить на тумбочке пайку, прийти через неделю, и она будет лежать, где лежала.
Этот страх проходит не сразу, вначале каждый считает долгом пыжиться. Блат аж из ушей прёт, и чем моложе человек, тем больше. Он хулиган натуральный, двести шестая, фраерюга последний, черт даже, а пытается тебя учить, казаться круче любого вора в законе. Хотя тот, как правило, старается не выделяться. Если никто тебе о нём не жеванул, будешь общаться с ним полгода и не знать, что это свояк. Вот как я с Витей-Малиной. Его забирают на этап, проходит два-три дня, и ко мне подкатывают: «А откуда ты Витю знаешь?» - «Какого?» - «Да Малину…» С Витей мы держались как товарищи, я и подумать не мог, что он в законе.
Главное оставаться самим собой, никому не дать себя ущемить, невзирая на все эти жуткие взгляды, хриплые голоса, татуировки. Вот Кукушка: семнадцать лет сидит без выхода, разрисован от рог до копыт, метла такая, что на любом сходняке уши в трубочку закрутятся. Но он пидер. Ему за пятьдесят, а выглядит на семьдесят, старый, морщинистый. Помню, сидит пьяный и жалуется: «Молодой был, нужен был всем. А сейчас не зовет никто…»
И такой голосистой публики много. Со временем всё оттасовывается, и человек встает на место, которое заслуживает. Просто этому времени нужно дать пройти, не торопиться налаживать отношения. Ты думаешь, что малый кристально чистый, а, оказывается, он три срока фуфлыжник по самое некуда. Только через семь лет, уже в «открытой», я узнал, что в свое время и Копыто фуфлецо засадил.
Помнишь, в самом начале, в Бутырке, я сказал себе, что на этой льдине один. В лагере эти слова имеют буквальный смысл, это позиция. «Мужики, я один на льдине». Значит, что бы вокруг ни происходило (пусть даже таранят общак), я ни во что не вмешиваюсь. Соблюдаю все, что положено, лишнего себе не позволю, но и ко мне не лезь. Самая удобная позиция. Другое дело, что фраеру это можно, вору нельзя. Потому что, повторю, вор – это не столько права, сколько обязанности. Да и было-то их (в законе) на весь Союз человек триста, остальное - прошляки. То есть - был когда-то, а теперь нет. Воры выговоров не дают. Тут, как у Танича: «кто оступился, тот отстал, закон его два раза не накажет». Некоторые, конечно, отходят честно, но всё равно он прошляк. Этим званием не слишком гордятся. Уж лучше фраер.
Отмечаю закономерность: чем старше возраст, тем больше срок. Суды стараются дать «старику» под завязку. Я так понимаю, чтобы он уже не вышел, чтоб в лагере сдох. Чтобы снова его не ловить, не вести дело, не судить – на всё это требуются деньги. «Экономика должна быть экономной!» Смотришь, человек - инвалид, а у него десять, двенадцать лет сроку, хотя можно было дать пять. Вот Сережа-Рука, москвич, руки нет - в станок когда-то попала. Второй или третий раз на «особом». «Калина красная» смотрел? Там показывают Вологодский «пятак»: под Вологдой на озере остров есть, и в бывшем монастыре - всесоюзная инвалидная зона. Кривые, косые, горбатые, хроники, на колясках, безногие - всех свозили. Там менты вообще неподкупные, плита чая второго сорта стоила четвертак, а ей цена шестьдесят копеек. Единственно, на чем крутились, - многие получали таблетки. У кого палочки Коха, у кого неоперабельный рак, у кого бациллы какие – то, а таблетки попадались кайфовые. На этом вологодском «пятаке» Рука отсидел пятерик, а теперь у него десять. «Калину» эту я ещё потому вспомнил, что её, прости, на хуй не напялишь. «Вход в «малину» рупь, выход – два!» Какая – то блатата приехала убивать человечка за то, что он от чего – то там отошел, стал работать! Это ветер, самый настоящий. Бред такой, что говорить противно, неужели консультанта не нашли? Вор в законе стоит на сцене и поёт в хоре! Всё равно, что секретарь обкома подрабатывает продавцом в ларьке. Вор может спеть, но где: вот пришел товарищ, собрался близкий круг, он взял гитару. Помню, был такой Колька-Цыганка, колымский, много лет там пробыл. Сам черный, двадцать кровей намешано, хотя русским считается: и фамилия русская, и имя – отчество. Один раз слышал, как он пел «Ванинский порт». Песня эта дешевочка, в лагерях её не поют, только на свободе - в кинофильмах или в среде интеллигенции. Но как же Цыганка ее спел! У людей в глазах слезы стояли, а разжалобить их невозможно.
Вот человек себе позволил, в узком кругу. Но чтобы в хоре?… Какая там кликуха у Шукшина? «Горе»? Да, были такие кликухи, редко, но несколько по Союзу было. Кликухи всякие бывают: я встречал кликуху Жопа. Ну и что? – нормально, человек не обижается. Валька-Седой по кликухам весь Союз знал, как кадровик. Вот кто-то кого-то вспомнит, а Валька: «Браток, такого вора никогда не было».
