121. За язык
Появилась возможность из «тарки» перейти на шпалорезку. Вообще-то, шпалорезка тоже относится к тарному цеху. Полузакрытый сарай, тускло горят несколько лампочек. Ночью отошел на пару метров – хоть глаз выколи. Запретка горит, да вдоль дороги, где трактора, лесовозы ходят, тоже светит, и где разделочная эстакада. А так - темень.
Преимущество то, что народу всего пять человек, а, главное, дело новое, ещё только налаживается, значит, вмешиваться-учить никто не будет. Забыл я про партию в лице замполита Николая Ивановича Гусала – как обойдешься без партии! Замполит пришёл учить, что – то в ответ ему я крякнул, и пошло-поехало. Меня ведь лишили свободы, а не способности мыслить. А если я мыслю, периодически возникает желание высказать свои мысли кому-то. Тем более что с мнением большинства моих сограждан они совпадают: ебаные менты, ебаные коммунисты! Вот всё наше кредо. Коммунист, мент, блядь, пидер – это всё одно и то же. Я имею в виду пидер по жизни: кто может сказать сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье.
За язык почти уже не сажали, да Николай Иванович и не змеевитый был. Но я маленько злоупотребил, и меня уволакивают в изолятор на пятнадцать суток.
Попадаю удачно: камера большая, народа почти нет, один Гена-Амбал. В принципе, в изоляторе тебе положена одиночка, но тогда в нём должно быть миллион камер. Даже те, что есть, в основном используются как ПКТ (помещение камерного типа), куда сажают на полгода, на год. С Геной у нас уже были какие-то отношения: одно время он жил в нашей второй «сотке» в одиночке. Это не наказательная одиночка, точно так же, как и все, ходишь на работу. Просто, живя в общей камере, в какой-то момент чувствуешь, что не можешь видеть эти рожи. Идешь к Хозяину или Режиму, просишь перевести в одиночку. «В каком бараке живешь?» - «Во втором». – «Там нет свободных. В пятом есть. Нарядчику скажу, переведет. Как надоест, скажешь».
По какому-то поводу Амбал объявил в одиночке голодовку. В лесоцехе был такой Шурик, когда-то где-то они с Геной были вместе и взаимничали. Шурик этот словил колеса: кто-то на свидание привез кодеин - то ли на сахаре , то ли на соде. Поскольку Шурик жил в другом бараке, он перегонял Гене эти таблетки через меня. Приводят с работы, и, пока мент запускает, я успеваю добежать до камеры Амбала, открыть кормушку и кинуть привет от Шурика. Несколько раз носил таблетки глюкозы.
У Гены какая – то тяжелая статья, связано с мокрухой. Дали двадцать лет, но он не раз крутился и сидит уже двадцать шесть. Калининградский, физически очень здоровый. В лагере это большая редкость, из многих тысяч могу вспомнить буквально человек десять. Бык в лагере просто не выживает. Не выживает по двум причинам. Во-первых, такую кишку пайкой не поддержишь, рано или поздно начнешь худеть, болеть. Туберкулез, цирроз, рак… Второе, почему этих быков мало, - они думают, что силой могут решить всё и во что-нибудь обязательно втюхиваются. Или сам влезет, или кто – то его держит при себе как стенобитную машину. Скажут ему «фас!», он полез, и его убили… Одного такого кабана я знал, кликуха Мамонт. И был один небольшой худенький пацан, которого Мамонт пару раз обидел. Пацан ему: «Все! Я тебя валю». - «Да, ладно!» Мамонт не поверил, и на съеме пацан загоняет ему в правую почку вот такой штырь: «Предупреждал ведь тебя !..» А что такое проткнуть почку? - как в сливочное масло входит. Боль такая, что не охнешь, до зоны не довезли.
Гена многое знал, запоминал чужие грешки. Заикнешься о ком-нибудь, он тут же: «А знаешь, что с ним было?..» Память хорошая, плюс интересовался. Это называется собирать подноготину. Я не собирал, хотя кое-что знал и я. Коснись чего серьезного - выплеснул бы сразу. Собрал бы самую крылатую публику и сказал: «Это сука! При мне его обезличили!» Тут уж идешь на крайность. Нож на нож, топор на топор.
Единственная родня у Гены - младшая сестра. Пока он сидел, стала взрослой, работала поварихой в столовой, плохо его помнила и ни разу к нему не приехала. Но фотку его однажды показала подруге, стала её агитировать. Та начинает с Геной переписку, ездит к нему как заочница, и в оконцовке они расписываются (сначала должен дать разрешение Хозяин, потом Управление, а там уже приезжают из ЗАГСа).
Году в семьдесят девятом – восьмидесятом Гене освобождаться. Месяца за два идет к Режиму, начинает отращивать причесочку, день в день приезжает жена, устраиваем ему проводы. Сам Гена не чифирит, но нам чайку принес. К одиннадцати человеку на поезд, бабенка ждет у вахты с прикупом, с подогревом, приготовила вольные шкурки. И тут Гену дергают к Режиму. Возвращается - на нем лица нет. Белый совсем. Ситуация такая: крутился он несколько раз, срока добавлялись, поглощались, и где-то баланс подвели неправильно. Или спецчасть какая-то напутала - потеряла два года. У Режима нашего возникло сомнение, делает запрос, и приходит бумага, что последний срок следует исчислять с такого – то и Гене сидеть ещё два года.
