141. Не было бы счастья
На работу вывели всего человек шестьдесят. На разводе крикнул «Я!» и выхожу. «Первая бригада… пятая бригада… седьмая!» Построились, и «Вперед!» Перед тобой открываются ворота. Биржа рядом, буквально двадцать метров, дорогу перейти (у «десятки» до неё три километра, на машинах возят). Больше нигде никаких карточек, только пересчитают. В зоне после развода проходит проверка: число оставшихся в ней и ушедших на биржу должно соответствовать общему списочному составу.
Маленький цех, бригадка шесть человек, делают деревянные решетки для ванн, чтоб было, куда поставить тазик. Нужно прогнать через станок два – три куба досок, сделать рейки, отшлифовать. Вернее, шлифуешь уже собранную решетку. Работа, на мой взгляд, пустяковая. После разделки, погрузки, да хотя бы и пилорамы, это отдых. Бригадир - «зверек» Амиран, лет двадцати пяти, мне-то уже, слава господи… Знакомлюсь. «Сейчас подварим… На станках работал?» - «Работал». - «На сверление пойдешь? - Меня ещё спрашивают, пойду ли я! - Сверло с зенкером. Отверстие просверлили, и надо зазенковать, чтобы у шурупа головка не выглядывала».
Полчаса поработали, перерыв. Ребята открывают у станка крышку, а там пачек сто чая. Рядами набито! «Братва, - говорю, - я пока пустой…» - «О чем ты говоришь! У нас общак».
Денежки у меня были. Вечером даю десятку барыге, тот приносит десять пачек. На следующий день вношу в общак свою долю. «Да ты что, зачем!»
В первый день простоял у станка часа два с половиной, во второй день и того меньше. Штук сто пятьдесят, допустим, решеток сделали, можно гнать ещё, но Амиран останавливает: «Хорош!» У колонии договор с потребителем, и больше определенного количества у нас не возьмут.
Понимаю, что все последние одиннадцать лет находился в стрессовом состоянии. Любой шорох ночью - тут же откроешь глаза: вдруг тебя хотят проткнуть, вдруг менты вломятся, вдруг шмон… Даже сейчас, если Ляпа спит или я в квартире один, сон неполноценный: малейший звук - и я подниму голову. А Ляпа придет с работы, прилягу и сразу проваливаюсь, потому что знаю, в случае чего она разбудит.
Наверно, я себя сглазил: на третий день приступ радикулита. Встать не могу, могу только стоять, при этом сильно отдает в правую ногу. В конце концов, иду за помощью к Руке, все-таки он тут старожил. На бирже однорукий не работник, Серега постоянно в жилой зоне, состоит при маленькой вахточке дубаком (что-то вроде вахтера или сторожа). Хоть пропускает через вахту не он, а менты, должность эта считается как бы ментовской, и на Серёгу косятся. «Да пусть, в рот их всех! - отмахивается Рука. - Когда у меня в Мазендоре работы не было, месяцами без ларька сидел, никто из них, блядей, не помог… » - «Надо было в изолятор садиться - там и чаек бы имел, и покурить». Посмеялись. «Ну, пойдем, познакомлю тебя с врачихой».
Санчасть малюсенькая, вольная врачиха. Муж пожарник, трое детей, жалостливая такая. А может, просто не успела оборзеть: «Карточка ваша уже здесь… Что случилось?» - «Спина…» В карточке записано, что я постоянно с радикулитом, больше ни с чем на кресте не сидел, разве что тот плеврит. «Уколите, если можно. Врач назначал анальгин с амидопирином». – Называю ей фамилию Глобуса. «Знаю его, встречаемся на совещаниях в управлении». Быстренько шприц раскоцала, набрала. Сама! Обычно это санитар делает. Спиртом протерла! В Мазендоре спиртом никогда не протирали, только йодом.
И буквально минут через десять у меня все прошло. Но все равно надо делать блокаду, пройти курс, десять – пятнадцать уколов.
Прихрамывая, возвращаюсь со съема и в зоне встречаю Зубника. «Что с ногой? Хромай, давай, к нам, чифирнём. Сухое молочко есть, картошечки пожарим!..»
Нашёлся у Витьки и кусочек мясца. Поели. «Михалыч, переходи ко мне. А что: мне два месяца всего осталось. Будешь бугром вместо меня». – «Я ж ничего в чеканках этих не понимаю…» - «Ерунда, научу!» И Юрка подквакивает: «Твою мать! Чего упираться! Витька освобождается, мы тебя знаем, ты хороший бригадир». – «Хозяин в жизни не переведет!»
Порядок я знаю: чтобы перевестись, я должен написать заявление, подписать его у своего отрядного, которого ещё в глаза не видел. Потом подписать у другого отрядного, что он не возражает взять меня в свой отряд. И только потом идешь к хозяину. «В гробу я их видел! - вскакивает Витька. - Вон столик, видишь? Завтра обещал отдать Хозяину. Подпишет твоё заявление – получит, не подпишет – могу ещё месяц тянуть. А он уходит с повышением, через неделю его здесь не будет… Пиши заявление!»
Пишу заявление и невольно поглядываю на инкрустированный столик. Красавец, по ножкам вьются змеи! Витька хватает моё заявление и исчезает. Через полчаса возвращается: «Всё! Ты в бригаде. Утром выходишь, сейчас переезжаешь в барак к ширпотребщикам, на моё место. Я там вообще не сплю, сплю здесь».
142. Новый хозяин
Новый хозяин, капитан Виктор Егорович, пришел с Лесной, есть неподалеку от нас такая станция. Там он был Режимом. Говорили, что мохнорылый. То есть беспредельничал маленько. Слухи здесь быстро расходятся. В основном, через пересылку. Приходят этапы, этапчики, шныри владеют всей информацией. Мы в курсе, что Хозяину тридцать пять, что ему уже дали квартиру в Микуни, что у него есть «жигули». Вообще-то, «мохнорылый» – это козел. Но «козел» оскорбление, а «мохнорылый» - вроде не так. Не пидер, а больше - гнилой.
В этой жизни Виктор Егорович очень хорошо разбирается, вот уж кто, действительно, не начальник колонии, а Хозяин. А ведь ещё каких-то десять дней назад был человек Режимом. Что на Лесной Режим – змей, мы знали задолго до его перевода в Микунь. Но вот какая существует закономерность: как только Режим становится хозяином, он тут же меняется, начинает вести себя по-другому. Ему до лампочки, какие у тебя сапоги, руки – лишь бы ты давал план! Сто десять, а ещё лучше сто двадцать процентов. В зоне ему нужны тишина и порядок, тем более что рядом, каких-то двести метров всего, находится Управление. Тут никакой комиссии посылать не надо, тут с него быстро спросят.
