111. Промысел
Привели с работы – встань у своей камеры и жди, пока соберутся все. Менты (солдаты с батальона) запирают калитку, первую дверь барака, вторую, третью (решетчатую) и начинают запускать нас. Открыл одну камеру – запустил, открыл вторую… Пока не закроют всех. Со временем стало проще: возвращаешься - камеры уже раскоцаны, входишь. Старший надзиратель пройдет: «Все на месте?» Запирает и делает проверку. Перед камерой висит табличка с нашими фамилиями и сроком. И у мента список, всегда знает, сколько должно быть. Если кого посадили в изолятор, ему звонят. Или сам звонит: «Такого-то нет». – «В изоляторе». Он у себя отмечает.
В камере у нас начинается вторая смена. Чтобы заработать на чаёк, делаем из клейстера сувениры – шкатулочки, сапожки, фигурки. Для клейстера нужен черный хлеб. Можно его нажевать, можно в воде намочить. Жуешь, складываешь в миску, потом натягиваешь на кружку носовой платок - плотно-плотно, чтоб пружинил, - и ложкой начинаешь протирать пока не остается комочек. С той стороны ткани капает белесая масса - из пайки хлеба получается полкружки клейстера. Туда нужно добавить сажи – отрезаешь от каблука резины, жжешь над миской, а копоть (это чистая сажа) соскабливаешь и мешаешь с клейстером. Дальше этот клейстер начинают мять, греть, раскатывать, и получается что-то вроде пластилина черного цвета, даже блестит. За два-три дня высыхает, делается как кость и идет в производство. Из клейстера в зонах делают массу вещей, иногда даже по телевизору показывают. Самое сложное их украсить, для этого нужна цветная бумага, из которой нарезаешь квадратики и складываешь в узор. Но, если хорошо поискать, на бирже можно найти что угодно – вагоны приходят из-под всякого груза, и что-нибудь полезное на полу обязательно найдётся.
По причине отсутствия художественного вкуса резать квадратики поставлен Шпареный. Делается это крохотным косячком, заточенным, как опасная бритва. Чтобы вещь лучше блестела, разводишь в воде немножко сахара и макаешь. Высохнет - будет как лаком покрытая.
Другая сложность – спрятать продукцию от ментов. Очередной дежурный подходит к «глазку» и видит шкатулку. Один зайти в камеру он не имеет права, должен вызвать старшего с вахты. Как он бежит к телефону, названивает, нам хорошо слышно. Берешь целлофановый пакет, плотно заворачиваешь в него шкатулочку, привязываешь длинную, метра четыре, плетеную нитку – и в форточку (шкатулку специально делаем такую, чтоб пролезала в форточку). На окне всегда найдется, к чему прицепить нитку, да оно ещё в наледи - на белом белую нитку не различишь. За окном нетронутый сугроб, пакетик - бум! - и ушел на полметра вглубь. Влетают менты, шмон. Где тут спрячешь? Параша пустая, пять тощих матрасов, пять одеялок. Смотрят в окно – целина! Дежурный: «Клянусь, собственными глазами видел!» Всех раздевают чуть ни догола: нет ничего!
И так, бывает, раза четыре. Только менты уйдут, шкатулку вытягиваешь и стучишь в дверь: «Это, что ли, искал?..» - «Твою мать! Я ж говорил, тут она!»
Самим же надзирателям шкатулки и толкаем. Обычно просишь десять пачек чая – как-никак работа трех-четырех месяцев всей камеры. «Ты чего, «десять»? Десять пачек – это три рубля. Ни-ни! Да мне её из зоны не пронести… Есть вот полпачки папирос и пара чая. Бери хоть сейчас».
И берёшь. Как-то ведь надо жить.
112. Труженики статьи 144
Почти половина из нас - статья сто сорок четвертая, кражонки. Как правило, это карманники и не моложе сорока. Если ему тридцать пять, это большая редкость. Значит, ворует вот с таких лет - карманником быстро не становятся. Девиз тут ленинский: учиться, учиться и учиться!
Есть по фене слово шнурок. Шнурок, шнур - это пацан при людях, которые трудятся. Или прибился к ним, или живет рядом, или у него папка, мамка, братья сидят, и кто – то его под своё крыло взял. Сам пока не ворует, присматривается, учится. Дышит этим воздухом, слушает эти базары, понимает, что можно делать, чего нельзя. Есть чисто карманная феня. Не говорят: «Украл кошелек», говорят: «Садильник отдержал». То есть «ворую» - это держу. А садильник говорят потому, что часто воруют на подсаде – когда люди садятся в транспорт, и возникает давка.
Троллейбус, трамвай, автобус – всё это марка или конь, равноценно. Карман на пиджаке, в пальто - скула. «Лопату со скулы помыл». Или купил у фраера, у машки. Лопата – бумажник, кошелек - шмель, деньги – филки, шалыжки. Ещё говорят алтушки, но, в основном, филки. «Какие – то, - жалуется, - заграничные филки попались!» Задний карман брюк называется чужой карман или пеха. Это самая легкая кража, дармовяк. Особенно из джинсов, потому что задний карман в них не застегивается. Это элементарно, это и ты можешь украсть. Бритва - мойка или майло. Если с росписью берешь, это уже «с примененим технических средств», совсем другой срок. Будь у тебя хоть первая судимость, а часть третью сто сорок четвертой статьи вопрут. «Купил у машки шмеля со вторяка, с росписи». Вторяк - это карман не снаружи, а когда сверху что-то надето. Вот на базаре баба торгует, у неё под пиджаком три кофты и где – то там спрятан гаманец. Без росписи его не купишь. Сначала бабу общупают, обмацают, а потом с росписи берут. Много таких, чисто карманных выражений.