122. «Игрушка»
Следом за мной в камеру кидают Игрушку. У него тоже пятнадцать суток. Значительно старше меня, старичок почти. Раньше с ним не особо сталкивался, на разводах только. Знал, что есть такой, Игрушка, при какой-то дурогонной бригаде, куда списывают весь мусор. В ней человек двадцать, а пыхтят три-четыре. Остальные - стирогоны (картежники), барыги. Этим некогда работать, все время носятся, шоферов отлавливают, торгуют кто чем: сахар, чай, дрожжи. Но наркоту не продают. В зоне она не продаётся вообще. Если появится - делятся, угощают. А продавать её считается западло. Ментам до лампочки, что ты в этой бригадке делаешь – шевелишься вроде бы, и пес с тобой, бригадир что – то тебе напишет. У нас говорили: бушлатом закрывают. Пятнадцать копеек весь заработок. Да и работа такая, что норму сделать невозможно, или работы нет как таковой. Запишут тебе «производственный отказ» – даже не накажут.
Игрушка из старой воровской семьи откуда-то с юга (Херсон, Николаев?) Не карманник, хаты, магазины – вот это его. По знаменитому указу от сорок седьмого года за магазины можно было получить двадцать пять. У нас был такой Николай Тимофеич - за два ящика спичек из колхозной лавочки получил тоже двадцать пять. «Как же так, Тимофеич? Спички же…» - «Посчитали: подрыв колхозного строя». Вот чем хороши коммунисты: человеческую жизнь ни во что не ставят!
Игрушка слыл строгим законником, в свое время обладал колоссальным авторитетом и на сходняках держался крайних мер. Если человеку можно просто дать по ушам, он всегда выступал за кровавый исход. Ходит по камере и бубнит: «Куда на свободе смотрят? – в зонах порядка совсем нет. Фраера в два раза наглее стали. Давно надо было сходняки собирать, это дело пресечь…» В Мазендор он пришел с Иосера. Это по нашей же ветке Москва – Воркута, только дальше, за Сыктывкар. Не помню, как управление называется, Иосер – поселок, и в нем закрытая зона. Там было больше воров, и Игрушка чувствовал себя комфортнее. У нас же законников, кроме него, всего двое – Песо и Серега-Горбатый, хотя многие Песо за вора не признают, скалятся, что у него сто сорок седьмая – мошенничество (чернуха). Другие утверждают, что Песо – разгонщик. Разгонщики ходили с фальшивыми милицейскими ксивами и устраивали «обыски». Приходят к какому-то бобру, который за собой чувствует что-то: «Мы из милиции!…» Раньше это тоже считалось мошенничество, а потом - чуть ли не разбойное нападение. Внесли в кодекс поправку. Использование поддельных документов, ментовской формы, выдачу себя за работника правоохранительных органов приравняли к использованию оружия. И стали судить не по 147-й, а как за разбой – по 146-й статье. А вору нельзя по 146-й статье идти.
Вор и мошенничество – это, как гений и злодейство, несовместимо. Либо ты обманываешь, либо ты воруешь. Раз ты обманываешь, значит, ты не вор. Вор должен воровать. Или, скажем, вор не может сесть за хулиганство. Но в жизни бывает всё, бывает, что просто нельзя не дать в рыло, вот ты и попал по «хулиганке». За одну и ту же вещь можно получить по ушам, а можно и не получить – как посмотреть. В случае с Песо посмотрели сквозь пальцы, и Игрушка ворчит: «Какой это вор!... Некому создать авторитетную комиссию - я бы быстренько доказал…» С другой стороны, говорят, что прошлое у Песо не запятнано. Считается, что он грузин. Но он не грузин, а менгрел, фамилия Кучулая. Песо – погоняло.
Перспективы Песо у нас (в Мазендоре он добивает десятку) не радужные: в бытность на том же Иосере у него с Покачайло, который был отрядным, вышел кипеш. Песо хватает из-под бачка с водой тазик, куда плюют, отхаркиваются, кидают окурки, – и надевает отрядному на голову. Бычки аж с ушей висели.
Покачайло его сразу вспомнил и распределил к Кискину. «Гасить тебя будет, искать причину…» - «Знаю, вся жизнь такая». Песо года с тридцать шестого. Высокий, седой, спокойный. Борода тоже седая, небольшой акцент. Целый день в разговорах, то он к людям пошел, то к нему пришли - что-то обсудить, заварить, чифирнуть. Нормальный мужик. Это ведь только звучит страшно «вор в законе», а они все разные, как, допустим, директора заводов. Этот директор и тот директор, но у этого завод Лихачева, а у того говноперерабатывающий заводик, хотя он тоже при правах, его райком поставил. Аналогично среди воров. Одних весь Союз знал или хотя бы республики, а других знали только по кликухам. А потом выясняется, что с такими кликухами их было десять штук. Всё зависит от личных качеств, от твоего авторитета. А авторитет зарабатывается тяжело. Годами и десятилетиями. Мало того, какой ты здесь, важно ещё, какой ты на свободе. Если где – то что – то сделал не так, рано или поздно это будет известно всем, и тебе вспомнят. Что кого – то ты обидел или не поддержал, промолчал, когда надо было вступиться.
К Кискину Песо ходил очень недолго, может, с месяц, не работал вообще, но польза какая-то от него была. Вор всегда старается что-то сделать для бригады, в которой числится. Смотрит, чтоб работяг не обижали, старается как-то им облегчить жизнь. Вот стоят два звена. Почему? Нет трактора, на бирже их всего два, и оба заняты, бревна подтащить на рамы некому.. Или кран занят, или погрузка – да мало ли что. «Песо, мужики стоят. Трактор нужен». – «Сейчас». Или сам пойдет, или пошлет кого: «Скажи, пусть тракторист подойдет». Он никого не заставляет, не вправе ни ударить, ничего. Не можешь помочь – нет базара. Но запомнит, и другие запомнят, что человек отказал вору. Хотя я, например, отказывал им не раз, но при этом объяснял, что просто не могу. А через «не могу» от меня никто никогда не требовал.