Не скажу, что Виктор Егорович помягчал, остаётся жестким мужиком, даже очень жестким. Но у нас он не пиратничает, не занимается махновщиной. (Когда говорят «беспредел», это и есть натуральная махновщина. Была такая масть после войны, которой все было по хую, потому что жила одним днем. Он мог у вора пайку отнять.) За оторванную пуговицу Виктор Егорович к тебе не придерется, но, если узнает, что на производстве прикидываешься дохлым окунем, с изолятора у него не вылезешь.
143. Ширпотреб
Живу в бараке на Витькином месте. Подъем в шесть, в семь - проверка. Цех - тот же жилой барак, только одна секция без центральной перегородки, и по стенам длинные верстаки. Работает нас человек пятнадцать (меньше двенадцати не бывает), и каждому нужно метра два с половиной пространства. Сижу рядом с Витькой, он меня потихоньку учит. Сделаем две-три чеканки: «Иди в травилку, протрави. Там покажут, как». За два месяца я освоил почти все, уже начал работать «расходником» - резачок такой, им рисунок на металл переводят.
Потом Витя освобождается, оставляет мне весь свой инструмент, я становлюсь бригадиром и первым делом отменяю разделение труда. На почве его постоянно возникали ссоры, потому что разные работы по-разному оплачиваются. Беру пятерых опытных чеканщиков, к каждому прикрепляю двух-трех гавриков: «Учитесь всему!» И план даю уже на эту группу: «Вас трое – девяносто штук в конце месяца мне отдайте». На карточку все стали получать одинаково: по девяносто, по сто рублей. По нашим меркам это очень много, ведь на карточку приходит только половина заработанного (другую половину вычитают за наше содержание). Ребята быстро поняли, что я шустрю для всех, и слушаются с первого слова.
Сюжеты утверждает художественный совет в Сыктывкаре. Прежде чем делать новую железку или доску, нужно получить пачку документов. Этим занимается сбытуправление, моё дело – представить эскиз. Мне говорят: «В апреле в Сыктывкаре ярмарка. Давай новые образцы. Значит, сидим – рисуем, я ребят подбирал, кто умеет рисовать. Или в журнале увидишь что-нибудь интересное. Ширина медной ленты - тридцать сантиметров, «в чистоте» это – двадцать восемь. Вот весь простор для творчества.
Медь (в бухтах по сто пятьдесят-двести килограмм), лак и все прочее для работы я получаю у мастера биржи Макарыча. Деловой, совестливый, простой мужик. Хохол, но говорит чисто. Отсидел десять «крытой», не знаю, за что, может, даже не в этом управлении, женился и уже лет семь как на свободе, в Микуни. Похоже, Макарыч осел здесь на всю жизнь. Жена в управленческой бухгалтерии, двое детей, пять и четыре. Ему подчиняется всё производство «девятки».
Допустим, в бухте двести кило, а мне на план нужно сто двадцать. Макарыч дает мне все двести, восемьдесят списывает на отходы и знает, что из этих «отходов» я сделаю двести левых чеканок. Пятьдесят – ему, сто пятьдесят – нам на харчи, на чай. Могу продать, могу поменять.
Года через полтора пришел Толик-Лупатый, и Хозяин определил его на биржу, в кочегарку. Кочегарка небольшая, топили два котла, чтоб сушить доски для производства, своей одной рукой Толик подтаскивал дровишки. Иду к Макарычу: «Помоги! Толик-Лупатый, мой близкий приятель, у него рука…» – «Мне как раз инструментальщик нужен. Хочу «инструменталку» сделать, а то топор, пилу, лопату возьмут и бросят. Всё растаскали…. Пусть картотеку заведет. Кому что выдал, от кого принял. Сможет?» – «Малый грамотный. Запишет прекрасно, и никто у него ничего не отнимет. Концы всегда найдет». Так Толик стал инструментальщиком. Будочку ему поставили, печечка, плиточка, чаёк… В столовой видят отношение к нему Макарыча, моё - повар всегда лишнего положит.
А то Толик заварит, вместе чифирнут, Макарыч развернет сверточек из дома: «Баба пожрать собрала, а не хочется… Может, съешь?» Там котлеты или курица… Подкармливал, одним словом. Толик в тепле, сыт, чай постоянно. Никаких этих не видит рож. К нему постучат, может и послать: «Приходи через час». Если кто инструмент не вернул, Толик придет: «Браток, ты забыл принести, мой хороший». Там быстренько понимают, кто может командовать, а кто нет, этого никому объяснять не надо. И другое хорошо: Толик не играет. Ему сразу сказали, будешь играть, тебя сдадут. Кстати, среди воров очень многие не играют. И второе: половина их, притом большая, без наколок. У кого и были, стараются избавиться. Особенно там, где видно. Зато среди молодежи этих разрисованных мартышек черт те сколько. Слыхал такую кличку – «Расписной»? Расписных ходит в зоне человек двадцать: от горла до самых мудей.
144. Привилегированный
Публика в цеху, в общем-то, случайная. Два мальчишки: один – татарин, за грабеж «семерик»: где-то под Москвой раздели пьяненького на автобусной остановке. Какие у того могли быть деньги? Их и не было, сняли лепень, ему цена пятнадцать копеек. Только раздели, их – цап! Второй мальчик – местный, хотя он русак, а не коми. Жил где – то рядом в деревеньке, напился и угнал автобус. Проехал метров двести и в дерево. Дали четыре года «за угон», хотя ремонт оплатил.
У кого-то две-три кражонки, у кого – то сто восьмая, кто-то кого – то изуродовал. Бычки здоровые, а мозгов нет. У меня все ходили шелковые. Художник был профессионал, запойный, лет тридцати. Говорю ему: «Тебя тюрьма спасает, хоть от водки отдохнешь». «Пятерик» за хулиганство, кликуха Сокол, прекрасный шрифтовик. Металл размечает прямо на глаз, ни линейки ему не нужно, ничего и берет бормашину: «Дорогому майору Пупкину от коллектива ИТК – 9». Всё это работа бесплатная, хотя формально никто тебя не обязывает. Хозяин вызовет: «На подарочный альбом обложки чеканные надо сделать. Подумай над рисунком». То ли ему для начальства, то ли в Москву ехать, экзамен сдавать в заочном юридическом.
На ментовские заказы уходит половина времени. Тот же Режим придёт: «Приезжает комиссия, подбери пять – шесть железок получше. И пару комплектов досок». Режиму не откажешь, тем более что периодически приходится к нему обращаться. Сокола раз двадцать в изолятор сажали. Так он тихий, а чего-нибудь нюхнет или лизнет – на проверке начинает скандалить. Его тут же отметают: «Полетел Сокол!..» Нечего делать, идешь к Режиму: «У меня Сокола уволокли…»
Процентов тридцать – сорок левых железок потребляет больница. С больницы что взять? В основном спиртик и сонники, кто-то «колеса» закатит. Причем, знаешь, какой спирт? Йодом разбавленный. Допустим, у тебя аппендицит, и прежде чем разрезать, тебе мажут живот. Пить эту штуку невозможно, голимый йод. Туда сыпешь какой-то порошок, и она светлеет. Градусов семьдесят, но привкус йода все равно остается, я эту бурдомагу не пил. Сделаю менту железок рублей на триста - что ему стоит бутылку коньяка принести? И несет в шинели, хотя спиртное я никогда не прошу. Все, до последнего ДПНК, носят, знают, что от меня никуда не вытечет.