Персонажи встречаются, что ни в жизнь не подумаешь. Только я вернулся с Сербского, один такой как раз заезжает в камеру Матросской. Рубашка с коротким рукавчиком, животик, серые брючки, китайские плетеночки. Аккуратненько причесан, значительно меня старше, не курит. Профессор какой – то или хозяйственник. А с другой стороны, блатные, они всегда за собой следят. Ты не увидишь его грязным, рваным, нечищеным - человек себя уважает. И других пинает: «Иди, чешую намыль, сучья рожа!»
Буквально пять минут пообщались, спрашиваю: «Как дразнят?» - «Точило». Ну, все понятно! «За что?» - «Как за что? За что мы все здесь? За карман, конечно». Фамилии не помню, зовут Борис Александрович, Боря-Точило, третий раз на «особом». Я, говорю, первый, по сто второй. Канитель вышла... «Без грабежа?» - уточняет. «Без».
Стали мы с ним не то чтобы кушать вместе, но взаимничали. Жил он где – то под Александровым, какая – то бабенка у него была. Последний раз долго был на свободе, что-то около двух лет. И всё время трудился, жрать – то надо. Подозреваю, что в прошлом Боря был шерстяной, но отошел. Отошел, видимо, честно - уж очень был авторитетным, не раз пасть на воров открывал.
И неожиданно я вижу Борю в нашей закрытой зоне! Уже достраивали третью сотку, ближе к бане рыли фундамент под четвертую – и всё это бригадка Бори. С ними постоянно мент или два, хотя куда отсюда денешься? То и дело приходят машины: кирпич, арматура, бетон. Полы бетонируют на метр: роется котлован, кладется сетка, потом бетон. Дырки уборной сводятся в конус. То есть через уборную тоже не сквозанешь. Удивляюсь: на свободе Боря не работал ни дня, а оказался замечательным плотником. Когда стеночки четвертой сотки более-менее возвели, его ребята ушли с ним на биржу, в столярку.
Встречаю и других знакомцев по Матросской: Толик-Румын, Валька-Жирный, Володя-Гном… Толик-Румын из Люберец. «Румын» - значит, человек легкомысленный. Несмотря на всю свою внешнюю серьезность, он такой, может сколько угодно надувать щеки. Толик тоже профессиональный карманник. Небольшого росточка, толстенькие пальчики. «Румын, - говорю, - как же ты трудишься?» - «Это вы всё по карманам, да по карманам, а есть ещё сумочки, есть дурки, есть скрипы». У Вальки-Жирного нездоровое, словно масляное, лицо, тубик, грудка узкая. Тоже люберецкий. Они редко трудились по одному, обычно бригадой, двое-трое. Бывало, что и по четыре человека. Но чем больше бригада, тем больше надо пахать, потому что расходятся, как правило, по соточке. То есть каждому нужно заработать стольник. Один – кассир, ему сбрасывают кошельки. Отдал на прополь говорят. Почему «прополь», не знаю.
Когда я сейчас слышу про воров – рэкетиров, то понимаю, что это вор – помидор. Коснись его прошлого, он, как Сильвестр, был официантом в кафе или мясником (я их путаю с Михасем, но оба они из сферы обслуживания). Воры никогда не признавали грабителя и разбойника. Он даже не знает, что в кошельке, а готов за этот кошелек человека изуродовать. В преступном мире авторитета у такого не будет никогда.
113. Плюс два дня
Территория биржи большая, объекты разбросаны. Тарный цех здесь, разделка на другом конце. А разделка это восемь-десять звеньев, и все в разных местах. Где-то порезало пилой кабель, где-то штекер. Только починишь, тебя уже в другом месте ждут. Или на столбе линия закоротила… Иди за поясом, за «кошками», но сперва сбегай на вахту, чтобы линию обесточили, дважды подтверди, что тока нет. Значит, лезь на столб, проверь «контролькой». Дел на пять минут, а беготни на час. Были дни, когда пообедать не успевал. Копыто со своим горбом на столб не полезет, Копыто в будке сидит, у него постоянно кильдык, знакомых море. Чифирь варят, перетирают за жизнь, а я ношусь, как лось, и всё равно не успеваю, все на меня гавкают. Сколько раз Лесику говорил: «Мало нас двоих» - «Тут и двоим-то делать не хуя!» Уже мастера стали стонать: «Добавь электрика!»
Уж лучше, думаю, срулить в рабочую бригаду. Машину разделаешь, пока следующая придет - сидишь, куришь, и получаешь в пять раз больше. Начинаю сажать печень Ильичу: «Ильич, заебываюсь!» – «Юр, у меня только две штатные единицы». Какой у него штат, я знаю: «У тебя одиннадцать человек на станции». - «Так то поселенцы…» В конце концов, уговорил его написать на моем заявлении о переводе «Не возражаю», тем более что нашел себе замену: серьезный хохол, лет двадцать по зонам электричеством занимался.
И тут мне говорят, что приехала мать, но её не пускают. Бегу к Хозяину (на бирже у него свой вагончик), здесь же крутится Мальчик. Меня увидел: «Свидания ты лишен. Сказал матери – пусть уезжает». – «Вы лишили меня общего свидания, а не личного». - «Это почему ещё?!» - «А вы посмотрите своё постановление: там не сказано, какого свидания лишить: личного или общего… Никто на общее свидание за три тысячи верст не поедет». Хозяин заинтересовался: «Давай, неси постановление». Мальчика все недолюбливали, потому что нельзя быть таким змеевитым. К тому же Хозяин понимал, что тот ему роет яму, хочет сесть на его место. Приносят постановление, Хозяин читает: «Лишить очередного свидания…» Мальчик: «Ежу понятно, что личного!» - «Ежу, может, понятно, а мне непонятно. Где тут написано, что личного? Если бы личного, так бы и написал: лишить личного свидания. А у тебя – что?.. Лишить очередного свидания… Почему очередное свидание – это обязательно личное, а не общее? Мужик-то прав. Общих свиданий в год два, а личное – одно». И мне: «Выйди». Выхожу, минут пять протусовался, Хозяин зовет: «На сутки! Иди».