В конец концов Песо поволокли по изоляторам. Два или три раза по пятнадцать, всё законно, причину нашли. Потом в четвертом бараке собрали их в одной камере, кто поблатней. Кроме Песо, Колька-Базар, Серёга-Горбатый, всего человек пять. Без вывода. Только оправка и полчаса прогулка, когда поведут. При каждом бараке есть маленький отсадничек за высоким забором. Буквально три на три метра - гуляешь.
И Песо, и Горбатый Игрушку уважают, но, если что-то между собой перетирают, его не зовут. И фраера на него внимания не обращают, замечание сделает – могут огрызнуться. А фраера были и такие, как тот же Боря-Точило, Володя-Воркутинский, Чернобровый, Колдай или Малюта-Киевский, - какой тут Игрушка! Проходят мимо, не замечая, не спросят даже, чифирил ли сегодня? Меня спросят, а его нет. Думаю, потому, что в прошлом Игрушка – мясник, приговоры исполнял лично…
Вроде Михалыча, о котором меня предупредил Копыто. Приходит однажды этапчик, и в нём мужичок. Лет под шестьдесят, стальные ворота - хромоникель. Копыто на него посмотрел: «Михалыч пришел…» - «Что за Михалыч?» - «На нем крови по самое некуда». Копыто знал Михалыча по Озерлагу, где сами воры, случалось, говорили: «Михалыч, ты притормози маленько». Причина есть, да, можно человека убить. Но можно и не убивать. И воры Михалыча от себя потихонечку отодвинули… Вот Гафт квартирного вора играет – фильм «Сыщик», его каждый год раз пять по телевизору показывают. Минут пятнадцать этот Дедушкин решает, брать ему пистолет или не брать. В последнюю минуту взял и завалил мента. Но я-то вижу: никогда никого такой человек не убьет, при любом качалове он будет сторонником других мер. Сейчас, может быть, жизнь другая, не знаю, годы идут. Но у старых людей идеология старая и молодежь они воспитывают по-старому.
123. Случайный пассажир
Грев попадает к нам из одиночек, куда его легче пронести. Когда одиночку используют как ПКТ (помещение камерного типа), человек сидит в ней год, полгода без выхода, но в остальном он такой же арестант, как и все, правда, пайку получает по первой норме. В отличие от изолятора у него есть какое-то хозяйство. Матрас, бушлат, телогрейка, ватные брюки, валенки (матрас с подушкой днем выносишь, или сворачиваешь, днем нельзя лежать). Значит, есть, где спрятать. Да одиночки и не шмонают так, как изолятор. Ему положен ларек (только не на четыре рубля, а на два, и продукты на них брать нельзя, только курево), значит, легче занести. Вместе с ларьком обычно и заносят - как правило, приличными партиями. Аналогия тут такая: каждый день украсть по рублю или раз в месяц стольник - где больше риска?
А в одиночке уже распределяется, куда что. Там ведь отслеживают, кого привели, знают, кто где сидит. Кому положено три раза в день чифирнуть, а кому вообще не положено, потому что он фуфлыжник.
Положение изолятора намного хуже. Кормят через день. День лётный - день нелётный. В лётный, кроме пайки четыреста грамм, дают утром кашу или уху из головок и хвостиков минтая. В нелетный – только пайка и три раза кипяток.
«Дорогу жизни» налаживают воры или уважаемые фраера. Не всякий раз можно занести, смотря какая смена. Менты есть такие, что ни один шнырь не пронесет. Бывает, есть чай, а не заваришь - дым учуют в коридоре, устроят шмон и самовар отнимут. Вообще-то обычно варишь в миске, только натираешь ей дно снаружи обмылком, чтоб не было копоти. Да и где самовар спрячешь? Камера голая, нары то разрешали, то отменяли. Вообще голая камера.
Чай по-прежнему категорически запрещён, хотя варят все, и все это видят. Но какие-то менты не обращают внимание, а какие-то лютуют. Лютует, в основном, молодёжь. Чем мент дольше работает, тем больше у него понятия. Он понимает, что чай не водка, не наркотики, что его всё равно будут варить. Зачем лишний раз озлоблять фраеров?
Два дня живем втроем. Изолятор семьдесят пятого года, всюду понаделаны гашнички, и Гена знает, где именно. Тут подпилена досточка, там выскоблено в стене, где – то - за плинтусом. К вечеру Гене выходит. В этом отношении тут строго: на постановлении пишется, в какое время тебя взяли, и самое большее задержат на час. Утром могут выпустить и раньше, чтоб успел на развод. Демонстративно Гена говорит не Игрушке, а мне: «Юр, помнишь, где что лежит? Там чаек, там махорка - папиросочек на пять. Спички, чиркалка…» Спички коротенькие, только чтоб ногтями ухватить – чиркнул и мгновенно прикурил.
Вообще-то, по понятиям, Гена должен показать гашники вору, а не фраеру. Но воров Гена не жалует принципиально – может, ему попадались бляди, и он судит по ним.