Сколько раз Хозяин допытывался: «Скажи, кому делаешь?» - «Никому». - «Это же между нами. Режиму делаешь?» - «Нет. Вот вы иногда обращаетесь. Понимаю, не лично вам, для производства нужно». И, правда: едет Хозяин за растворителем в Сыктывкар или в Пермь, штук пять железяк с собой взять надо. Взятка-не взятка, а для меня это труд, за труд полагается платить даже в тюрьме. Хозяин, естественно, платить не будет. Значит, должен делать тебе какие – то скощухи. Помню, стали наезжать на Серёгу - то ли с вахточки хотели убрать, то ли ларька лишили. «Гражданин начальник, у меня приятель, Тихомиров Сергей, инвалид, его прессовать начали…» - «Не наглей. Свою фамилию знай, за себя говори». Но от Серёги отстали. Конечно, Хозяин не только сам убедился, что я не треплюсь, но и проверил моё личное дело. Понял, что ни за кем не числюсь, ни за каким спецотделом.
Постепенно наше производство оказывается в зоне на особом положении. К примеру, развод в семь. Так как мы работаем в зоне, на развод мы не ходим, а на проверке, в половине восьмого, присутствовать обязаны. Когда отношения с Хозяином немного наладил, говорю ему: «Мы-то зачем на проверку ходим? Только время рабочее теряем. Пусть мент к нам придет и пересчитает. Нас пятнадцать человек всего». – «Правильно мыслишь!» - И Хозяин даёт команду.
Однажды утром недосчитался десяти чеканок. Самая дорогая – сорок рублей, самая дешевая десять (за сорокарублёвую нам платили рубль семьдесят, за самую дешевую – копеек сорок). На посёлке любая чеканка - минимум бутылка водки, а то и две… Ясно, что ночью взять могли только менты. Поручить им же сторожить? Хозяин: «Этим шакалам доверить нельзя…» - «Может, я буду ночевать?» – «Согласишься?»
В конце секции, как в любом бараке, у нас отгорожено, только на месте умывальника печка, чтоб сушить железки после покраски. В закутке этом, может, метров шесть. Столик стоит, топчанчик. Днём курим тут, чифирим. После отбоя закрываю двери наглухо, расстилаю матрац. Иногда менты, не заходя, отмечают, что я на месте, свет-то горит. Или постучат, смотря какая смена: «Здесь?» - «Здесь!» Другой раз и зайдут: «Все тихо?» - «Тихо». За ночь бараки два – три раза обойдут, а меня с вечера проверят и всё. Да и полосы «Склонности к побегу» у меня уже нет, сижу-то уже, слава Богу. «Трешка» остаётся, куда я побегу?
Многие менты пробуют вымогать: бугор, дай железку! Так говорить со мной бесполезно, я этого не люблю, кусаюсь. «Причину найдем, закроем тебя!» - грозят. Закроют они! Да закрывай хоть сейчас. Я в санатории побывал, отдохнул. Это для тебя - лагерь, строгий режим. А для меня это санаторий. Лучшие годы жизни.
145. Бодаются
Слежу, чтоб мои «бычки» друг друга не покалечили, чтоб их не покалечили на стороне. Смотришь, человечек приуныл, понимаешь, что с кем – то он цапанулся. «Чего гриву опустил?» Что – нибудь ему подскажу. Или скажу: «Зови. Пусть придёт». В зоне пять-шесть серьёзных ребят, в основном, это наши, с «особого», всех, естественно, знаю. Даже нарядчик с «особого», кликуха Поп. Сидит за грабеж. Шлюшонка его отлавливала на улице бобров, заводила в подъезд. Поп здоровый, даст по башке кулаком, и готов. Прикидывал клиента, деньжонки забирал.
Однажды возвращаюсь вечером в цех и вижу два «бычка» (один раньше работал у меня) рулят за наш барак. Там только туалет, ни с вышек, ни с вахты это место не видно. По рожам их понимаю, что идут толковать и что может быть не только драка. Может с первого удара быть покойник, хотя и не знаю, есть ли у них ножи или заточки, под куртками не видно. Каждому не больше двадцати пяти, для меня это дети, тем более у меня такой стаж. «Погодите, мужики! Что за дела-то у вас? До серьезного дошло что ли?» Надо говорить тактично, кто я для них? Могут сказать: «Дед, не лезь в наши дела». - «Может, в гости зайдем, потолкуем?..» Барак закрыт, ключи у меня, открываю, те, помявшись, заходят.
Чувствую, это дело я утрясу, иначе бы не зашли. Раз пошли на контакт, значит, оба не слишком жаждут. «Видишь, печка… - показываю одному, пока задвигаю засов, - иди, приятель, чайку завари. Там найдешь, где что…» Этот пошел, начинаю с тем на отвлеченные темы. Откуда... за что сидишь…папка – мамка есть? Осталось сколько? «А мне вот двушка осталась… почти четвертак сижу, не знаю, куда поеду. Вы-то молодые, здоровые, куда ни поедешь, ништяк, бабу найдешь…» И мысли у него в другую сторону потекли. Первый уже несет чайку, пока разливает, включается в разговор. В общем, отвлеклись оба. «Ребята, - говорю, - смотрите, что может получиться. Ты сейчас его шырнешь, хорошо, если убьешь сразу. А если будет мучиться у тебя на глазах, печень пробитую руками сжимать?.. Или ты ему пробьешь и будешь сидеть в крикушнике? Много не дадут, а пятерик вопрут… Зачем это? Есть что–нибудь принципиальное, из-за чего надо убивать друг друга? Я не спрашиваю подробности… Может, просто заблудились в словах, сказали что-то против шерсти?» – «Принципиального нет…» – «Ну, расскажите». Начинают объяснять, с чего завязались. Один объясняет, второй... Причины не помню, что-то несущественное. «Может, на ничью это дело сведем, уквасим просто?.. Фраера знают?» - «Знает кое-кто». - «Ну и что? Сейчас посидим, пойдем вместе по зоне, походим. Что бы нас видели. Все поймут, что всё утрясли, никто не спросит, не подойдет. И всё, ребята! О чем базар?»
