151. ЧП
В октябре по первому снегу ночью с биржи «закрытой» зоны ушли трое. У одного «пятнашка», у других по десять. Завели бульдозер, поставили на скорость и пустили на запретки. Бульдозер С-130, он тонн двадцать пять весит, как попёр - протаранил всё. Все предзонники, все запретки, все эти путанки собрал, запретка погасла. Фамилии нам называли, но ни мне, ни Женьке, ни Володьке они ничего не сказали, с «закрытой» мы уже давно, публика там другая.
Главное, говорят, побег вооруженный, чуть не весь Уральский военный округ в ружье подняли. Два выстрела по вышкам точно было, плюс уходят трое «особо опасные», плюс уходят на рывок в наглую, могут накуролесить всё что угодно. Им надо что-то кушать, нужны вольные шкурки, значит, могут быть трупы… Начальники внутренних войск какие-то подъезжали, каждый день дрезины, по два-три вертолета со спецкомандами. Черные пилотки, как у подводников, глухие комбинезоны, сапог не видно. С собаками, без собак. Подготовленные ребята. Пистолет, рация со штырьком. Выгрузятся, над картой пошепчутся, и больше их не видишь. В лес нас вывозят только с документами
За месяц поймали двоих в разных местах, после побега они разошлись. Оружия у них не нашли. Они плели, что это были поджиги - трубка с дыркой, и туда набивают серу или порох. Но без капсюля поджига не стрельнёт.
Как комендант Женя часто ездит в «закрытую» зону за дровами, и в лесоцехе ему нашептали, что мужики развели мента: пообещали ему на охотничьем ружье чуть не золотом гравировку сделать – тот слюни распустил и ружьё припёр. Патроны через поселенцев достали. Как запретка погасла, они - к лесу. Солдат увидел, из автомата стал поливать, те в ответ выстрелили. Солдат с перепугу лёг, и они спокойно ушли. Грибов в лесу уже не было, а ягод навалом. Но у них, видимо, были харчи, ребята готовились.
В Мазендоре поснимали многих: Режима отделения, кума отделения, Хозяина «закрытой», Режима, кума. Прошел слух, что бежавших грели наши поселенцы, с Власова слетел весь лоск, бегает, перепуганный, как бобик.
Ночью без стука распахивается дверь, и влетает прапор: «Через два часа оба с вещами! На этап!»
Рано утром «столыпин» в сторону Микуни. С нами Володька, и ещё один. Не помню, где кого по дороге ссаживали. Женю, кажется, на Лесной. Всех раскидали по разным поселениям. «Ухтым! Трубниковский, вылезай!» А может, меня раньше всех сгрузили. Знаю, что ближе всех к Микуни попал Володька. На козью зону, она считалась сельскохозяйственной, но была там и вывозка леса, а Володька как-никак шофёр.
152. Ухтым
Перрончик, будочка, какие-то бочки, сарайчики, подкрановые пути. И тайга. Тупорылый «воронок», два солдата и старшина. Вылезаю. «Твою мать! Мы ждали этап. Поселенец что ли?.. А дело твоё где?» - «В вагоне спроси». Кто-то из них подбежал к вагону, взял дело. «Мы думали, этап… Что с тобой делать? До поселка довезём, к себе будешь сам добираться». – «Куда - «к себе»?» - «Еще восемнадцать километров. Ухтым – посёлок, а тебе нужно поселение…Залезай!» Они и запирать меня не стали.
Выкинули прямо у зоны, у биржи, не знаю, какая там была колония, но «строгий» режим. «Здесь МАЗы выезжают пустые. Они тебя отвезут, через Ухтым едут». Вот и разберись: тут Ухтым, там Ухтым… «Дело твоё передадим в спецчасть. Езжай без дела. Примут».
Стою, жду. Ещё два-три человека, баба какая-то. Подходит МАЗ, они все прыг-прыг, кабина большая. Водила ко мне: «Поселенец? Откуда?» - «С Мазендора, только пришел». – «Жди, сами остановятся».