Гена ушел, никого к нам не кидают. Утро, надо выносить парашу. Игрушка: «Постучи ментам, чтоб на оправку нас первыми повели, а то чего-то желудок …» Гнилой такой заход: Игрушка – вор, ему западло парашу носить. А тут придется (параша из десятки, с мощной крышкой, одному мне её не поднять), и он хочет, чтоб не видели, что он несет, старые дрожжи в человеке. Хотя никто его за это не осудит. Другое дело, если в камере много народу, а вор нёсет… Не мог, значит, заставить, чтоб несли другие, значит, грубо говоря, его в хуй не ставят. «Постучать, - говорю, - я могу. Но ты смотри на вещи трезво: сначала всё равно поведут «одиночки», потому что люди в них долго сидят». Как миленький, стал носить… Или скажет: «Надо бы заварить». - «Не хочется чифирить что-то». То есть я должен заварить и ему дать. А то получается, что он фраеру заварит, потом я мог сказать: «В изоляторе мне вор чай варил». Вот смеху будет! Пыхтел, пыхтел: «А где чай – то?» Показал ему.
Я его жизнью интересовался, он - моей. «Ты, парень, в нашей жизни пассажир случайный. Неважно, сколько ты сидишь. Хоть сто лет, хоть двадцать судимостей у тебя будет».
Стал задумываться – так ведь оно и есть. Неважно, что гнилой от и до. Неважно, что стараюсь вписаться и при любом раскладе не быть белой вороной. Не то, что я им чужой, – а все-таки инородное тело. И таких, как я, много. Тот же Гена.
Между прочим, от Игрушки я впервые услышал про теорию воскрешения душ Федорова: что дети должны воскресить родителей. Что за дела?!. Спорили до хрипоты. «В натуре, - говорит: - сам читал!»
124. Снова в начальники
Сижу без вывода десять суток, и приезжает Хозяин. Планерка. Что – то меня коснулось, а меня нет. «Где?» - «В изоляторе». - «Кто посадил?» - «Замполит». - «А на работе нет почему?» - «Так его ж посадили…» - «Он работать должен, в изоляторе пусть ночует».
На бирже у меня уже приличный авторитет, меня многие знают. А тут за завышение объема работ гасят Кискина. У Хозяина на балансе числится столько-то кубов тары, стали грузить - не хватает. И не хватает что-то очень прилично. По бумагам, допустим, три вагона, а есть только два. Тара – самый дорогой ассортимент, но, главное, отчетность пошла в управление. Хозяин прилетел, аж говно булькает: «Трубниковский! Завтра идешь бригадиром в тарку. Барбосу этому, Кискину, год одиночки!»
Год обернулся месяцем, Кискина вернули. Бери, говорю, Вовочка, свой цех обратно. И меня назначают мастером на лесозавод.
Мастер - должность вольная, но вольного не нашли. Две смены, четыре пилорамы, транспортеры, торцовка и задание на месяц: столько-то обрезной доски, столько-то необрезной, столько-то дюймовки, сороковки, бруса. Всё знакомо по Мехреньге, только там это называлось лесоцех, а здесь - лесозавод, хотя там производство больше. Мое дело – организовать. Чтоб был лес, чтоб всё крутилось, убирались отходы, и менты как можно меньше вмешивались в работу. В хорошей рабочей зоне всё держится на самоорганизации, на таких как Кискин, Боря-Точило, Шарабора, как я. Заключенных в стране было-то всего миллион-миллион двести, а давали двадцать процентов национального валового продукта. Об этом, кстати, журнал «Коммунист» писал. У нас его многие выписывали и обсуждали.
С коллективом никогда ни одного конфликта. Вижу, простаивает рама – у рамщика день рождения, человек забухал. Но я знаю, что завтра он наверстает, и учетчику показываю, что всё в порядке, кубатура есть. Или собрались чифирнуть. Это может случиться в любой момент любой работы, какая бы сверхсрочная она ни была. Всё бросается, всё выключается. Вся бригада или двое-трое, если маленьким общачком, садятся и чифирят. Нет у тебя чая? Это роли не играет. У одного есть заварка – чифирят все. И тут уж никто не поможет – ни бригадир, ни мастер, ни Хозяин. Господь бог с неба спустится: «Мужики, включай раму!» – «Чифирнем, включим». Да оно и недолго, каких-нибудь десять-пятнадцать минут.
Конфликты, притом часто, случаются с ментами, которые пытаются обмануть. Вот за это я глотничаю. Гненный на планерке услышал, как я матерюсь: «Нельзя, - говорит, - так с начальством…» - «Гражданин полковник, это работа. По работе я и Брежнева облаю, если он косяк порет». - «Ладно», - засмеялся.
Почему благодушие такое? А кто выполняет план? Рабочие бригады. План не сделаем – у него премии не будет, дочку свою и зятя-балбеса на юг не отправит.
Однажды все четыре рамы простояли, мужики с обеда дуру погнали. Вечером планерка, а у меня ничего нет. Хозяин: «Сам за тебя подам!» Система такая: я сдаю кубатуру учетчику, учетчик - в отделение, отделение - в управление. «Как ты за меня подашь? Что ты там напишешь? Ты напишешь, а я отвечай? Я – мастер, материально ответственное лицо! Подашь - пойду к учетчику и вычеркну!» Слово за слово. Короче: со съема – всей бригадой в изолятор. Мужикам объяснил, они меня поддержали. На другой день всех выпустили.
Работа не сказать, что особо нервная. Просто надо шевелиться, постоянно думаешь, как там у нас с планом, как закрыться на сто процентов? Или, скажем, приходит замполит: «Почему у тебя одна рама сто тридцать процентов, другая сто десять, а две вообще не выполнили? Возьми общую кубатуру и подели на четыре…» - «Ещё Владимир Ильич сказал: где общак – там голод». – «Где Владимир Ильич такое сказал?!» - «Сказал: если сделал человек двадцать кубов, за двадцать ему и заплати. Заплатишь за пять, в следующий раз он пять сделает».