Сутки без вывода на работу! Оказывается, вышло новое положение, раньше свидание давалось только с выводом, приходилось выкраивать отгулы, выходные, праздничные дни, нарядчик давал соответствующую справку, хотя все понимали, что это фуфел тряпичный. А есть ещё такая тонкость: в законе об исправительно – трудовых учреждениях написано, что «свидание до трех суток». То есть тебе могут дать и сутки, и двое, и трое.
Сутки проходят, я матери говорю: «Мам, за зоной есть кабинет Хозяина. Точно такой же штаб, как в зоне, только поменьше. Сходи туда, напиши заявление, а лучше, просто попроси по-человечески. Дадут – дадут, не дадут – чем мы рискуем?» Часа через полтора возвращается: «Продлил на двое суток. Так хорошо поговорили, такой душевный начальник!» Ну, думаю, не по душевности продлил, не за материнские слезы - ради Мальчика. Вот и Мальчик на что-то сгодился.
114. По понятиям
Моё заявление о переводе Хозяин подписал. Может, вспомнил, что не зря дал матери эти двое суток, все-таки сын оказался сознательным – в разделку просятся немногие.
Весной, когда свежая древесина, когда идут соки, кора слезает аж добела, баланы скользкие, как мыло. А осенью они скользкие от дождя. В звене нас шестеро, на пиле – звеньевой, кликуха Шарабора, мерщик, я и ещё трое – на ходу. Кран берёт с лесовоза двадцать кубов на эстакаду, Шарабора разделывает их под размер, и мы шустрим, укладывая баланы по соответствующим карманам. Всего карманов двенадцать, пиловочник скатываешь в них крючьями, рудстойку – на плечо и понес, а она длиной до двух семидесяти. Сорвётся – пальцы ног, если на тебе сапоги, всмятку. Поэтому даже в жару работаешь в валенках, они могут смягчить удар. Опять же - подошва. На валенках она войлочная, на сапогах - резина. Поскользнулся, с эстакады улетел, а высота там три метра.
Некоторые не выдерживают. Один сунул голову под заднее колесо лесовоза. Прямо на трапе. Лесовоз подъезжал к эстакаде разгружаться. В нем двадцать два - двадцать четыре куба хлыстов, а куб где – то семьсот килограмм. Двадцать тонн, грубо говоря. Я пацана знал. Главное, в зоне – то был недолго, около года всего. Многие считали, что человек просто подмок. У него было пятнадцать за убийство жены. Регулярно писал письма соседям по квартире и в них клал записку для жены: «Прошу передать, потому что она жива, но у нее есть любовник, мой недоброжелатель, который прячет от неё мои письма». Может, действительно ебанулся, а, может, косматил.
Уйти из разделки трудно. Существует, правда, предел: пашешь год-полтора, два максимум - есть такое неписаное правило – и тебя переводят. Или видят, что ты не может чисто физически. Вот как говорят: живут по понятиям. Выражение это затаскали, мерзость, но оно по делу. Менты тоже живут по понятиям, придерживаются наших неписаных законов – и им, и нам так проще. Потому что, хочешь – не хочешь, сотрудничать приходится по многим моментам. Тут и ларек, и свидания, и кормежка, и выписка – вместе всё это твоя жизнь. Завезли валенки дерьмовые - за год три-четыре пары сносишь, даже подшитые. Плохо скатаны, сыплются. А положено тебе одни валенки на два года. Придешь раньше, скажут: «Ты ж в прошлом году получал!» Но если на твоем заявлении отрядный написал «Выдать», считай, вопрос решен. В рабочей бригаде ты можешь пять бушлатов в год выписать, если на производстве износил (норма - один). Другое дело, если ты их проиграл, прочифирил - хороший начальник отряда это знает, напишет «Промот имущества».
Подавляющее большинство нас, особенно с небольшими сроками, работают из-за денег, потому что могут скоро их получить. Или у человека есть, кому их со своего счета перегнать и получить наличными обратно. А если нет? Вот Коля-Волк, Волчара, у него никого не было. Может, кто и был, но перегонять в этот адрес было бесполезно, поскольку ничего с этого не поимеешь, деньги к тебе не вернутся. Коля знает, что через месяц-два ко мне должна приехать мать и я вот-вот буду перегонять домой деньги. То есть я пишу заявление о переводе их с моего счета на имя матери, Трубниковской Веры Семеновны. Пишет заявление и Коля: прошу перевести триста рублей моей тете, Вере Семеновне Трубниковской. Шито, конечно, белыми нитками: «Твою мать! – скажет отрядный: - Какая она тебе тетя?»
Отрядный у нас жесткий, но выдержанный мужик. Подойдешь: «Надо бы денег перегнать…» - «Ладно, посмотрим». Может три дня думать, но, если скажет: «Пиши заявление», - все равно, что Брежнев сказал. Таких людей уважают, не обязательно даже, что он сделал тебе что-то хорошее, хорошего здесь никто не ждет. А уж если сделал… Он умеет этим пользоваться: кто-то чего-то для него подсасывает, может, и не один человечек. Чуть что, мигом поставит на место, убедишься, что он знает про тебя всё. Но от него никуда ничего не вытекает. Отец родной. Если пятнадцатого числа у нас ларек, ларечница может не прийти, только если помрет. Живую ее отрядный пинками пригонит, проверит ассортимент. Ей лень везти с базы дешевые конфеты, везет по три рубля, нам это дорого, а тем, кто работает физически, сладкое нужно обязательно. Хоть полкило, хоть триста грамм всегда возьмешь. «Почему дешевых не привезла?!» Пусть они смятые, развернуть нельзя - режешь ножом и в чай, там фантики отвалятся. Может тут же к Хозяину пойти: «Не для отказчиков прошу, для работяг…» Не помню, к сожалению, фамилию. Последний раз видел его на поселении, он был майором. Говорят, умер от сердца, ночью случился приступ.