Вот в таком духе. На всё это дело потребовалось минут двадцать. Говорю с ними и понимаю колоссальную разницу между нами по опыту лагерной жизни, понимаю, что гнилой от рог до копыт и могу переговорить любого. Доказать, что левое - это правое, черное - это белое. Люди знают, что я с «особого», вроде должен порядки устанавливать. Но я никогда не хотел конфликтов. Чего, говорю, вам, волкам, не живется-то! Это, ребята, тюрьма, тут папки – мамки нет, думай, что делаешь. Тут ты кому-то зубы вышиб, подрезал кого-то – ты начал крутиться. Хотишь, я тебе примеры приведу: человек садился в восемнадцать, сейчас ему под пятьдесят, а он еще ни разу не вышел. И садился-то с тремя годами, с пятерой…
Я всегда говорю: не бейте рожи, не вышибайте зубы, не ходите с ножичком. Уж лучше укради. Срок один, а ты хоть водочки выпьешь, бабенку свою в кафе сводишь или кофту ей купишь. А то есть такие: «Люблю блатную жизнь, а воровать боюсь!» На свободе сейчас половина таких. Ходит в перстнях – наколках, а тряхни его - он со второго курса МГУ.
146. Три четверти
По трём четвертям срока можно выйти на поселение. Считаем: пятнадцать лет это сто восемьдесят месяцев, три четверти - сто тридцать пять. Делим сто тридцать пять на двенадцать - одиннадцать лет и три месяца. Около того времени я только вышел на «строгий». Раньше чем через год никто меня отсюда не выпустит, бесполезно и заикаться.
В январе восемьдесят седьмого пишу заявление, заочно прохожу все комиссии, но суд кидает. Хозяина на месте не было, лопотал за меня замполит, коми, мужик неплохой, за что-то попёрли из КГБ в МВД. А это уже отстойник, последний звонок, дальше уже снимают погоны. Иди, куда хочешь, хоть сторожем.
«Чего ж ты меня не предупредил? – говорит Хозяин, как будто я мог знать, когда будет суд. - Кто представлял?» - «Замполит». Хозяин только рукой махнул: «А теперь когда?» - «Сказали, через три месяца». – «Ладно, если буду здесь, поддержу тебя, уйдешь… Но сперва такая ситуация: на месте «сувенирки» будем строить жилой барак, а вас переводить на биржу. Нарисуешь проект для «сувенирки», а, главное, подготовь себе смену».
Сделал проект - три разреза, общий вид, план. Стал одного парнишку натаскивать, пацан волевой, смышленый. Только начали ломать барак, разбирать печку – приезжает суд. Хозяин вызывает: «Пойдешь на Лесную? Позвоню им, всё нормально будет». – «На Лесной, говорят, поселение плохое. Мне бы подальше…»
Я почему, собственно, шел на поселение, мне ведь и на «строгом» было хорошо. По той же причине, по какой шел на «строгий» с «открытой» зоны, где у меня тоже всё было налажено, - вроде как приближаешься к свободе. Хотел ускорить время. Новая зона, новые впечатления, время летит махом. Не успеешь оглянуться, полгода прошло. Только что мёрз, и опять зима. Опять снег пошёл.
Прибарахляться к поселению я начал заранее. Новый этап сдает вольные шкурки, а каптер же видит, что люди кладут в мешок. Каптер ко мне: «Парняга пришел твоего роста: вот такие джинсы!.. С работы придет, я его к тебе подтяну». У парня срок пять, семь, десять лет. Даже если три года, зачем ему джинсы? Сгниют только. Ну и отдаёт за чаек. Были, конечно, идиоты, которые хранили.
Заранее же зарядил вдоль швов свернутую в трубочку денежку: подпарывал, зашивал. Но меня не шмонали ни у себя, ни на пересылке. Я поселенец, чего я могу с зоны упереть? Так, для фартяка, сумочку посмотрели. Обычно ищут письма на свободу. Но какой балбес мне это письмо даст, и я не дурак, чтобы взять, знаю, что пойду через пересылку, а там могут быть неприятности.
Апрель, по-весеннему тепло, этапный поезд под вечер. От Микуни, от центральной дороги в тайгу идут три ветки. Нам на Кослань. Едем впятером, но только трое нас - с «особого», с Мазендора. Теперь - назад, в Мазендор, где, кроме «закрытой и «открытой» зон особого режима, есть ещё третья – поселенческая. Володька Кириллин сидит со мной с первых дней, пришли чуть не одним этапом. Тоже сто вторая и тоже пятнадцать. Володька, который, если помнишь, косматил в Сербского, бывший таксист. Зарезал сожительницу, и плёл врачу, что не сознательно зарезал, а сработало подсознание. Он мне рассказывал – я падал. Но что правда, то правда: психанул, со стола нож схватил, один удар… Какая тут «сто вторая»? Чистая же сто третья, чистейшая. Почему пятнадцать дали? Конечно, ранее судимый. Но десятка – это предел. Сейчас бы вообще лет восемь получил.
Второй – Женя-Аляпс. В Мехреньге у него была кликуха Пират. Женя-Пират. Рязанский малый, кузнец, килограмм сто пятьдесят в нем, но постоянно сидит за воровство.
Приехали ночью. Выхожу, руки назад, в руках мешочек. Встречают менты: «Дела ваши приняли. Вон огоньки, видите? Идите туда, там найдете штаб». То есть, как – «Идите»! Через поселок?!. Ночью?!. Я привык стоять раком, руки на стену. Привык, что меня шмонают, и по ходу дела еще вмажут как следует - не так широко ноги расставил!.. «Идите-идите. Вы же поселенцы. В штабе подойдете к дежурному, он скажет, где переспать. Завтра Хозяин распределит, кого куда».
147. Двое из легенды
Вековая тайга. Дорога, маленькая электростанция, пять бараков, вахта, изолятор, магазинчик. Вот вся «колония-поселение», вместе с собаками душ триста пятьдесят-четыреста. Хозяин, Режим, кум, надзиратели – только без колючей проволоки и конвоя. Можешь ходить в вольных шкурках, деньги получаешь на руки. В остальном та же отрядная система: подъем, проверка, развод на работу, с работы – съем. Вернулся назад – столовая, проверка, отбой. Можешь привезти жену. Пишешь заявление. Если есть, где жить, и разрешит Хозяин, она приедет. С десяток поселенцев живут с детьми.
В километре отсюда бывшие наши двадцать первая («закрытая») и двадцать третья («открытая») зоны. Вместе с поселением они образуют Отделение, начальник которого всё тот же полковник Гненнный, местный пахан – кастрюля. Небольшого роста, волевой, лет пятидесяти, начинал чуть не с рядовых ментов. Всех ментов знаешь ты, все менты знают тебя, внутри отделения среди них постоянная миграция.
Утром в штабе неожиданные встречи. Бабы из бухгалтерии, с которыми годами говорил по телефону, которые приносили мне в конце месяца наряды подписывать, все здесь. «Ой, миленький, мы ж тебя помним! Вышел? Дай бог здоровья! Где работаешь? Не распределили ещё?» Тепло отнеслись, хотя некоторые из них видели меня всего два – три раза. Может, она мне зарплату начисляла. У другой муж был зам по производству, на биржу к нему ходила, а я постоянно там.