Зато и отдыхаешь. Закроешься у себя в будке, предупредишь на случай, если будут искать, и полдня спишь. Или читаешь – тридцать шесть журналов выписываю. В Мехреньге не выписывал, потому что на мне был иск и денег почти не оставалось. А тут копейка на карточке всегда есть, и подписка всячески приветствуется. В Москве человек не может подписаться на «Иностранную литературу», «Новый мир» или тот же «Подвиг», а мы – пожалуйста.
125. Поселенец Кац
Москвич Аркаша Кац только-только вышел на поселение, получил комнатушку и ему нужны доски, чтобы обшить стены. Желательно – «дюймовочку», двадцатку, а чем тоньше доска, тем она дороже. «Сколько тебе?» - «Да я не знаю…» - «Бери пакет». Пакет - это десять кубов. «Дюймовочка» шла на экспорт и по тем временам стоила долларов пятьдесят куб. «Аркаша, - говорю, - ты мне земляк, лично я с тебя ничего не возьму. Мужики пыхтели - им дашь». - «Чего принести?» - «Неси чайку, пожрать чего-нибудь». – «Чай только плиточный». Двухсотграммовая плита грузинского стоила в магазине восемьдесят копеек. Аркаша принес штук пять и три банки консервов «Мясо с овощами», дешевле, чем тушенка, но тушенки и не было. На десятку, грубо говоря, он принес. За десять кубов вагонки.
То ли мать, то ли отец, то ли оба они у Аркаши работники МУРа, притом довольно приличного уровня, порядка полковника. Посреди бела дня сын хороших родителей подъезжает на такси к Андронниковскому монастырю, где музей Рублева, говорит водиле: «Подожди». На нем синий рабочий халат, какой-то значок - может, «Заслуженный работник торговли», важно, что значок есть. С деловой рожей мимо бабок-хранительниц Аркаша проходит в зал и прямиком к иконе, о которой иностранец ему сказал, что она стоит тысяч сорок долларов. Спокойно икону снимает, ни во что не завернув, берет под мышку и также солидно эвакуируется. Такси везет его домой, причем шофер запоминает подъезд, в который он вошел, потому что Аркаша дал ему полтинник, а на полтинник можно было тогда полдня ездить. Бабки посидели-посидели, и у них возникает вопрос: «Кто это был?» - «Не знаю». - «Как - не знаешь? – «Наверно, реставратор…» - «А куда понес?» И забегали. У них ещё не было случая, чтоб украли, после там уже все было предусмотрено.
Таксист вечером рассказывает про щедрого пассажира своей бабе. Баба оказалась смышленой: «Он же эту икону украл! Попадется и тебя сдаст. Пойдешь как подельник». Одеваются и в милицию, из музея еще даже заявления не было. Там всё «Как же так!», да «Ой-ой-ой!», «Надо бы доложить начальству…»
Через два дня Аркашу взяли, продать икону он не успел – говорит, давали только тринадцать тысяч, и его задушила жаба. Кража-то какая: из музея в центре Москвы, православная икона, являющаяся государственным достоянием! И украл не Иванов-Сидров, а Кац! Крутили-вертели, но со всеми хлопотами наскребли Аркаше только восемь лет общего режима. По трети срока он выходит на поселение, да и пробыл-то на поселении совсем чуть-чуть. Я почему запомнил его: досок своих он так и не взял. «Аркаша, - объясняю ему, - лучше всего взять их в пересменок. Машину подгонишь, крановщик дежурный есть, он пакет положит. Солдату дашь чего – нибудь - выпустит». Встречаю другой раз: «А доски-то?...» - «Заберу-заберу…» Не забрал, помиловка пришла. Он и сам говорил: «Наверно, скоро выпустят, предки бьют хвостом… » Евреи, они ведь и в Верховном суде есть, сидят по всем этим комиссиям. Поступает к нему твое дело, он пишет: «Достоин освобождения». Дальше всё идет автоматом.
126. С того света
Той осенью я сильно простудился. Температура, тяжело дышать. Кашля почти нет, но все болит. Хотя легкие… даже когда рак, боли нет. Меня должны были отвезти на больницу, но накануне этапного дня сопровождающий прапор напился и не пришел. В следующий раз опоздал конвой, буквально на какие-то пятнадцать минут. В общем, меня не увезли.
Гнойный плеврит, лежу в камере, умираю. Состояние полубредовое, плыву. Слышу, как врач (тогда врач в зоне уже был - Гена, выпускник Ленинградского мединститута, кликуха Глобус) кому-то в коридоре говорит: «Чего его везти, ему неделя осталась».
Был такой молоденький питерский мальчик, Володька-Мороз, за кражонку пятерик срока. Мороз – кликуха. Обычный пацанчик, лет двадцати пяти. Гордый, сам ничего не попросит. Я получал ДП, а общак отдавал ему. Предупредил повара: «Пацан будет приходить - корми его». Иногда дашь ему покурить или чайку: «На-ка, завари…» Чифирнем вместе.
И вот самый у меня разгар болезни, и вечером ко мне прорывается Володька. Он жил в другой «сотке». Но бригада зашла, и он с ней, двери-то входные открыты. Сперва запускали по одному, а со временем стали запускать чохом, и каждый идет в свою камеру. Тут у тебя есть две-три минуты, от силы пять, чтобы проскочить и вернуться в свой барак. Володька прорывается и сует мне пакет: «На!» Семьдесят пачечек кодеина по шесть штук! Кодеин на сахаре, кодеин на соде - к Володьке приехала мать, как уж она там пронесла?..