115. Ломовики
Шарабора сидит за мокруху. Сам питерский, маленький, коренастый. Последний раз на свободе был неделю. Шел с друзьями, две девки с ними, и кто-то девку цапанул. «Какие ножки! Засадить бы!..» Хулиганьё. Он обернулся: «Заткни пасть!» Тот ответил. А есть фраза: «Мужицкий разбор – кол». Все эти качалова, разборки, доводы – приводы… У Шараборы с собой пистолет – поворачивается и прямо в лоб. А никуда не свинтить, дело чуть ли не на Невском.
Шарабора – ломовик, жадный на лес, наше звено всегда в мыле. Машина пришла – если кто-то от неё откажется, Шарабора возьмёт: «Вези еще! Фраера, поработаем за деньги? Согласны?» - «Согласны». Если другие звенья разделают в день пять машин – это праздник: пять лесовозов - сто кубов. Наше звено разделывает семь, двести процентов в месяц всегда выходит.
За это Шараборе многое прощается. К тому же мы бесплатно пилим Хозяину дрова. Точнее, не лично ему, а нужным для него людям. Тому же, скажем, начальнику станции. Хозяин придет: «Шарабора, будет сушняк, откатывай». И мы откатываем. Сушняк, сушина…та же деловая древесина, только двадцать пятого сорта. Платформу сушняку нужно раскрежевать, погрузить, и платформу эту угоняют. Вот такое одолжение Хозяину.
Помимо работы, у Шараборы есть другая слабость - обходиться без ложки. У всех ложка есть (по фене - черпак), у него нет. Ест он так: жижу выпивает через край миски, остальное подгребает в рот корочкой хлеба, кашу тоже ест корочкой.
По бирже часто дежурит худой майор под два метра, комиссованный из армии. Ходит с портфельчиком, шинель длинная-длинная, культурный, выдержанный, но с бзиком: как поднять сельское хозяйство страны. Пишет проекты и достает ими всех – от Суслова до Брежнева. При всяком удобном случае излагает свои мысли и нам. Коми, говорит, она ж громадная, четыре или пять Франций. Зачем здесь держать коров? Держать надо только лошадей, лошадей на мясо. Во-первых, они неприхотливы, едят всё, и они морозоустойчивые. Очень вкусное мясо. Не нужно коров, не нужно доильных аппаратов - ничего не нужно!
Не получая ответов на свой проект, майор взялся за нашего звеньевого: «Не так пилишь!» В конце концов, Шарабора психанул: «Вали на хуй, гондон, чтобы я тебя больше не видел!» - и пошел с пилой на майора. Тот пулей к будке, в которой сидел Хозяин и мы, несколько человек, ждали учетчика: «Товарищ капитан, товарищ капитан!» Хозяином тогда был уже не Лесик, а капитан Покачайло (при мне в обеих зонах - закрытой и открытой - хозяев сменилось человек десять, Режимов – то же самое). Покачайло этот с утра до вечера на бирже, ему план нужен. Его не колышет: чифиришь ты, пьешь, играешь - дай кубы! «В чем дело, майор?» - «Он меня на хуй послал!» - «Кто?» - «Заключенный Шарабора». Покачайло сидит нога на ногу, сапогом покачивает, мы стоим, ждем, чем кончится. Я готов заложиться, что Шарабору Хозяин не тронет. Тем более, что этого гаврилу, майора, он не то что не любит… надоедает человек. Покачайло сидел-сидел, наконец, встаёт: «Вас, майор, на хуй послали? Можете туда не ходить, это совершенно необязательно».
Майор его понял и покатил из зоны.
Другим трудоголиком у нас был Витя-Бревно, москвич, коренной притом, тут у него и родители, и предки родились-выросли. Причем в каком – то хорошем районе, вроде Полянки. Витя за чай (тому я живой свидетель) один грузил крытый вагон. А это шестьдесят кубов леса. Кому-то из грузчиков нужно было доиграть в карты, подходит к Вите: «Бревно, четыре пачки! Грузишь?» - «Без проблем». И сорок пять тон за смену человек на себе перетаскал, а на свободе норма для грузчика шестого разряда - десять.
Витя - карманник – профессионал. Очень высокий, немножко безалаберный, но справедливый. Кто давно сидит, все справедливые. При мне у него заболела нога, начал прихрамывать. Сосудистое, от курева. Глобус, врач питерский, вольный, сколько раз ему говорил: «Бревно, бросай курить!». Не бросил, всё тянет свою козью ножку. Стали гнить пальцы, гангрена началась. Увезли на больницу и ногу отрезали выше колена, три раза потому подрезали. Протеза не было, ходил на костылях. Два костыля, и штанина подколота с культей. Единственное, о чем просил, чтоб не отправили на инвалидную зону. На тот же Вологодский пятак. А тут недавно по телевизору открывают первую в Москве ночлежку: смотрю, Витя! И диктор подтверждает: «Вот тридцать два года отсижено, в прошлом - особо опасный рецидивист, инвалид». Фамилию называет, я не запомнил. Витя-Бревно, пусть будет так. «Особо опасным», кстати, он никогда не был, просто карманник-рецидивист.