Только отъехал, тормозит другой МАЗ. «Мне на посёлок». – «Поехали!» Володька, тоже поселенец, потом стал моим хорошим приятелем. Узнав, откуда я, жалуется: «И нас тут всех заебали. По пять раз в день остановят, документы проверяют. Двоих, говорят, поймали, одного ещё нет».
Вскоре сказали, что поймали и третьего. Поймали или нет, пёс его знает, но строгости прекратились.
Начинается посёлок. Слева зданьице белое, большая труба торчит. Или кочегарка, или электростанция. Володька сказал, что электростанция здесь своя. С другой стороны дороги длинное здание с громадной надстройкой-фонарём и с антенной. Похоже, это штаб, им сверху видно всё. Володька притормаживает: «Иди, тут тебя определят». Поднимаюсь наверх, представляюсь, показываю ксиву. «А дело где?» Начинают ругаться, хватаются за телефон, за рацию. Справки навели: «Иди!» - «Куда?» - «А куда хочешь».
В таких случаях идешь к нарядчику. «Только что с Мазендора». – «Давай, запишу твои данные… Трудился там где?» - «На электростанции». – «Так у меня Хохол, начальник электростанции, освобождается через месяц! Пойдешь вместо него». – «А хозяин?..» - «Я сказал: пойдешь. Я тут найти не могу… всё, вопрос решён. Иди пока, с ребятами познакомься, перетри».
Захожу на электростанцию. Дизеля, генераторы, щиты, всё мне знакомо, всё знаю, всё могу! Только на высоковольтные допуска не имею, а так… И провода перекину, и на столб влезу, и двигателям крышки сниму, и поршневые кольца сменю, и напряжение в синхрон введу, и возбудитель отремонтирую, и щетки на генераторе сменю и подгоню. Ну, неважно.
Дизеля старенькие, «алтайцы», движки шестидесятикиловаттные, тоже слабенькие, но работают же. Двое-трое мужиков, спрашиваю: «Где старший?» - «К Хохлу сбоку зайди, у него там будка». Подхожу к будке, и Хохол навстречу. Длинный, худой, семнадцать добивает. «Вот только с этапа, - говорю, - с Мезандора, с «особого». Нарядила сказал, что мне сюда. Ты уйдешь, вместо тебя буду… Пришёл перетереть, как вы на это дело посмотрите? К масти я тут придусь или как?»
Хохол туда-сюда, кого знаешь, где бывал? - всё через губу, с ленцой. «Тут, - говорю, - у вас мужик один должен быть, он меня знает: Коля-Вареник». – «Ты Вареника знаешь!» - «Он у меня слесарем работал. Знает меня с первого дня, как вышли на биржу». – «Всё! Какой базар! Сам пойду к хозяину».
Коля-Вареник парень жёсткий до не могу. Когда в «закрытой» зоне я был мастером лесоцеха, он работал у меня слесарем на трёх рамах. Ему тяжко было, и я выпросил ещё одну единицу, пацана ему в помощь дали. У нас очень хорошие отношения были, а недавно я узнал, что Коля на поселении в Ухтыме, оставалось ему что-то около года.
Может быть, ты заметил: я часто говорю, что ко мне хорошо относились? В принципе, это объясняется просто. Как ты к людям, так и люди к тебе. Помнишь в школе «Недоросль» Фонвизина? Там был такой Правдин. У этого Правдина есть замечательная фраза, помню её с тех лет и особенно часто вспоминал её в тюрьме: «Имей душу и сердце, и ты во всякое время будешь человек». А по фене очень хороший человек – это просто человек. Добавлять ничего не надо. Как Гамлет про своёго отца сказал: «Он человек был в полном смысле слова». И есть по фене ещё одно слово, молодёжь его не знает: нехорошее. Можно просто шепнуть сквозь зубы. Первый раз я его от Бори-Точило слышал. Кто-то там из себя пыжил, а Боря про него сказал: «Юра, нехорошее». Всё. Я отшатнулся сразу. То есть, никакого официального приговора нет, не сказано, что «козёл», «мент», «педераст» или «фуфлыжник». Ясно одно: пассажир скользкий.