Кодеин – производное опия, его давным-давно не выпускают. И все эти семьдесят пачек я вмазал. Не сразу, конечно, но таблеток по тридцать (пять-шесть за раз) я в день выпивал и сразу же почувствовал себя лучше. Лежу под кайфом, на второй день к вечеру стала снижаться температура, перестал задыхаться. Дней через пять, считай, уже почти нормально дышал. Где-то за неделю выпил все, ни с кем не делился. Ребята видели, что шелушу какие-то пачки, но никто ничего не спросил. На десятый день я ходил, по стеночке, правда, а через две недели вышел на работу.
«Если б собственными глазами тебя не видел, стетоскопом не слушал, не знал, что это двусторонний плеврит тяжелейшей формы, никогда бы не поверил, - сказал Глобус. - Что делал?..» - «Самолечение». - «Чем?!» - «Извини, не скажу».
Хотя Глобуса я уважал. Держался он строго, но малый был открытый, веселый. Если возможность есть, освобождение всегда даст. Приехал с женой, та на поселке работала гинекологом. После, уже в «открытой» зоне, мы с Геной были в очень хороших отношениях. Уважал его ещё и за то, что не надел погоны, а ведь, если бы надел, получал бы намного больше: «В гробу я их видел. Сейчас в любой момент сяду на хвост и уеду, ничего им не должен. А в погонах просто так не уйдешь». Собственно, он и без погон получал прилично: был врачом при двух зонах и ещё принимал на поселке. Несколько раз делал мне блокаду, радикулит ведь постоянно. Зная Генину страсть к детективам, отблагодарить его было просто: вырезаю из свежих журналов два-три детектива и отдаю переплетчикам. Кто карты делает, тот, как правило, умеет и переплести, даже тиснение засандалит, виньетки разные.
127. В «открытую»!
Рано утром в камеру входит нарядчик: «Юра, на работу не идешь. Собирай вещи – и в «открытую»!..
В «открытую» заочно переводит так называемая наблюдательная комиссия: начальник колонии, замполит, две-три бабы из поселкового совета. Выйти можно по трети срока, но я вышел не через пять, а через шесть лет. За мной числились нарушения (формально они есть у каждого), и несколько раз мне вывод откладывали. «Добро!» Собираться недолго, какие тут вещи? Матрас скатал, подушечка, одеялко. Процедура прощания не предусмотрена: «Привет, мужики! Я пошел». – «Давай, скоро увидимся…» Слюни никто не пускает, вышел – забыл.
В обществе нарядчика и мента через две вахты прохожу в «открытую». Кругом знакомые лица, всех до единого знаю, включая ментов. Тот же Шило, Миша Кошкин, лишивший меня ларька, Хозяин «открытой» был у нас Режимом - ментов тоже постоянно гоняют из зоны в зону.
Здешнего нарядчика знаю лет пять: «Где устроиться?» - «Давай в двухэтажку, есть места на втором этаже, там потеплее».
Идешь по зоне совершенно свободно, не оглядываясь, – вот тебе первое преимущество «открытой». Штаб, столовая, двухэтажка (единственный на обе зоны двухэтажный жилой барак), котельная, ларёк. В «закрытой» ларек привозят в барак, на отоварку выводят по одному. Отоварился и назад, в камеру… Или, возьми, питание: в «закрытой» ничего не готовят, своей столовой нет. Шныри возят всё от соседей: термос первого, термос второго. Но это одно название – термос: обыкновенная кастрюля, теплая она от силы полчаса. Вот и всё различие: «открытая» ест горячее, «закрытая» - чуть тепленькое.
Заходишь в барак – на дверях никаких засовов! Поднимаюсь на второй этаж. Предбанник, кабинетик отрядного, две большие секции, каждая человек на пятьдесят, и маленькая секция - шесть двухэтажных пружинных коек. Не нарчики деревянные, заметь, а солдатские койки. Две койки, проходик, тумбочка - две койки, проходик, тумбочка. В умывальной - полки, зеркальца, немножко, правда, тусклые, а, главное, шесть штук розеток – чифирь варить. Чаек уже разрешен, но и когда он разрешен не был, розетки, случалось, ставили. Умный Хозяин скажет: «Ставьте, всё равно будут варить. Чем на улице костры жечь, пусть лучше здесь варят. Пожара меньше».
Чай разрешили недавно. В ларьке можешь взять две пачки в месяц. А что добыл на стороне… Если лежит в тумбочке, не заберут, но если несешь с биржи и на шмоне находят, отметают. Проносить нельзя, просто за это уже не наказывают.
Устраиваюсь во второй секции, сверху. Вечером должен принять Хозяин. Но Хозяина в штабе нет. Режим, человек семь народу и знакомый капитан (помню, как он пришел из училища лейтенантом): «Пойдешь бригадиром в погрузку?» Понимаю, что в погрузке он отрядный. «Как я могу решать за бригаду?» - «Правильно мыслишь. Идем в отряд, там перетрем».
За погрузку мне жевать не надо - в Мехреньге был в ней и десятником, и бригадиром, и мастером. Погрузка есть погрузка, публика жесткая, причем в основном специалисты. Думаешь, какие здесь нужны специалисты, грузи и все? У тебя ни одного вагона не примут: погрузишь, а железная дорога будет возить туда-обратно. То стойки у тебя не те, то не те прокладки. Много есть тонкостей, люди годами работают.