109. Принципиальный Мальчик
Батальонный конвой состоит в основном из зверьков, у дежурного офицера всегда расстегнута кобура. «Не курить в строю!» Да испокон веку курили и курить будем. «Не разговаривать!» И разговаривать будем. «Тише шаг, еще тише»! Малейший пустяк - тут же: «Сесть!», «Лечь!» А чего нас бояться? Слева и справа проволока, запретка, собаки. Тут не уйдешь – ни на рывок, никак. Бывает, эти четыреста метров до биржи полтора часа ведет. Терпели-терпели: «Чего смотрим, мужики? Садись!» И вся колонна села, да ещё взялись за руки. А раз ты сидишь, стрелять в тебя уже нельзя. «Встать!» - «Пошел на хуй! Зови Хозяина!» - «Неподчинение! Открываем огонь!» (Солдаты передергивают затворы). – «Да в рот тебя!». Знаем, что стрелять не будет.
Приезжает Хозяин, приезжают офицеры отделения на трех уазиках. «В чем дело, мужики? Говори кто-нибудь один». Ну, один, двое рассказали. «Обещаю: это не повторится. А сейчас сам вас поведу. Вставай, пошли». Встали и пошли, Хозяин впереди, ближе шести метров к нему подходить нельзя.
Вот так Хозяин несколько раз нас водил. Что он мог сделать? - батальонный конвой ему не подчиняется, любой солдат его послать может. У конвоя свое начальство: командир взвода, командир роты, комбат. Комбат для них царь и бог.
Поскольку на карточке у меня полоса (склонен к побегу), каждые два часа на бирже нужно ходить на вахту отмечаться, что ещё не убёг. Часов ни у кого нет, поэтому специально для «побегушников» бьют в рельс. Бросаешь работу и идешь.
В конце марта вокруг жидкая грязь, лес приходит – на нём толстый слой слизи. В первые же дни, как нас вывели, в разделке под баланами умер парень. Говорят, был порок сердца, но ведь не скажешь Хозяину «не могу работать». То есть сказать-то ты можешь, но на более легкую работу Лесик всё равно не переведет, в отношении производства он натуральный бычара, уговаривать его бесполезно.
Смерть действует на всех, ребята столпились вокруг, и тут появляется Мальчик: «Чего стоим?!» Пнул покойника сапогом, перевернул лицом вверх: «Работать не хотел, твою мать! Взял и помер, козел…» С Мальчиком два амбала-прапора. Пришла лошадка, на санях тело увезли.
Хозяин часто болеет почками, и тогда на бирже шустрит Мальчик. Любит укорять нас своим героическим прошлым: «Я в четырнадцать лет сражался в партизанском отряде! А вы, мразь, воруете, грабите, убиваете. Поставить всех к стенке и расстрелять!» При этом имеет странную слабину к «петухам», то есть постоянно их достаёт. Кстати, чтобы человек считался «петухом», необязательно, чтобы его ебли. С фуфлыжника сдрючили штаны, положили попкой кверху и пошлепали – всё, номинально он «петух». Как теперь говорят - опущенный, слова этого у нас не было, оно позже с «малолетки» пришло.
Человек семь таких гусей в зоне было, от двадцати пяти и до семидесяти лет. Когда приходит этап, во время приемки обычно каждого спрашивают: «За собой ничего не знаешь?.. Смотри, тут публика шершавая». - «Дырявый я». - «Значит, посадим тебя отдельно, а то будут по нарам таскать…» Специально отводят петушиную камеру, и они там сидят. Никто никогда их не преследует, не ущемляет в правах. Они такие же арестанты, как и ты, работают в рабочих бригадах. Единственно - кушают отдельно, своя посуда. И другая тонкость: ты можешь, скажем, оставить ему покурить, но у него не берешь ничего.
Представляешь, оказалось, что у нас повар – петух, Толя. Пол-зоны год кормил. Какое ты право имеешь к очагу лезть! Причем петух-то интересный: только в рот брал. И один питерский это знал, где-то в свое время они вместе сидели, маленький такой. Смотрю, Толя прикармливает его и прикармливает. Всем одинаково, а ему… Когда вскрылось, Толя сразу сдернул, убежал и гасился. Колотили второго: ты же знал, козел, что педераст людей кормит!
А Мальчик наш вцепился в одного пацана - молодой «гребешок», пришел откуда-то с раскрутки. Стал доставать его на разводах: «Ну, как вчера? Сколько пропустил?»
К этому пацану приезжает из Москвы мать. Заявление на свидание пишешь не ты, а тот, кто к тебе приехал, и Хозяин это заявление подписывает. Если комната свободна, запускают сразу, если очередь, то на поселке есть барак типа гостиницы, ждут там. Бывает день, два, три ждут. Но тут всё сложилось: пацан ещё на работе, а мать уже прошмонали и запустили, ждет, когда сын вернётся. Вместо сына заходит Мальчик: «Тут ваш сын…» - «Что?! Что с сыном?! Говорите же!..» - «Он тут в качестве женщины…» (Потом Мальчик это сам на разводе рассказывал). Дама посмотрела на него свысока (то ли гнилая была, то ли, действительно, дура, скорее, всё-таки, первое): «Да вы в своей тайге совсем одичали: это же сейчас так модно!»