Хозяин, майор Власов, будет только вечером, попадаю на главного энергетика Михаила Ильича. Подходит ко мне, как будто расстались вчера: «Ты чего здесь, Михалыч?!» - «Насчет работы». - «Так я тебя возьму, человек нужен. Сам вечером схожу к Хозяину».
Когда-то Михаил Ильич уверял, что приехал сюда, только чтобы накопить на машину. Куда там! – с теплого места уже не сдвинешь. Раз пять с женой кипеши были, она палилась, причем с разными. Красивая была женщина… Блядовитых там половина. Не потому, что трахаться хочет и у нее пищит. От скуки просто, от нечего делать... киснут в собственном соку. Малюсенький посёлочек среди тайги. И поселенцы пристраиваются, и солдаты из батальона. Ходит к ментовской жене и её трёт. Ну и, конечно, пьянка…Там ведь если мужик пьет стакан, то баба два. Все пьют, это бич северных поселков, северных лагерей.
Когда вечером Хозяин распределяет, всё уже было решено: «Трубниковский? Идешь на электростанцию, к Михаилу Ильичу». Лощеный майор, с манией величия. В общем-то, она у всех хозяев, просто у Власова ярче выражена.
Остаётся вопрос с жильём. Им занимается Режим, майор Гречкуновский. В любой зоне все хозяйственные вопросы прерогатива Режима. Комендант, шныри, баня, кочегарка - это его. В «открытой» я сталкивался с Гречкуновским не раз. На бирже был цех технологической щепы, одно время я работал там мастером, и Гречкуновский (кликуха Гриша) ходил ко мне за дровами для поселка. Подгонит машину: «Погрузишь?» - «Крана нет». - «Дам пару поселенцев - накидают. Чайку тебе привезут». Он видел, что я деловой мужик, не блатата никакая.
А в оконцовке мы с ним разругались. То ли он за дровами пришел, то ли за отходами, но без разрешения стал грузить, и я его облаял, как последнего пидера. Он мне: «Я тебя!..» - «Ты мне только хуй обласкаешь. Кто ты есть? Ты пугай своих легавых». Конечно, говно в нём тогда побулькало, может, и пожаловался на меня. Но меня никто не прессанул, он ведь не наш был мент, а поселковый.
Гриша тут же меня узнал: «Смотрите, кто к нам пришел! Твою мать, Трубниковский!» Прямо друга он встретил! А всё потому, что любой Режим – мужик хозяйственный, Гриша запомнил, что во мне есть эта жилка, что за бригадное, общаковое я зубами вцеплюсь, но никому не отдам. «Иди ко мне комендантом!» Отвечаю, что Хозяин распределил на электростанцию, к Михаилу Ильичу.
У электростанции свой отряд, свой барак, и жить мне, выходит, там. По дороге к Грише я успел туда заглянуть: в одной секции двадцать человек, в другой тридцать, в третьей семь. Общая кухонька, всё старое, заляпанное, строили в лучшем случае после войны для пятьдесят восьмой статьи, с тех пор починяют… «Там одна молодежь, - говорю, - устал я…» - «Ладно, - для фортяка Гриша подумал, - дам отдельную комнату. Но одному не могу, Женю бери Аляпса, вдвоем будете».
С Аляпсом у Гриши тоже старые отношения - кроме Жени, кузнеца в зоне не было, а поселковым ремонтникам нужны скобы… Женя им не обязан был их делать. Но за что-то там, за чаек, то есть «по левой», делал. Ковал он один, без молотобойца. «Чего не возьмешь молотобойца?» - «А он мне нужен? Будет тут какой – то пассажир. Что надо, я и сам сделаю. Немного, правда, похудел…» На свободе Женя весил под двести. Он не курил, не чифирил, выпивать – выпивал, но в меру. Очень хорошо играл в карты, потому что знал все поганки - честной игры в карты не бывает.
Комендант поселка, хохол, тоже поселенец, ведет нас с Аляпсом к маленькому бараку недалеко от изолятора. Вход с торца. Комендант замочек открыл: тамбур, какие – то полочки, печечка. Аляпс печку увидел: «Юрка, буду готовить я! Во–первых, люблю, во–вторых умею, в–третьих, все делаю быстро». Несмотря на свою тушу, он действительно шустрый. Может мгновенно сорваться с места и набрать скорость, как лимузин. «Два обиженника живут, - кивает комендант на дверь слева, - один пидер, другой ссытся. Отсеяли их, чтобы их не таскали».
Справа наша комнатушка, метров шесть – семь, абсолютно пустая. Но грязь! Лохмотья какие – то, паутина – окна не видно, полы вздыблены. Комендант всё записал и обещает быстренько подогнать маляра с плотником. Вот пока мы успеем пообедать.
Обед в столовой уже кончается. На кассе баба, рядом висит меню. Женя сразу в окошко к повару: «Что у нас, миленький, сегодня?» По нам видно, что с этапа, свеженькие, тут все друг друга знают, каждый день два – три раза на проверке видятся. Месяц пройдет, невольно всех узнаешь. Чуть новое лицо, интересуются: «С этапа?» - «Угадал». - «Откуда?» - «Отсюда же, с Мазендора… Котлетки есть, дружок? Сколько стоит?»
Котлет я не ел с семьдесят четвертого года. Ну, в Сербского несколько раз дали, на второе мясо там было постоянно. «Сколько вам котлет? По две, по три?» - «А где они у тебя?» Повар показывает Аляпсу противень. Здесь котлеты не жарят, как у нас, а ставят в духовку. И не переворачивают. В котлете этой, конечно, половина хлеба, но запах-то котлетный всё равно есть!
Противень не полный, приблизительно половина, штук сорок. «Вываливай всё!» - «Гарнира не осталось, немножко макарон только. Брать будете?» - «Положи, положи макарошек!»
И тут мы видим яйца. Меня аж затрясло. Яиц я не ел тоже с семьдесят четвертого, ни вареных, ни сырых. Мать почему-то не привозила, а в зоне их искать бесполезно. Женя: «И яичинку нам!» - «На сколько яиц?» - «Покажи, какая сковорода?.. Вот, годится! Её и сделай». Штук двадцать пять яиц повар туда всандалил. Я съел две ложки, больше не могу, котлет штук пять съел – всё!
Еле отдышался. Женя съел раза в три больше, но куча котлет все равно остаётся: «Дружок! Дай нам какую – нибудь кастрюлечку, утром занесу». Всё забрали с собой, харчами не шутят. «Ничего, - говорит Женька, - пройдемся, попукаем. Потом доедим».
В барак возвращаемся - потолки у нас побелены. Полы выровнены, прибиты, выбелена печка. Всё еще сырое, но помаленьку подсыхает.