В силу своего характера, своих, пусть маленьких, вшивеньких убеждений, я вёл себя определённым образом, старался иметь и душу, и сердце. Меня всегда тянуло к нормальным людям, не важно, кто он: мокрушник, бандит или пятьдесят восемь - один пункт «Б» (измена Родине), смотришь не на статью, на человека.
153. Лучшие годы
Следующим утром я уже на станции. Дизелист-электрик четвертого разряда. «Через две недели будешь от Хохла дела принимать, - предупредил нарядчик. - На днях приедет главный энергетик Владимир Васильевич, вы с ним решите, но все равно будешь начальником, там одна молодежь».
Фамилия главного энергетика обоих Ухтымов Лойко. Майор, близкий приятель моего Михаила Ильича. Видно, где-то в управлении они встретились, и Михаил Ильич меня ему рекомендовал. Во всяком случае, уже со второго раза у нас совершенно другой разговор, как будто знакомы лет двадцать.
Официально, как такового, начальника электростанции нет. Но номинально, с того дня, как Хохол ушел, я стал начальником. Мне платили по самому высокому разряду, как дизелисту шестого разряда: сто тридцать пять оклад плюс северные. Будочку, в которой обитал Хохол, заставили сломать, но я отгородил себе закуток внутри, убедил Хозяина, что лучше мне постоянно находиться на станции и уже до самого освобождения жил здесь.
Хозяином был литовец. В Мазендоре он был на «особом» «Куда-поедешь?» и сейчас меня вспомнил. Однажды разговорились – все-таки почти родственники. Ну и завязалось: мало кто мог зайти к нему в кабинет, а я проходил чуть не по «зелёной». Даже когда менты там сидят. Дверь открываю: «Гражданин майор …» - «Что тебе?» - «То и то» - «Не возражаю». А там вообще было не принято ходить к хозяину, только через нарядчика или через отрядного. Нарядилу это заедало. А чего тебе? - у тебя своя работа, у меня своя.
Прилично питаюсь, это на воле люди ныли, что в магазинах ничего нет. А возьмешь «кильку в томате», вот тебе обед или ужин. Баночка стоит тридцать три копейки, из неё варишь небольшую кастрюльку супа. Не шибко вкусно, но если пожарить луковичку, горошинку перца растереть для запаха, добавить картошечки, и эту «кильку в томате» бросить в последний момент, будет вот такой суп! Естественно, и на собак обращаешь внимание, где ходят бесхозные. Всегда будешь с мясом. Ладно, не морщись!
Поставил себя так, что и на проверку не ходил. А тут ещё в журналах пошла перестроечная литература, началось запойное чтение. «Дети Арбата», «Ночевала тучка золотая», «Белые одежды», «Зубр»… Кстати, насчёт «Зубра», который при Гитлере пристроился. Можно ведь слюни распустить, что и Кукушка не пидер, а жертва политического режима… Предатель есть предатель, каким бы он гением не был.
А то пишут, что Лаврентий Павлович чуть ли не первый демократ в Союзе. Противно читать, когда я сам в Мехреньге кости расстрелянных видел. И папа мой в этой системе служил, дай бог, если не расстреливал лично … Хотя не уверен, не уверен.
Лойко постоянно моей библиотекой пользуется. Сам ничего не выписывает, кроме «сучьей» газетки (они в каждом Управлении есть), видно, экономит. Сядем с ним за чайком и обсуждаем. Он не чифирит, я ему разбавляю и обязательно дам конфетку или кусочек сахара. Он не может пить не сладкий, зря вы это делаете, говорю.