116. Воруй, но не у меня
Поданные на биржу вагоны повторяют судьбу плененных городов. Право первой ночи принадлежит погрузке, нам достаются остатки. Вздутые банки консервов съели в пять секунд. Что пропоносило, ерунда, нас и так почти всех поносит от тяжестей и здешней пищи.
Однажды приходит опломбированный пульман. Его драконят, а там, в уголочке, двадцать ящиков водки. Громадный вагон, девяносто кубов, двадцать ящиков водки в нём ещё разглядеть нужно. Мгновенно всё растаскивается, делится, прячется. И тут же начинаем квасить. К съему из смены в сто пятьдесят человек тридцать вообще лыка не вяжут - грузи на тележку и вывози. Человек сорок качаются, пахнет от них так, что дорога одна – в изолятор. А умненькие, вроде меня, выпили бутылку на троих, занюхали, зажевали и трезвые. Капнул на ватку солярочки, несешь в целлофановом пакетике до зоны, по опыту зная, что нельзя идти в первых и последних пятёрках. Лучше всего, чтобы впереди было человек двадцать. Когда приближается твоя очередь, достаешь свою ватку - и за щеку. Пару раз слюну дернул, проглотил, чтобы не было резкого запаха солярки, и спокойненько проходишь. Есть разные примочки, но чеснок есть нельзя - случалось, за один его запах уволакивали в изолятор, а человек не пил вовсе.
С батальона пригоняют две роты, ночную смену на работу не выводят, на бирже шмон. «Ищут пожарные, ищет милиция». В данном случае - солдаты и надзиратели. По будкам, по заначкам, по гашникам. Где на чердачок заглянут, где штабель дровишек ногой развалят. Тут бутылочка, там – с полсотни, может, и нашли.
Железная дорога составляет акт, мол, по чьей-то вине в зону были поданы не осмотренные вагоны, в том числе вагон с шестьюдесятью тысячами ящиками водки, и подлые зэки их выпили. Акт подписывает администрация лагеря.
Тебе всё ясно? Случайного в нашей жизни ничего не бывает: этот вагон шел по нашей ветке куда-то дальше, его отцепили, разгрузили, для фортяка оставили двадцать ящиков и пустили в зону… Без начальника станции, Хозяина, начальника режима отделения тут обойтись не могло. Минимум человек семь-восемь, потому что пятьдесят девять тысяч девятьсот восемьдесят ящиков нужно ещё разгрузить и спрятать. А повесили вину на нас, хотели вменить иск каждому.
Но тут стали писать. Причем не мы - ну, будут вычитать по пятерке, по десятке, на руки нам деньги все равно не дают. Писать стали менты, которым ничего не досталось. Вагон растаял как дым. Взяли пять машин, загрузили и вывезли, тайга-то рядом. После пустили в поселки по спекулятивной цене, благо водка там запрещена, продается только в Микуни.
Приехала прокурорская проверка, плюс с управления, стали нас таскать. «Сколько ящиков было?» - «Не знаю». – «При тебе открывали?» - «Не открывали». – «Пил?» - «Не пил». – «Все пили, а ты не пил?» – «Совершенно верно». В таких случаях принцип такой: знай свою фамилию и больше ничего. Отвечай только за себя.
В общем, взять деньги с нас не вышло. Может, допёрли: не могли сто пятьдесят человек, пусть даже «особо опасные», выпить шестьдесят тысяч ящиков водки. То есть выпить-то могли, но не за один день.
Проходит пара месяцев, загоняют вагон с мебелью. Не целый опять, импортный гарнитур «жилая комната», в ящиках, причем некомплект. Где-то дверцы шкафа не хватает, где-то стола, где-то ножек кровати. Ясно опять, что фартяк, остальное-то всё исчезло. Кто виноват? Опять мы. Устраивают шмон. У кого зеркало находят, у кого полированную боковину шкафа – её уже успели пристроить для домино. Набрали, может, на полгарнитура. А сколько их в пульмане было?
В том же вагоне стоял новенький двухцилиндровый «Урал». По разнорядке управления его везли заму по режиму отделения - был такой пузатый, вальяжный майор, разжалованный откуда-то с Урала из полковников. За какие грехи, не знаю, но менты говорили, был большим начальником. Кликуха Борман. Сам я тогда фильм не видел, но, кто видели, говорили, что очень похож на Визбора, и кликуха ему очень нравилась, его так в глаза называли.
Мотоцикл этот, естественно, сгрузили, закатили на штабеля и сделали клеточку, чтоб не видно. Борману прислали документы, что мотоцикл затолкали в вагон с мебелью, и он дергал полпогрузки. «Мне по хую мебель, которую вы растащили. А мотоцикл - отдайте, я на нем ездить должен. Не отдадите - заморю всех!» От мотоцикла в зоне какой прок? – сделали так, чтоб его нашли.
В пекарне работали ментовские жены, не офицеров, а надзирателей. Их бизнес был дрожжи. Считай: три зоны, и в каждой вечная проблема - дрожжи. Сахарок было проще достать. На конфетах брагу ставили, на повидле, на сухом киселе. Но дрожжи есть дрожжи! Поскольку из пекарни они уходили на продажу, есть хлеб стало невозможно: корка, а внутренность хоть вместо замазки употребляй. В конце концов, мы кипешнули, а вот-вот ждали комиссию из управления. Обычно для фартяка она устраивала личный прием заключенных. Борман на разводе: «Мужики! Обращаюсь ко всем: с хлебом будет порядок. Этот бардак им не сойдет. Завтра, послезавтра будет нормальный хлеб. Потерпите. Но! Сегодня комиссия… О чем хотите, говорите, но кто за хлеб скажет, тот очень долго хлеба не увидит, вы меня знаете. Понятно всем?»