Бригадка у коменданта тоже из хохлов. В основном полуинвалиды, чтоб их в лес не отправили. Естественно, стараются. «В побелку клейку вам добавили, чтоб не пачкала…» Чистенько сделали, молодцы. «Ну, пойдем на склад. Кровати вам дам».
Аляпс взял полуторную с панцирной сеткой, я - одинарную, такие у нас в комнатах свиданий стояли. Матрасы дал, одеялки. Все чистенькое, только тоненькое. Две простыни, подушка, наволочка. Как наиболее уважаемым клиентам, лично от себя добавил эмалированное ведро, старенькую кастрюльку, сковородочку. Потом, говорит, сами все купите.
Наконец легли и промучились до утра. Панцирная сетка! - задница свешивается чуть не до пола, мы привыкли спать на твердом. Хорошо, было чем заняться: котлеты потихоньку доели. В поселке потом долго рассказывали, как двое пришли с Мазендора и съели в столовой противень котлет.
Первое, что делаем на другой день после работы, - идем к коменданту: «Браток, дай досок! Есть у тебя «столярочка»?» - «Что вы за люди такие? – удивляется: - Сколько с «особого» не приходят, все просят досок!»
Сейчас-то я расслабился, потому что на свободе уже десять лет: ляжешь на мягкое и будешь спать. Сегодня какое число? Одиннадцатое? Завтра ровно десять лет, как я вышел. Двенадцатого июля восемьдесят девятого года. Нет, отмечать не буду. В этом отношении у меня нет ничего заветного. Просто случайно вспомнил.
148. Финансовый интерес
Кузницы в отделении не было, Женьку сунули в дорожную, кажется, бригаду, каждое утро ему надо куда – то ехать. Володька попал в лес сучкорубом - на дорожных и лесных работах выгодно держать поселенцев, ни конвоя не нужно, ни оцепления. Проверка, развод, крытые машины уже дожидаются, публика залезает, и кавалькада трогается.
Живёт Володька в обычном бараке, на втором этаже. Вообще-то, втроём мы никогда особо не дружили, здоровались, не более того. А тут вроде как семья, правда, очень условная. Ну, скинулись на питание, кто сколько может, потому что получаем по-разному. Аляпс приходит пораньше и готовит. «Не лезьте в хозяйство!» Среднего размера тазик манной каши с сахаром, и полбутылки подсолнечного масла туда. Каша горячая, шкварчит, едим с хлебушком. Это на свободе можно себе позволить есть кашу без хлеба.
Выпиваем очень редко. Напротив живут два пинча, а чуть дальше вольный с женой и ребенком. Не помню, как жену звали, она с Микуни немножко подтаскивала и приторговывала. Женя человек общительный, быстренько коны с ней навел. Коньяк стоит двадцать пять рублей, три звездочки или двадцать три – неважно. Это, конечно, очень дорого. На такие деньги можно жить неделю
Посидели и разошлись. Три взрослых человека, у каждого своя работа, своя жизнь. Помнишь, как писал Уткин: «свои мыши, своя судьба». Друг за друга не отвечаем, каждый сам по себе.
Сам по себе и похаживающий к нам кот Васька. При бараке Васька давно, сменил, наверно, двадцать хозяев, общаковый кот, яйца по кулаку. Крыс ест, ящериц, любит кашу. А уж если сухое молоко!.. Я его никогда не развожу, насыплешь ему – он ест.
На электростанции десять человек. Стоят пять громадных судовых дизелей киловатт по восемьсот, включаем их, когда не под нагрузкой ЛЭП. Рев оглушительный, рядом озерцо, откуда поступает вода для охлаждения. С негласного разрешения Гречкуновского два дежурных дизелиста живут прямо на станции. Один - Миша, донецкий хохол, мается почками. Он не с «особого», со «строгого», всю войну прошел. Старый, положительный, скоро ему освобождаться.
Обедаем вместе, у кого что есть. В старом электрошкафу у нас всегда макарончики, консервы, иногда даже мясные. Не чистая тушенка, конечно, - кто ж её поселенцу продаст?
Все деликатесы только на вольном поселке, по трапу туда метров четыреста, поселение с ним почти сливается. Там живут менты с семьями, от начальника отделения до последнего надзирателя, и для них два небольших магазина. Нам не то чтобы разрешали туда ходить, но и не запрещалось. И мы потихоньку ходим. Стоишь в очереди, за тобой твой бывший надзиратель, но вперед не лезет. Бабы тоже почти всегда себя корректно ведут. Другое дело офицерье. Идет прямо к продавщице, как будто тебя тут нет, и та молчком начинает его отоваривать.
Ничего особенного нам тут не светит, дефицит - только для ментов. А так…ну, что там было? Пряники, конфеты всегда, шоколадные, карамель нескольких сортов, печенье в пачках. Сахар, крупы, подсолнечное масло - это, пожалуйста! Чай, кофе, какао; сухое молоко почти постоянно, сгущенка периодически. Сливочного масла не было вообще, колбасы никогда никакой, сыра тоже (может, когда и бывал для своих, не знаю). Плавленые сырки были часто. Раз в несколько месяцев привозят свежее мясо.
Спиртное не продается вообще. По записке начальника отделения к праздникам положены две бутылки водки на мужика. А то езжай в Микунь, там бери хоть три сумки. При мне двух или трёх ментовских жен судили за продажу самогона, и достал их Борман. Помнишь, у кого мы уперли «Урал».
Вскоре с «закрытой» биржи был вооруженный побег, и ходить в вольный поселок нам запретили. Идешь только по уважительной причине, которую должен убедительно объяснить дежурному. Например, тебе нужно в бухгалтерию отделения или на почту, получить телеграмму. Если скажешь, что в магазин, ответит, что у тебя свой есть. «Там нет ничего!» - «А мне – то что?» Попадешься - получи пятнадцать. Два – три изолятора, и закрывают. Едешь обратно в зону.
Но меня эти строгости не касаются. То есть касаются, конечно, но я всегда могу отмазаться, сказать, что иду к энергетику. Вообще все местные строгости, проверки, разводы… Я считаю их в порядке вещей, они не омрачают впечатление свободы. Для тех, кто вышел с «общего», «усиленного» режимов, это ещё лагерь, для меня - разве что лагерь пионерский. Что-то вроде Артека. Через двадцать метров начинается тайга. В выходные можно поехать за грибами, за ягодами. Залезаешь в любой «МАЗ»: «Подкинь на тридцатый километр. Есть там грибки?» Лесовозчики только поселенцы: «Грибов нет. Там брусника». - «Ну и ладно, похожу, место понравилось». Озерцо там маленькое, сколько раз в нём купался, только вода холодная.