Мент Владимир Васильевич процентов на десять, остальное – технарь, до Ухтыма был главным инженером крупного совхоза на юге, но что-то у него там не сложилось. В Ухтыме ещё что хорошо: место дикое, и прилично берёт «Голос Америки», «Би-Би-Си» (приемники нам разрешались). Как ни странно, из всех этих «спидол» самый лучший «Океан». Обычно приемники достаются по наследству от освобождающихся, с собой их никогда не берут. За дверью молотят дизеля, а ты сидишь и слушаешь «Колымские рассказы» Шаламова, «Красное колесо», стихи Ратушинской (это зачем, не понимаю, по-моему, дребедень). Читают понемногу, минут по семь. «Крутой маршрут», воспоминания жены Бухарина - про «искажение ленинских норм», про «истинных ленинцев». Вот именно - ленинцы. Мне, по крайней мере, ясно, кто такой Каменев, кто такой Зиновьев, кто такой Бухарин. «Да-а, - говорит Владимир Васильевич, - хорошие они были люди…» Помолчал: «Но палачи все».
Вроде человек коммунистов не любит, а сам коммунист. Я, говорит, трезво оценивал ситуацию: институт кончил – ты никто, кем-то хочешь стать, надо вступить. Нормальный мужик. Без всякого апломба, без ничего. Если не знает чего-то, уши растопырит и слушает. Понимает, что я такой же человек, просто несчастье у меня вышло.
С другой стороны… Я сюда с приговором поехал, а он добровольно, погоны надел. Никто же его не заставлял. Из курса теоретической механики должен бы знать, что у любого механизма есть разные степени свободы. У одного их две, у другого - четыре. У Владимира Васильевича их было сто, но он выбрал одну. Знал, что тут копейка идет в три раза больше. Чистый принцип – «я и моя кишка». А без партбилета он никогда бы не стал начальником. Вот для чего нужна была партия. Партия – это стая, шакалье. Когда вор или мятежник какой – нибудь начинает чего – то мутить, он старается как можно больше людей замазать. Чтобы не идти одному.
Когда расход начался по мастям, коммунистов восемнадцать миллионов числилось. Где они сейчас? Вот ещё любят каяться: «Все мы были виноваты!» Да в чем я – то виноват вместе с вами? Что на вас, блядей, всю жизнь работал? Он преподавал марксизм - ленинизм, а я лес валил, пилил, и пятьдесят процентов из меня выдирали. Было, что и на ларек не оставалось.
Мне, честно говоря, по хую, какая ситуация в стране. Не трогай ты меня, и я тебя не трону. Семьдесят лет уничтожали лучших, давили морально, воспитывали «новых людей» - сколько поколений выросло на этой бурдомаге! Она уже в генетике, тут демократы ничего не сделают. Да и какие «демократы»? Возьми Бакатина. Был секретарем Кемеровского обкома, выдавливал из шахтеров всё, что можно, теперь в КГБ. Как приходит в зону пацан, ему двадцать пять лет, а мне говорят, что он в законе. «Когда он вором-то успел стать? Чего он украл?» - «Да его все признают…»
А ведь была возможность сделать по уму. Испугались потому, что в своё время тот же Ельцин, тот же Горбачев, тот же Шаварнадзе - они все были повязаны… Даже не обязательно компартию запрещать. Кто хочет, оставайтесь коммунистами. Но каждый зарегистрируйся в милиции и прости, для государственной службы ты уже не пригоден. Даже кочегаром в больнице не можешь быть.
Так в свое время сделали в ФРГ. А у нас Зорькин защитил докторскую диссертацию о социалистическом правосознании, а теперь возглавляет Конституционный суд. Абсурд! Всё равно, что пидер пришел бы на сходняк и имел бы там право решающего голоса. Натуральный дырявый. Или мусорина.