Бригадиром погрузки был Гена-Лимон, откуда-то из-под Ростова. То ли Новочеркасск, то ли Батайск. Нормальный малый, прёт, как вол, на любой работе. Но у них вышла канитель, и пятерых, включая бригадира, загасили. Ничего особенного: какая-то разборка по пьяни - крики, топоры, гонки. Менты их хапнули - они с ментами бодаться. Всех повязали, вызвали конвой, увели в зону. Они и в изоляторе повоевали маленько. Им дали по боку, рассадили по одиночкам. Хотели просто одернуть, погрузке многое прощается. Все знают, какая это работа, знают, что погрузка поддает, но ты поддавай без кипеша, кто тебе слово скажет? А Лимон стал возникать. У него и без того нарушений прилично, в бригаде было несколько забастовок…
Приходим в ту же двухэтажку. Первый этаж, левая секция, почти вся погрузка тут, а всего её человек шестьдесят. Кроме самих грузчиков, стропаля, крановщики, электрик, механик, слесарь по ремонту кранов. Уборка габарита, заготовка тросов для обвивки, рубка гвоздей – все эти вспомогательные работы тоже «погрузка». Заходим, здороваемся, все меня тут знают, слышали, что пришел. «Ну что, мужики, Трубниковского бугром возьмете?» - «С Лимоном-то чего?» - «Лимона загасили, постановление подписано». – «Сто процентов?» - «Даже сто пятьдесят. Год одиночки. Пятнадцать суток кончатся, переведут в одиночку. Всех пятерых». – «Ну, пусть Трубниковский…»
128. Фартяк
Периодически приезжают всякого рода комиссии, и проводят личный приём. Заранее объявляют по радио: прием по личным вопросам тогда-то будет вести начальник режима управления или зам начальника политотдела. Каждый может сходить и пожаловаться. Говори, что хочешь, но только о том, что касается лагерной жизни: тебя обидели, тебе недоплатили, тебя неправильно посадили в изолятор. Он гривой машет и записывает.
Абсолютно ничем это не кончается. Накипело – сходи, выпусти пар. Он и изолятор обходит, одиночки: «Есть жалобы?» Заставляет писать и кладет в папку. Главная его цель - сбор подноготины на лагерных ментов. Не для того, чтобы было лучше нам, а чтобы в случае чего прижать того же Хозяина, Режима, кума. Плюс одновременно принимает своих сексотов - есть такие, которые числятся не за лагерем, а за управлением. Наиболее ценный и засекреченный слой.
Случается, принимает районный прокурор. К прокурору уже публику притормаживают, тут по выборке, можешь вообще не попасть. Лагерные менты при входе в штаб, менты в коридоре: «Так, ты иди. А ты пошёл на хуй отсюда!» - И тут же тебя уволокут.
Когда приезжает высокое начальство, то понимаешь, что, в сущности, и с кумом, и с Хозяином, и даже с самим начальником отделения вы одинаково обездоленные люди. Стоит какой-нибудь капитан или майор с управления, обкладывает его матом, а он, как мальчишка, молчит. И всё это мы видим и слышим.
Был там один ДПНК (дежурный помощник начальника колонии), капитан. Кликуха Баба Дуня. Бегает, хлопочет, суетится. Валенки сорок восьмого размера, шинелька. Спрашиваю как-то: «Чего в шинели ходишь? Хозяин в полушубке, Режим в полушубке». Причем полушубки на них не черные, а белые. «Полушубок на пять лет дают, вытерся. Под шинель его поддеваю». Лицо старой бабы, поддавал здорово. До того его жалко стало.
Особенно жалеешь старшин, которые прошли армию. К примеру, дядя Валя, бывший танкист, обгоревший весь. Кликуха - Порядок в танковых войсках, это у него любимая поговорка. Добрее мужика нет. Он не то, чтобы добрый, но не беспредельничает, на многое закрывает глаза, вроде не видит. Вот я возвращаюсь в зону заряженный, что-то на себе несу, и он понимает, что я несу. Но шмонает меня так, чтобы только не найти. Почему? У нас сложились какие-то мизерные отношения: однажды дал ему немного олифы, и человек помнит. А другой считает, что если берет у зэка, то это ему положено. Вроде, само собой, я ему обязан.
129. Соблюсти интересы
В бригаде у меня порядок. Более-менее, конечно. Поножовщины, во всяком случае, нет, почти не бывает драк. Это как вести политику. В погрузке обычно конфликты какого рода? Ставят вагоны под погрузку, у тебя три рабочих звена и, к примеру, такая разнарядка: пять вагонов – рудстойка, два – тара, один - доски. Ассортимент этот лежит в разных местах, одним краном его не возьмешь, на каждый приходится ставить звено. И получается: звено на пять вагонов, звено на два и звено на один. Вагон – час работы, два вагона – два часа. А пять вагонов – мылить дай бог! Естественно, начинаются трения. Чтобы соблюсти интересы, постоянно приходится звенья чередовать.
Или сегодня звено попало под пять вагонов, а в зоне фильм, которого два месяца не было. Съем прошел, как попадешь в зону? У толкового бригадира конвой работает по вызову, но для этого должны быть хорошие отношения с батальоном. Существует зам комбата, который занимается ремонтом казармы. Ему нужны доски, гвозди, дрова для котельной, а деньжонок нет. Если и были, то давно пропиты. Куда он идет? Он идет на лесозавод: дайте! И идет в погрузку, потому что у нас краны, вручную не погрузишь. Лично я с этого дела ничего не имею. Но в любой момент позвоню: «На погрузку нужен конвой…», и через полчаса конвой будет. Кто отгрузился, быстренько попадает домой.