Через дорогу от электростанции старое двухэтажное зданьице, стройучасток (СУ – СМУ). Строят брусовые дома для ментов, бараки в зонах, что – то для железной дороги, и механиком у них Витя. Витя вышел на поселок, когда я ещё был в «закрытой», и работал у нас на бирже тоже механиком. Сталкивались с ним через день, знали друг друга «от» и «до». А тут выхожу с электростанции: «Юрка!..» - «Витя!» Обнялись. Витя уже вольный, уже с женой. Он откуда – то с Украины, но остался здесь. Объясняет, почему: сто пятьдесят оклад, и плюс, плюс, плюс. Плюс коэффициент, плюс за удаленность, плюс северные, плюс за работу с заключенными. Нормально выходит. Дали квартиру, бабенка преподаёт в начальных классах.
От Вити попахивает, он и поселенцем-то был, от него пахло все время, а теперь - человек вольный! Считается, старший механик. «Иди ко мне учетчиком!» У него приличный парк: самосвалов штук восемь, больших машин штук шесть, автокраны, трактора - нужен свой учетчик, шоферня вконец оборзела. Бензин налево сливают, а бензин тут в лаковых сапожках. «Делов-то… – начинает меня убалтывать Витя: - Утром водиле путевку подписал, выдал талоны, проверил баки. Он, козел, говорит, что у него пусто, а проверишь уровень, там больше половины… Оклад сто пятьдесят плюс районный коэффициент тридцать процентов».
Оклад электрика семьдесят шесть рублей. Минус двадцать процентов ментам, и дальше за всё платишь сам: общежитие, баня, парикмахерская. Не знаю, правда, где она находится, брею голову электробритвой. Основная статья расходов, конечно, питание… На поселок частенько привозят кур. Пусть она синяя, но это же курица, это же конец света! А у нас с Аляпсом своя хатка, своя печечка, своя кастрюлька, свой протвешок… Теперь добавь сюда курево. В итоге матери послать почти нечего, а заработать больше не могу. «Сто пятьдесят плюс районный коэффициент тридцать процентов». Ещё сорок пять рублей. Всего сто девяносто пять… Минус двадцать процентов - остальное твоё, рублей шестьдесят можно посылать матери! «Я, бывает, по два, по три дня в командировке - у тебя ключи от всего: подшипники, тормозные ленты, карбюраторы, аккумуляторы, шланги… Выдаешь и записываешь. Но прежде сходи, проверь, правда ли он сломался, тебя не дуранут. А то им надо то, надо это. Потом друг другу продают. Такие шакалы… Я вечно в пролете. Давай, пиши заявление!»
149. Напросился
«Не подпишу! – отмахивается Михаил Ильич. - Ты что! У меня и так людей не хватает!» Но давность нашего знакомства, в конце концов, побеждает. «Смотри, Юра, - говорит Михаил Ильич, визируя моё заявление, - Власов мужик самолюбивый…»
Отдаю заявление нарядчику. «Зря уходишь...» - замечает тот, и тут я понимаю, что Михаил Ильич не зря напомнил мне про самолюбие Хозяина. Несколько раз Власов вызывал меня, предлагая то самое место коменданта поселения, которое в первый же день предложил мне Гриша. Догадываюсь, что на совещаниях в Микуни Хозяин «девятки» спрашивал Власова обо мне и отзывался не худшим образом. Власов этого и не скрывал: «Иди комендантом. Тебя рекомендуют». Я отказался, чего мне в комендантах ловить? Помойки, кочегарка, ремонт. Ходишь, ругаешься…Зажрались ребята маленько - идешь к тому же Хозяину со списком: «Этих убирай, найду других». Ничего тут особо сложного, конечно, нет, но люди-то уже работают, и каждый за свое место держится. «Подскажи ментам: я пойду с удовольствием! – просит Женька. - Место обалденное!» Говорю Власову: «Возьмите Аляпса», и Женьку ставят. Дело это пришлось ему в масть: дрова, покраска, побелка, плотники, столяры, шныри, кочегары, уборка территории, свет на улице… Днём часик-полтора похрапит, а главное, сумел поставить себя с ментами. Ниже майора посылает всех. Почему? У него гвозди, у него стекло, у него олифа, у него краска. Нигде ничего не купишь. Значит, идешь к кому? К Жене. И тот смотрит: есть от просителя понт – даст. Нет – просить бесполезно. У Жени всё по уму.
Вечером Власову кладут моё заявление. Электростанция считается теплым местом, а человек хочет еще куда-то. Ясно, что не на худшее. А ведь человеку уже предлагали… И пишет на заявлении: «Первый мастерский участок, третье звено».
Вечером на проверке я уже знаю, вот они – первый мастерский. Подхожу: «Мне третье звено». – «К нам, - говорит «зверек»: – мне как раз человека не хватает. Слышал за тебя. С «особого»? Наша пятая машина, утречком найдешь». Зовут звеньевого Лачик, дагестанец или аварец, с уважением отнёсся, я старше его чуть не вдвое.
Утром встаю уже в их отряд, в их бригаду. И поехали в лес. Так называемое «комплексное звено»: тракторист, вальщик, толкач, чикировщик и три сучкоруба. Топор вот такой, ручка длинная, прямая. Лиственные деревья начинаешь рубить с вершины, елку и сосну с комля, потому что сучками кверху растут. Никогда этой работы не делал, устаю, конечно, но знаю, что не сдохну, просто нужно привыкнуть.
У каждого звена свой трактор, своя будочка. Через силу здесь не работают, никто никого не заставляет. Да это и не считается ломовой работой. Тяжело потому, что лето. Жара, мухи, оводы. Комаров после них не чувствуешь. В бутылях диметилфтолат. Намазался, вспотел - и через полчаса нужно мазаться снова. Все в рубашках или куртках на голое тело, без них просто невозможно. Куртка из брезента, черная, грязная от пота, от того же диметилфтолата. Гремит, как жестяная, а под ней пот течёт, воздух ведь не проходит. Положено работать в касках, но никто их, естественно, не надевает.
И всё равно в лесу в пять раз легче, чем в разделке, за плечевую погрузку уже не говорю. А заставят землю копать, вообще - труба. Какие руки были! Сплошные наросты, пожмешь - обожжешься. Я их бритвой срезал, иначе кулак не согнешь. Иногда такая боль, что придешь с работы, не знаешь, куда руки деть, ночью не уснешь.
Фактически вальщик валит до обеда. После обеда делаем самое большое машину, в три часа уже завязываем, а то и в полтретьего. Сидим в будке, всегда чай, треплемся. Но я больше гуляю. По письмам матери замечаю, что у нее не все в порядке с головой. Чувство времени потеряно, отсчет идет от последнего свидания со мной. Почему мне и нужны деньги – чтобы мать могла чаще приезжать. Кстати, в лесу первый раз я получил на руки сто семьдесят рублей. Было немножко неудобно, потому что делал, если не в три, то в два раза меньше других. Здоровые молодые парняги, для них эта работа ерунда. Обрубят всё в момент и идут играть в карты. Но морально виновным я себя не чувствую, новичку в лагере принято помогать. К тому же знаю, что втянусь.