Вот Александр Николаевич Яковлев, совестливый человек. Но ведь, миленький, ты сколько лет был секретарем по идеологии, а теперь говоришь, что это тупик, что коммунисты враги.
Единственно, кому я верю, шкурой чувствую, это Гайдар. Чубайса уважаю. По любому собственность надо было раздавать. Другое дело, что на местах её хапнули те же коммунисты. Те же секретари обкомов-райкомов. А почему комсомол не квакает? Все ништяк устроились. У того фирма, тот экспортной деятельностью занимается, все поживились и довольны. Возникает тот, кто не успел хапнуть. Как говорят в лагере: «закон волчий - опоздавшему кости».
Вот назову тебе самые лучшие свои годы. Ну, во-первых, наш девятый «А» семьдесят первой школы. Я всегда о нём помню. Закрываю глаза и вижу вас каждого. Не каждого, конечно, а наиболее близкий круг. Это самое лучшее, что у меня было… Потом два года «чёрной» зоны, когда вышел на «строгий». (Сейчас мне в том времени трудно ориентироваться, я вообще даты плохо запоминаю. Что мне там помнить? Помню, когда сел и когда освободился. А когда куда перешёл?..) И вот эти года полтора-два на Ухтыме, потому что мною никто не командовал. Вообще никто. Плюс я шкурой чувствовал, что в стране что-то назревает, что-то изменится. А, главное, оставалось-то… Всего год, потом полгода.
Парень, сказал я себе, ты ведь можешь освободиться!.. Вспомнил, как Валька-Седой говорил мне в «открытой»: «Юрик, не сомневайся, ещё поживешь на воле! Смотри, насколько я старше тебя, сколько в моей жизни было обломов, и то я рассчитываю, тем более – баба ждет». Вдруг, думаю, и мать доживет до моего возвращения!..
Но, даже если доживёт, на Москву мне рассчитывать не приходится. Когда освобождался первый раз, паспорт я получил там же, в управлении. Сейчас паспортизация исключительно по месту направления, едешь не с паспортом, а со справкой об освобождении, по дороге с ней никуда не свинтить.
154. Ломка
Приблизительно за полгода, завел календарь и повесил у себя в закутке. До этого у меня никогда календарей не было, хотя в лагере они сплошь и рядом. Их ведут годами, зачеркивая день за днём. Стал зачеркивать и я, иногда специально «забывая» это сделать, чтоб потом зачеркнуть сразу три-четыре клетки. Увидеть, насколько меньше осталось до двенадцатого июля. Это число было помечено у меня красным.
Вызывают в спецчасть: «Куда поедешь?» - Женщина никакая, старший лейтенант. «В Москву». - «Это пустой разговор. Давай говорить серьёзно». Практика такая: если не подыскал себе «открытое» для тебя место сам, направление дает спецчасть, и ты катишь. Какая-нибудь, грубо говоря, Удмуртская АССР, район Негодяевский, поселок такой – то. А так как у тебя «двадцать четвертая», катишь ты автоматически с «надзором»: подсчитывается время следования, в которое должен уложиться. Если опоздал хотя бы на полсуток, могут завести уголовное дело. До двух лет.
Мужик один как раз освобождался и подсказал: «Езжай на буровые! Ухта, Инта, Воркута, там они сплошь. Дам тебе пару-тройку контор, я сам туда еду. Вахтовые смены, заработки хорошие. Хочешь сэкономить – на пересменок не улетай, сиди там. Походишь за грибками, за ягодами. Деньжонок скопишь и как – нибудь к жизни этой привыкнешь». Мужик значительно старше меня, работал на буровых дизелистом, первый раз ещё после войны сел. Он видел, что я бык натуральный и потяну. Тем более у меня официальные «корочки», что я не просто дизелист – моторист, а дизелист передвижных электростанций.