В принципе, ничего такого родственникам не говорится, нельзя это делать. Человек со свидания выйдет и этого мента убьет. И будет на сто процентов прав, суд ему никогда «вышака» не даст.
На очередном разводе Мальчик пацана всё-таки достал: «Ты у нас как: сосешь или только долбишься в жопу?» Пацан в ответ: «Ладно, меня ебут. Все это знают, знают, что я по несчастью попал. Но ты и сам пидер, только ты скрываешь. Я своих узнаю за километр. Мужики! Клянусь, это пидер! Как у тебя, гражданин майор, жопка дышит?» Вся колонна слышала, а это сто - сто двадцать человек. И менты все слышали, и офицеры, которые на разводе были. Всё! Мальчик от пацана отстал, поганые эти разговоры прекратил махом.
110. Жены
На свидания обычно ездят матери. «Зря ты, мать, не обивай пороги, не давай смеяться над собой… - Не слыхал такую песню? - Люди в наше время стали строги, их не тронешь материнскою слезой». Масса куплетов, и текст более-менее приличный.
Жены почти не ездят. Какие там жены, кто чего помнит? В нашей «сотке» ездили, может, к пяти всего. Вот к Толику-Школьнику все годы ездила красивая баба, говорил - жена.
Сколько у нее любовников, пока ты сидишь, с кем она там живет?.. Об этом не принято спрашивать. Каждый понимает, что у бабы физиология. Но когда возвращаешься, дома должна быть тишина. Чтобы никто не звонил, не приходил. К твоему возвращению все связи она должна оборвать.
Были случаи, что и детей привозили. А уедет, пройдет пара дней - у мужика закапало… Идет к лепиле. «Трипак!» - «Не может быть! Моя?» - «Не моя же». Поколют пенициллином и больше личных свиданий не дают, чтобы он её не убил. Только общее, в присутствии мента, через перегородку. «Мне личное положено!» – «Положено ему! Квакнешь – посажу, будешь полгода сидеть!» А ей: «Больше не приезжай». – «Я сама не знала…» - «Я за тебя знать должен?»
Вообще, к женам отношение самое легкое. Переживают в основном те, кто только что попал. В тюрьме переживают. Особенно молодежь. Как там баба, вдруг уйдет? А деловой человек, он пожил: «Куда она на хуй денется!» Как правило, у них все нормально и было.
В нашей «сотке» сидел директор магазина «Таджикистан» с улицы Горького. Герой Советского Союза, седой, высокий, благообразный, с палочкой ходил. Мужик сорвался из-под «вышака». Через его магазин прокручивали миллионные сделки с золотом, с драгоценными камнями. Там и валюта, и всё, что хочешь. Об этом много газеты писали. Первая судимость, и сразу высшая мера. Но кто-то, видно, его отмазал. Приезжает к нему жена с дочкой. Жена в шароварах, старше его выглядит. А может, просто специфика Востока: там женщина кажется старше. Хозяина опять Мальчик заменял и наверняка заходил к ним на свиданку. Свидания Режим проверяет всегда. Пройдется по комнатам, вежливо поздоровается: всё ли в порядке, нет ли просьб? Это у всех у них общее - произвести впечатление. Уж на что моя мать, и та клюнула: «Какой начальник приятный!» (Разубеждать её я не стал). Только гости уезжают, Герой возвращается в барак, прибегает шнырь: «Собирайся…» И из общей камеры, где пахнет мочой, постоянно варят чифирь, сопят, храпят, пердят, где дышать нечем, человек попадает в чистенькую одиночку. У него там коечка, тумбочка, приемничек, дверка почти не закрывается, шнырь вокруг хлопочет. Санаторий! На другой день выходит на работу и становится приемщиком в тарном цехе. Звено распилило - он подходит, посчитал. Там вообще приемщик не нужен, там бригадир справляется.
Без Хозяина, без Режима такие дела не делаются. С каких делов Мальчик человеку так засимпатизировал? Только за деньжонки. А сколько конкретно? Суди по тому, что в тот же день Герой этот дал блатным пятьсот рублей на изолятор. По тем временам гигантские деньги. К нему и без того нормально относились: высшая мера в его годы, такую жизнь прожил. К нему не подошли: «Дай!» - сам подошел: «Держите, ребята». С блататой без надобности не общался, культурный мужик, таджикский еврей.
Он у нас года три пробыл. Потом на Урале открыли зону специально для ответственной публики, кому высшая мера заменена пятнадцатью годами особого режима. Те же полосатые шкурки, но блатного начеса там не было вообще, потому что все по первой ходке. Он, кстати, не хотел уезжать, говорил, что ему здесь нравится. Умный мужик, понимал, что нужно делиться. Тем более эти пятьсот рублей для него была не половина и даже не двадцатая часть.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>