И второе: я никогда не кроил. Бригадирское дело, оно чем ещё сложное: есть соблазн что-то выкроить себе. Например, половину кубов сбыть приятелю, чем, кстати, иногда злоупотреблял Кискин.
Главная забота бригадника - два производственных (за выполнение плана) рубля. Иногда его даже не столько интересует общий заработок - лишь бы были четыре рубля на ларек и два производственных. Другому, как и мне, нужны деньги, чтобы отогнать домой, помочь матери. За два-три месяца на карточке накопится стольник – пишешь заявление и отгоняешь.
Должность, скажем так, специфическая. Будят в два часа ночи: «Пошли!» Идешь, толкаешь каждого: «Ребята, поднимайтесь!» И так круглые сутки. Только вырубишься – опять: «Пошли!»
Помню: лето. Был у меня десятником пацанчик-поселенец. Ну, каким десятником? Его дело - прийти с блокнотом и записать номера вагонов, а сколько кубов, ему говорю я. Настолько ленивый был пацан, что иногда вызывал меня к телефону в контору (на бирже тоже контора есть). Звонит с посёлка: «Продиктуй мне подачу…» А, может, у них там кино. Я передаю, он мне за это чайку или покурить принесет. Хохлёнок какой-то, со Львова, по-моему. Однажды прибегает, глаза вытаращены: «Ребята, сегодня ночью Высоцкий умер».
130. «Большая семья»
Отношения между ментами и зэками… Не скажу, что одна семья, слишком большая между нами дистанция. Но жизнью друг друга интересуемся, знаем друг о друге многое и, если бы не форма, часто нас трудно различить. Скажем, тот же Покачайло говорит исключительно по фене. Зовет нас по кликухам: «Лопата, иди сюда!», «Подошва, мать твою, чего филонишь!» По фамилии обращается только к тем, у кого кликухи нет.
Я бы не сказал, что это хорошо. Когда мент начинает под нас подстраиваться, это или дурак, или хитрожопый. Взять того же Музыченко – был сперва отрядным, а после Хозяином. Придет в лесоцех: «Чего рожи кислые? Не чифирили, наверно?.. - Кинет стограммовый контейнер чая: - Быстренько заварите, пока я тут». Встанет с нами в кружок, сделает глотка четыре. Меня это каждый раз коробило. Конаешь, сука, за своего, а сам человек пять сгноил в изоляторе, люди получили открытую форму туберкулеза.
Или присядет с тобой рядом зам по производству майор Гицко, откроет пакет с домашней едой: «Твою мать! Опять котлеты!.. Достала меня своими котлетами баба!» А мне котлеты эти снились.
Баба его ведала снабжением. Но не зэков, а всего поселка, и вскрылось, что по документам поселок получил пять тонн апельсинов, которых даже дети не увидели. Прямиком ушли зверькам в Кослань. Госцена им была рубль пятьдесят, баба отдала оптом по два пятьдесят, на рынке продавали по пять. С пяти тонн имела, пять тысяч. Когда возбудили уголовное дело, стали проверять и другое, что поступало на склад. «Красная икра»? – в продаже не было, «тушенка»? – не было, «сгущенка»? - не было. Ну, и так далее. Тетка делала очень приличные деньги и скупала ювелирные изделия. Во время обыска нашли эмалированное ведерко золота, пять кг. Да золото и недорого стоило: двухграммовое обручальное колечко – рублей тридцать-сорок. Дали четыре года условно. Гицко жаловался: «Бабу не за хуй судили…» Сам-то он не змеевитый был, ни разу никого не посадил.
С начала шестидесятых ввели институт отрядных. В Мехреньге их было единицы, в Мазендоре почти комплект. На производстве я обкатывал их в пятнадцать минут, и они делали то, что я говорю. И чай носили. Скажу: «Принеси» - он несет. Это когда уже какие – то особые училища сделали, выпускавшие начальников отряда. Приходят в зону пять-шесть человек, половина почти неграмотные. Один такой был партийным секретарем, и мой нарядчик Володя за чаек, за покушать несколько лет писал ему протоколы партийных собраний. «Придумай чего-нибудь…» Володя сядет и пишет. Кого слушали, что постановили. Четко, красивым почерком – эти протоколы периодически проверялись и получали высокую оценку. Иногда зайдешь к нему: «На, прочти», - скажет. И оба хохочем.
А был ещё отрядный Авдюша. Так тот пожаловался на партсобрании, что жена с поселенцем блядует. «Вы её одерните!» Как тут одернешь: поселенец лет тридцати, обалденный красавец, она небольшого росточка, пердильник с этот диван, вымя восьмой номер. Ему какая разница, баба есть баба, есть, куда сунуть. Она его сама заманивала выпить. И сама же на Авдюшу: «Да умри ты, козел! Напишу на тебя в управление, тебя вообще выгонят…» А он и без того выгнан, только из армии. Бывший армейский майор. Вечно засаленный, полупьяный. Одеколон у меня пил. Как – то прилетает на биржу: «Юрка, меня ломает…» - «Ну, есть там… Ребята поставили, второй день всего, только-только заиграла…» - «Всё равно. Хоть немножко!» А потом Лупатый рассказывает: в изоляторе был небольшой кипеш, прилетели солдаты, выгнали всех во двор, и человек десять поставили на забор. Знаешь как? «Раздвинуть ноги! Шире! Ещё шире!» И Авдюша долбил всех подряд резиновой палкой: «У меня аж шкура полопалась… Помнишь, говорит, козел, какие дрова мне напилил? Хуевые дрова, сырые!»
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>