Начинаю по этим адресам писать - через спецчасть, кстати говоря. Быстро стали приходить отказы: объединение такое – то в настоящее время в рабочих вашей специальности не нуждается. Даже секретарю обкома Коми написал. В общей сложности пришло двенадцать отказов. Начиная чуть ли не с Лабытнанги и до Южного Урала - нигде дизелист передвижных электростанций не нужен.
Пару раз подкатывал Хозяин: «Оставайся, комнату тебе дам, будешь начальником электростанции вместо Дорожкина, ему на пенсию пара». На центральном посёлке тоже есть электростанция: громадная «Шкода», и Дорожкин с красным носом, очень хороший мужик. «Как это вместо Дорожкина? Так не делается, человек на месте». - «Ну, назначу тебя главным механиком. Через пять лет судимость сниму».
Снимут судимость - мне любой город будет открыт. Но как он её снимет? У меня «двадцать четвертая», она снимается только судом. У другого прошло, скажем, десять лет на свободе, судимость автоматически гасится, не надо никого просить. А я и через двадцать лет «особо опасный». Пока суд не отменит.
«Бабу себе возьмешь, хоть у нас, в бухгалтерии».
Незамужний состав бухгалтерии я знаю: она, если не замужем, то её давно закруглили, это двадцать пятый сорт. На Гимлера смахивает, прихрамывает и рожа ящичком. Путевой бабы тут не найдешь.
А главное, у меня мать. Она-то поедет ко мне без звука, но я не могу её в тюрьме держать. После Москвы даже центральный Ухтым это тюрьма. К тому же в письмах её я всё чаще вижу провалы: «Сынок, сколько же тебе осталось? Ты мне напиши, я к тебе буду ездить». Хотя она должна была знать, когда я освобождаюсь.
Март, апрель, май… «А чего не поехать в Брянскую область? – спрашивает мать в очередном письме. - Там тетя Дина, там Славик, он уже пять лет на свободе. Славик тебе поможет». И Славка подтверждает мне своими каракулями, тогда почта быстро ходила: «Приезжай, устрою тебя на работу и пропишу. Где жить, есть».
Двоюродного брата я представляю себе слабо. Когда был там предпоследний раз, он был маленький, а когда был последний раз, он сидел. К письму приложена справка с печатью (Славкин одноклассник стал директором мебельной фабрики), что если такой – то будет направлен к ним, ему гарантируется трудоустройство и жилье. Никакого жилья у них, естественно, не было, но по дружбе напишешь и не такое.
Со Славкиным письмом иду в спецчасть. «Я не могу ориентироваться на письма». Показываю справку с чеколдой. «Это другое дело. Это официальный документ». Дама пишет в прокуратуру Брянской области, и ей отвечают, что прокуратура не возражает против направления к ним на постоянное место жительства гражданина Трубниковского.
И тут, без всякого ширива, у меня начинается ломка. Когда-то при мне в Матросскую пришел Гном, он был шаровой, и его ломало дней десять. Лежал весь в поту. В преддверии белой горячки тоже пот, возбудимость, тебя ломает. В «закрытой» я знал Витьку-Скелета, тот в ломке мог трое суток ходить. Присядет на пару минут и по проходу ходит-ходит. Уходил я с тяжелым сердцем. Если бы не мать, скорее всего, остался бы. Почему? Лагерь, тюрьма, что угодно, но ты внутри государственной машины, ты хоть как-то социально защищен. Не хочешь работать – тебя заставят. Палкой или изолятором. Даже если ты не выполняешь норму и не имеешь ничего на ларек, пайку хлеба и пятнадцать грамм сахара по первой норме у тебя не отнимут.
Что-то похожее я чувствовал при первом освобождении. Но тогда мне было тридцать с небольшим, а теперь пятьдесят. И выхожу я с двадцать четвертой статьей. Если отбросить словесный начес, это элементарный страх. Кого интересует, что в лагере я могу быть хорошим бригадиром? На свободе всё обстоит проще, там каждый за себя. Не пришел на работу - прогул. Пришел - работай. Не работаешь - пошел на хуй! Ни с кем не надо ничего уквашивать, кланяться хозяину. Кто – то проиграл кубатуру, кто – то не вышел, кто-то не получил ларек – тебе всё по барабану.