Воруют вагонами - древесину, пиломатериалы, всё что угодно. Мне до лампочки. Он не у меня украл, у государства, черт с ним. Я еще грузить помогу. Но только при одном условии: если он мне за мою работу заплатит. Я эти доски напилил, а он пять вагонов вывез. Если он мне не дал мою пачку чая, пачку махорки, кусок хлеба, миску каши, значит, он украл уже не у государства, а у меня лично, и я стану возникать, хотя никогда не осуждал тех, кто ворует. Воруй, но чтоб было по уму. Каждая оторва, типа меня, тебе скажет, что есть должности, на которых нельзя воровать. В зоне зав столовой украл кусок мяса - человек недоел. Недоел – ослаб, попал рукой в раму, руку отрезали…
Хочешь воровать, шкура у тебя ходит, не можешь не украсть, петух ты крашеный? Не иди в правительство – старики не доедят, иди директором магазина.
117. «Убей меня сейчас»
Двое на бирже нажрались: один - Седой, рязанский, другой - здоровый увалень, ходил, как штангист, переваливался немножко. Откуда он взялся, не помню, появился, может, с полгода, и вдруг у них с Седым такая дружба. До этого пришло несколько рязанских косяков, всего рязанских в зоне было человек пятнадцать, это считается очень много. Не то что земляки держатся вместе, но всё равно друг к друг у них больше симпатии, чем к остальным.
В принципе, землячество на «особом» не имеет большого значения – чем ещё он отличается от «общего». Тут всем всё по хую. Может, конечно, Седой и рассчитывал на поддержку, но, в принципе, зачем ему поддержка? - никто никогда его не одергивал. Оба они со штангистом физически здоровые, оба поддатые. Мало ведь кто умеет пить, большинство убийств, кстати, происходит под этим делом. За слова, за оскорбления. За то, что он себя считает кем-то, а другой его таковым не считает, говорит - ты вообще никто.
Дело было в отстойнике. В отстойник попадаешь в двух случаях. Или это съем (рабочий день окончен, мы прошли проверку и ждём, когда конвой поведет в жилую зону) или выводка. Выводка – это когда приходит паровоз забрать груженые вагоны: нас загоняют в отстойник и по карточкам пересчитывают. Только после этого состав выпускают из зоны, чтобы никто в нём не уехал. И ещё каждый вагон обнюхивает собака. Есть такой длинный помост, вагон останавливается возле него, и собака забегает внутрь.
На работу – развод, с работы – съем. На выводку обязательно вот такой микросъем. Занимает он час-полтора. Бывает, собрались, а двоих-троих нет, сигнал не слышали, сидят в подполье, играют. Выводка может быть и в девять утра, и в десять, и в пять вечера. Но тогда её стараются совместить со съемом.
На выводке Седой с земляком и наехали на Глухого. Глухой малый спокойный, лет на пять старше меня, пришел с Мурмашей. Когда приходят с других зон, тем более с другого управления, всегда думаешь, что за человеком какой-то «хвост». Тем более Глухой пришёл не с косяком в пять-шесть человек, а один. Может, фуфлыжник, может, мусорило: насдавал там людей, деваться некуда – его отправляют за пределы. Сто вариантов может быть. Или он пидер. Но Славка Казадоев мне говорит: «Он со мной в Мурмашах был. Жесткий малый, не подарок». Случился у Глухого в Мурмашах какой-то кипеш, маленько до ножей дошло, шкуру кому-то поцарапал. Но к нам пришел без добавка, со старым сроком.
С чего у них с Седым началось, я не знаю. Мат-перемат, Глухой стоит белый - его не ударили, но оскорбляют по-всякому. И вот его слова, которое я слышал лично: «Седой, если сейчас меня не убьешь, завтра с тебя спрошу…» И штангисту: «С тебя тоже».
Канитель продолжалась минут десять, никто не влез. Славка мне говорит: «Если Седой это дело не утрясёт, завтра хуёво будет».
На следующий день Глухой идет к ним в будку. Там бригада сидит. «Ребята, давайте отсюда…» Все сразу вышли. У него с собой лом. Не как у дворников, а как в погрузке: потоньше, килограммов пять-шесть, один конец лопаточкой, другой заточен и подкален, чтоб не гнулся, когда в бревно воткнешь. Этим ломом он раза четыре Седого проткнул. Второго в больницу отправил… После ребята вспоминали, что Седой беспредельничал на других зонах, мог человека ни за что ударить. Там ему с рук сходило, а здесь наткнулся.
Дали-то Глухому что-то очень немного, года три, кажется. На нашей же зоне остался.
118. На кресте
Под баланами сорвал спину, и меня отправили в тарный цех. Цех большой, работает человек тридцать, постоянные тасовки из звена в звено. Сделал норму, перекурил – идешь помогать другим, ни минуты свободной. Не то чтобы очень тяжело физически, но всё время крутишься. Как пришел и до съема. Единственный, зато большой плюс – бригадир Володя Кискин (кликуха Малюта), лучший, пожалуй, за всю мою лагерную жизнь. Прошляк, москвич с Бауманской, на «особом» не первый раз. Крупный, большая голова, смышленый, шустрый, не по делу никого не облает. Хорошим был бы директором завода. Срок – семь или восемь, не помню. Помню, что в «открытую» зону он так и не вышел. Как ценного работника менты его придерживали, да он и сам не шибко хотел. Несколько ребят, которые к нему поближе, тоже не стали уходить. Как жили в одной камере человек шесть, так в ней и остались. В «открытой» другой Хозяин, другой Режим, другой кум. А тут у них всё налажено, всё по делу. И доступ, куда хочешь, и покушать, и деньжонки. Зачем от хорошего искать что-то лучшее?