150. Без диагноза
Что-то сегодня мне нехорошо. Началось ещё накануне, думал, Женька чем-то не тем накормил. Не мутит, а вот, знаешь, как говорят: не можется. Тошно, ломает всего, голова тяжелая. Ни чифирить, ни курить не хочу. Сутки как-то перемогался, а тут с обеда… Ребята пять сосен обрубили, а я с одной справиться не могу. В ней три-четыре куба, она вот такая, сучки не то, что рубить, пилить надо.
«Дед, что с тобой?» - Лачик заметил, что топором еле машу. Все заметили и меня отправляют в будку.
Вечером мы чего-то подзадержались, и Лачик говорит водителю: «Давай прямо в санчасть!» Санчасть в штабном бараке отделения, до нашего жилья оттуда метров пятьсот.
Как раз начался приём, врачиха и пожилая санитарка. Я грязный, весь в смоле, дерюга надета на голое тело: «Нехорошо что – то…» Находят мою лагерную карточку, с первого лагерного дня со мной в личном деле путешествует. «Пятнадцать добиваешь?…» - изучает карточку врачиха. Даёт градусник, сажает в закутке так, чтоб меня видеть. Я не горю, не красный, наоборот, бледный, температуры не ощущаю. «Да у тебя сорок с лишним!.. Ну-ка, расстегнись». Послушала, даёт таблетки: «Эти выпей здесь, эти с собой. Утром придешь. От работы освобожден».
«Покушаешь?» - смотрит на меня Женька. «Попить бы…» Раздеваюсь, ложусь, всего колотит. Главное, оба не поймем, что со мной. У Женьки тоже под тридцать лет отсижено, всё повидал. «Может, съел чего? Отравился? Мутит?» - «Подташнивает чуть-чуть».
В общем, подозрение на сыпной тиф, потому что на третий день появились пятна. На четвертый меня отправляют в Микунь. Сопровождают кто-то из офицерья и прапор с батальона. Иду своими ногами, температуру сбили до тридцати девяти с чем-то. Идти могу потому, что за три дня съел посылочный ящик прошлогодней клюквы, это пять килограмм. Женька толок её в эмалированном ведре, кипятил, и я пил. Ничего не ел, кроме этой клюквы, и давление было нормальное. Лучше клюквы ничто не сбивает давление.
Едем в обычном вагоне, я в вольных шкурках, при себе удостоверение личности. С Мазендора позвонили в управленческую больницу, и на вокзале в Микуни меня забирает санитарная машина. Повезло, считай, проскочил «по зеленой».
На центральной управленческой больнице три открытых барака и один инфекционный - для тубиков, желтушников, тифозных. Везде чисто, везде побелено, но бараки эти… Возьми самую старую деревенскую избу, она ушла в землю, окно у самой земли… Вот в таком духе, довоенное ещё.
Положили в инфекционное отделение. В конце барака две маленькие палаты, ходить туда нельзя никому, только шнырю. В общем-то, куда меня класть, не знали. Начались анализы. Кровь, моча, кал. От температуры в животе все свернулось, черными орешками вылетает, как у козы. Потом повели на рентген, а шнырь у рентгенолога Толик-Овчарка, постоянно ко мне за железками ходил. На больнице он председатель СВП (секция внутреннего порядка), ходит с повязкой, чуть что пишет на тебя бумагу. Оторви и брось, просто ярый ментяра. «Овчарка, - говорю ему, - ты чего раздухарился? Ладно, здесь тебя не трогают, но на свободе когда-никогда встретят…»
Таблетки дают жаропонижающие, уколы. Пятна потихоньку стали проходить, через неделю температура уже тридцать восемь. Врачи не могут понять, в чем дело. При тридцати восьми я как живчик. Метрах в десяти от торца нашего барака забор, который отделяет «девятку» от «десятки», залезаю на какие-то бочки – слух-то уже прошёл, ребята знают, что я на больничке. Бежит Толик-Лупатый, бежит малый, которого я вместо себя в «сувенирке» оставил, из одной бригады ребята, из другой, с кем был в хороших отношениях, наши «полосатые» - меня ж там каждая собака знает… «Курить, - спрашивают, - есть?» - «Нет. Уезжал - не брал». Полетели чай, курево, носки. Такие сигареты, такие, табак. На месяц накидали. Периодически спрыгиваю на землю, чтоб гостей не засекли. И говорить стараюсь в полголоса, чтоб менты не услышали.
С симптомами, похожими на мои, привозят Володьку. Тоже пятнистый, только его рвало, а меня нет. Потихоньку сбили тимпературу, а диагноз так и не поставили. Сейчас думаю, не сальмонеллёз ли был это? Но кушали-то втроём, мы, двое, попали, а Аляпсу – ничего. Может, потому что комендант. Начальство все-таки.
После больницы в лес я уже не вернулся, звено моё было доукомплектовано. Вечером заходит нарядчик: «Идешь мастерам по содержанию дорог. Власов сам тебя перевёл». Бригадка маленькая, шесть человек всего, своя рация, своя пила «Дружба», свой крытый «газончик». После развода сели и поехали. Пять лесных участков, везде лежнёвки. В течение дня нас передают друг другу как эстафету. «Если содержатели приедут, пусть едут на второй участок. На таком-то километре МАЗы стоят». То есть лежневка лопнула, и машины не могут пройти. Мы разворачиваемся и едем. Приехали, бревна два выпиливаем, тут же валим дерево, тут же его кряжуем. Затащили, уложили, засверлили и посадили на нагеля. Всё! «Езжайте, ребята!» Бывает, и ночью дёрнут. Но мы всё это не спеша, потихонечку.
Скажем, ехать надо на «второй» и на «пятый» участки. Куда сперва? На «втором» леса больше, и он лучше, значит, если не сделаем, визгу тоже будет больше: «Не обеспечили вывозку!» А на «пятом» лес сырой, подождут часа три-четыре. «Едем на второй!». Есть распоряжение Хозяина, чтобы бензин нам давали без ограничений. Десять дней прошло, я отчитываюсь. Если верить отчету, мне и шестидесятитонной цистерны не должно хватит. Но ведь мы половину времени стоим. Или идем не спеша по трапу. Светло, солнышко, машина потихоньку за нами едет. Бочка-две бензина у меня всегда в тайге пригашены. Двести литров в одном месте, двести литров в другом - и понемножку я этим бензином ментов выручаю, должен же человек на природу с семьей съездить.
В конце месяца пишу вот такую стопку нарядов. Нормировщик: «Твою мать! По твоим нарядам я вам по десять тысяч должен заплатить». - «Ладно, заплати по двести рублей». – «Не могу, у меня фонд заработной платы. По сто двадцать, больше не дам». - «Ну, давай по сто двадцать». Плюс коэффициент, это сто пятьдесят. Нормально.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>