Проработал в тарном цехе всего ничего. Выключаю однажды станок, пила на исходных оборотах, её не слышно. Лезу что-то поправить, и двумя-тремя зубцами мне чиркануло указательный палец. Не помню, что пилил, помню - лето, жара. Тряпкой какой-то замотал, набухла, боюсь посмотреть. Боли-то особой не было. Просто шла кровь… Вспомнил: заказчик – АЗЛК, пилили дощечки под ящики для деталей. Сто миллиметров ширина, восемнадцать толщина. Шестиметровые. Нет, «шестерки» не было, «четверка». Увязывали в пакеты по пять кубов. Очень жесткие были допуски. Какая разница: восемнадцать миллиметров или девятнадцать с половиной? Тем более, что ящики сбивали в Москве, доски сырые. Пока доедут, их всё равно поведет.
Медицины на бирже нет, Кискин бежит на вахту: «Парень порезался! Срочно надо в зону!» И вот такое совпадение: на вахте оказался конвой, зам комбата и наш, зоновский, прапор. Не окажись их – ждать мне до съема. И другая удача: здесь же случился Алик, муж обитавшей в нашей «сотке» медсестры, окрещенной нами Мазендоровна. Сам Алик – получивший должность на бирже поселенец – имеет дома телефон, и тут же звонит жене, чтоб поспешила в зону.
Алик с Украины. Говорили, что он мусорило, сдавал там всех подряд, не случайно же человек при должности и телефоне! Ну, мусорило и мусорило, хочешь - получи с него. Иди, отруби голову. Чего ты мне-то говоришь? Хочешь, чтобы я это сделал? Ко мне человек отнесся хорошо, дай ему бог здоровья. Ты, может, в сто раз хуже, если тебя тряхануть.
Рожу мою Мазендоровна знает – ходила к нам с самого начала. По-моему, два раза в неделю, но в четверг обязательно. Подойдет с ментом к каждой камере: «На что жалуемся?» Пару лет прошло, уже не стала подходить. Сядет в своей комнатушке (дверь всегда открыта) и командует солдату: «Открывай пятую!» Кому нужно, по одному к ней идут. В дверях мент, при ней помощник, здоровенный мужик, вроде чтоб её не обидели, и ты с ней общаешься. Никаких врачей не было, Мазендоровна одна за всех, держится с нами как член ЦК и особо не церемонится. Приходит к ней гребень, старый, противный, работает в разделке: «Доктор, у меня кровь…» Тут никто не говорит «сестра», говорят «доктор». На тяжелых работах у половины кальсоны в крови, но Мазендоровна не в настроении и в курсе, что за пациент: «Знаешь, почему кровь? Стоя даешь, напрягаешься. Надо давать лежа».
Наконец, меня приводят. Может, час прошел, может, минут сорок. Я вообще вежливый, с женщинами особенно, и Мазендоровне это нравится: «Ну, давай развернем…» Развернули: белая кость, палец вот так висит, всё разрезано. «Отрежь. А то висит это хозяйство… Брызни что-нибудь и отрежь». Мазендоровна оживилась: «Повезло тебе: я хирургической сестрой была, зашью». Промыла перекисью, делает укольчик между пальцами, достаёт кривую-кривую иглу: «Давай-ка положим, чтоб ровно лежал… А то такой и останется». Чувствую, как прокалывает, но терпеть можно. Пол залит кровью, мент, который меня привел, уходит: «Не могу…».
Зашила, бинтов не пожалела, палец вот такой был, и небольшое просачивается пятнышко. Мензурочку спиртика поднесла, стресс снять… Дает горсть таблеток: «Не перепутай, смотри. Это вот обезболивающие, это снотворные. На ночь пару-тройку штук».
Первое, что я сделал, когда пришел в камеру, поссал на бинты и мокроту эту отжал. Началась пульсация, заглотал несколько таблеток, дай-ка, думаю, заварю! Кое-как левой рукой самовар приспособил. Чтоб сократить процесс, чайку засыпал сразу в холодную воду, чтоб он у меня только поднялся, перевернулся, и я бы сразу его снял. Кипячу на бумаге, надымил здорово, и прапор, Мишка Кошкин, меня стриганул. В камере я один, бывает, останутся и три человека, а тут, как назло, ни у кого выходного нет (работаем без суббот и воскресений, скользящий график). «Варишь?!.» - «Варю». - «Ну, вари, вари…» И пишет рапорт. Видел же палец, козел!.. Проходит какое-то время, приносит постановление: «Распишись!» Лишил ларька.
Чифирнул и проклял все на свете. Давление подскачило, кровь как погонит! Бинт аж набух, при ранении чифирить нельзя.
Мазендоровна держала меня на кресте почти месяц. Полагалось три дня, четыре – максимум, и тебе находят работу. Пусть одной рукой будешь что-то делать, хотя бы просто ходить на биржу. В оконцовке на Мазендоровну наехал замполит Муслимов. Он тогда заменял Хозяина, поэтому шибко болел за производство: «Чего Трубниковский у тебя на кресте сидит? Подумаешь, палец порезал. Выписывай!»
Кискин на меня посмотрел: «Будку нашу надо общить. Одной рукой потихоньку сможешь?» - «Попробую». – «Шевелись только, чтоб менты не доебывались. Буду тебя закрывать, как за ремонт». Беру с пилорамы две-три досточки под мышку и левой рукой (благо когда-то был левша, маленько меня переучили), потихоньку-потихоньку… Рана моя затянулась, Мазендоровна швы сняла. Постепенно начал пробовать и правой, только палец торчит. Кискин: «Палец надо разрабатывать, чтоб сустав не сросся. Срастется – лучше отрубить. Легче будет работать».
Вот чем хороши рецидивисты – всё повидали, криво не насадят. Начал брать в правую руку молоток, с каждым днем всё уверенней. Через три месяца мог обхватить ручку, палец постепенно стал сгибаться, хотя сросся криво, до сих пор немного парализован.
119. Сане-Ване по рогам
Загорелся штабель. Никто не поджигал, случайность, может, просто от бычка. У «особого» жечь свое место не принято, потом будешь сам же расчищать и строить бесплатно. Или пойдешь баланы таскать - когда на каком-то станочке кормишься, все легче физически. Это «общий», «усиленный» – пакостники: «Сожжем столовую – ментов с работы поснимают!» Никого не поснимают, а ты вместо обеда будешь сосать.
Как всегда поддатый, Саня-Ваня мечется, командует. Крепкий мужик лет под шестьдесят, хриплый хохлятский говорок. Какие-то на нем вшивенькие брючки, сапоги, дерьмовая рубашка, рукава закатаны. Рыбу ловил когда-нибудь? Пойманной её хотя бы видел? Когда она засыпает, у нее глаза белеют, вот у Сани-Вани такие глаза.
Мужики тушили-тушили - бесполезно. Саня-Ваня вызывает пожарный поезд, тот что-то очень быстро пришел. Три красные вагона: в одном - оборудование, в двух – вода. И прямо с линии, из мощных стволов как дадут!… Настолько мощные эти водяные пушки, что от струи четырехметровые бревна летали. Потушил махом. Сгорело-то всего пять- десять кубов, пес с ними. Не станки, ничего не пострадало.
И тут на своём «уазике» подъезжает начальник отделения. Группа сопровождения, естественно. В принципе, Саня-Ваня его человек, иначе давно бы выгнали. Вместе начинали, когда Гненный был ещё лейтенантом. Таскал Саню-Ваню с собой по зонам, доверял охуительно. Тот состоял при нем личным шпионом, подсасывал на офицеров: кто пьет, кто чего - все это знали. А тут Гненный озверел: «Это тебе, блядь, не деревни жечь! Это тебе не сорок третий год!» Видимо, знал его прошлое от и до. У Сани-Вани жена, дети, сын армию отслужил. С месяц проработал здесь же, на бирже, водителем лесовоза. Но шоферишка был слабенький: чтоб что-то заработать, надо минимум две ездки делать, а он еле-еле одну. То сломается, то застрянет… Срочную служил в каком-нибудь Урюпинске, но по сравнению с Мазендором Урюпинск - Париж. Говорил, что все равно отсюда уедет. А самому Сане-Ване было нельзя, хотя освободился в пятьдесят шестом, уже больше двадцати лет на свободе. Может, потом ему выезд и разрешили, не знаю.
120. Боевые заслуги
Утром задерживают развод. Нарядчик всех выкрикнул, менты тусуются, а ворота не открывают. Торчим в отстойнике, время восемь, десять. Нас ни туда, ни сюда.
За полгода до этого был этап. С ним пришел Юрка из Подмосковья. То ли Павлов Посад, то ли какой – то вот такой городишко. Далеко за сорок, кликуха Водяной, морда арестантская-арестантская, ходил слесарем на лесозавод. Три года до этого был в побеге, на новом деле запалился, и побег ему вспомнили. Бегал он постоянно, за побег три или четыре судимости. Ходит, присматривается. Понимаем, что рано или поздно человек будет рвать когти. Понимают это и менты.
Зона, в общем-то, у нас тихая. Тишина, конечно, ментам в масть, но нужны и происшествия - какая же мы иначе особо опасная публика, за что тут платить добавки?
Неизвестно, кто замутил. Мальчика тогда уже не было. Настолько он всех достал, что перевели к поселенцам, а после вообще в другую колонию. В общем менты подсылают к Водяному своего человечка - молодой, здоровый молдаван, на кране работал. Точнее - гагауз. Вдвоем они подтягивают ещё четверых и начинают с лесозавода бить камбур (камбур по фене – подкоп). Там такие залежи опилок, что можно аккуратно замаскировать, а, главное, самое близкое расстояние до запретки - по уму, ставить здесь лесозавод было нельзя. И дальше запретку не отнесёшь - проходит железная дорога. До нас тут был «общий» режим, их почти не охраняли, на всю биржу одна вышка. Да они и не бегали никуда.
Сколько времени били камбур, неизвестно. Факт тот, что он уже пошел под первую запретку. Вот - предзонник, вот - первая запретка, потом забор, с другой его стороны - вторая запретка и дальше уже подсад (поросль). То есть не деловой лес, а так – елочки, сосенки, кустики. Дорогу строили, деревья вдоль неё свалили, а что маленькое, осталось и потихоньку растет - когда – то ещё из него будет лес? Мужики и били камбур с расчетом, чтобы выйти прямо в подсад.
Менты придумали такую легенду: мол, в промежутке между сменами (ночную уже сняли, а дневную ещё не запустили) отрядный случайно провалился ногой в какую-то яму и обнаружил подкоп. Ребята, которые были в курсе, объясняли, что провалиться в камбур было нельзя, над ним два метра земли, делали его капитально. Вопрос: почему не стали брать с поличным, не дождались самого факта побега? Может, побоялись рисковать (вдруг у мужиков оружие?), а может, не знали, как посмотрит начальство. Могло ведь посмотреть и так: как допустили, что побежали?! А тут все-таки побежать не успели.
Всех, кроме гагауза, изолировали. Никому никаких претензий, не посадили даже в изолятор, просто по одиночкам. Так и сидели в бараках без вывода. Но у нас многих не выводили, притом без всяких объяснений. Ходишь, ходишь на работу, потом - раз! «Почему меня не вывели?» - «Карточку твою забрали. Написали: по режимным соображениям».
Оконцовка такая: гагауза округлили. Работал ночью, погрузка прошла, и его во все дыхательные и пихательные… А отрядный, который «нашел», получил очередную звездочку.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>