155. Отпускник
Неписаный лагерный закон гласит, что за месяц до освобождения ты уже не работаешь. Что-то вроде отпуска. Из уважения к Лойко подготовил себе на смену парнишку, в конце июня ребятам говорю: «Вот вам новый начальник, все вопросы с ним».
Менты это знают, нарядчик знает, больше меня по производственным вопросам не дергают, живу в своем закутке, иногда, правда, по привычке распоряжаюсь. Могу сказать любому дизелисту или машинисту: «Чего сидишь? У тебя дизель закипел!» или «Смотри, масло на полу… » И он тут же срывается и делает. Но руководит уже всем пацан. Дед, говорит, отдыхай! Странное какое – то ощущение.
Утром встану, пройдусь. Грива опущена, впереди ждут одни проблемы. Вспоминаю, как в аналогичных ситуациях люди говорят Хозяину: «Любой срок возьму, только оставь меня тут! Боюсь выходить»
Вечером одиннадцатого в слесарке устроили скромные проводы. Во – первых, деньжонок у всех ограничено. У меня, например, на питание, курево, чай, баню оставалось в месяц шестьдесят рублей. Во-вторых, весь день накануне отъезда ушел на беготню. На мне висела вся техника станции. Дизеля, аккумуляторы, запчасти – надо всё сдать по акту, ехать в отделение, к Дорожкину, плюс очень много собрать подписей. И Хозяин, и Режим должны подписать, и кум, и нарядчик.
Пока всё оформили, пока выписали расчет, пока собрал документы. Справка об освобождении, направление в Брянскую область, трудовая книжка. Пускай там всего пять лет стажа, но она есть, законная трудовая книжка, которую получил в пятьдесят седьмом году. Диплом техникума, удостоверения кочегара, мастера художественной чеканки, машиниста, дизелиста, электрика пятого разряда. «Корочек» таких море. Что я крановщик, что я рамщик. И ещё справка: «Выдано на руки сто сорок восемь рублей». Ничего из этого мне не отдали: «Утром подойдешь к ДПНК, он отдаст».
Взял в магазине какие – то банки, что – то такое тоже «в томате». Столик рабочий, типа верстака, газетками застелили, пожарили картошечки с грибами. Ничего мне не сказав, ребята заранее пошустрили и достали две бутылки «Белого аиста». Грешен, не удержался, грамм пятьдесят выпил, хотя спиртного в рот не брал годами.
Окно в «слесарке» выходит прямо на штаб, к нам от него ведет узкая дорожка, и невольно туда смотришь. «Напишешь хоть?» - «Конечно, напишу». - «Ты смотри, дед, рогов не мочи больше…» - «Я и так с голода не сдохну».
Могли бы этого не говорить, они же видят меня, знают, что кусочек хлеба могу заработать по уму. «Может, женишься? Какую бабенку найдешь…» - «Жизнь покажет». Вот такой разговор. Во–первых, я вдвое старше, а, во–вторых, отсидел больше, чем каждый из них живет на свете. О чём тут долго говорить.
Поезд на Микунь уходит в девять с чем – то утра. Практически я не спал. Чтобы доехать до Ухтыма, надо ловить «МАЗ». А «МАЗ»ы там то друг за дружкой пять штук пройдут, то два часа их нет. Развод в шесть, на Ухтым идут несколько машин, везут строителей в вольный поселок. Но машины те набиты битком.
Была ещё хозяйственная зоновская машина, возила в лес тракторные запчасти, ГСМ. Убитый 158-й «ЗИЛ», шофер-пацанчик жил прямо в гараже. Старых шоферов я всех знал, но они уже освободились. Дня за два переговорил с пацанчиком: «Мне рано нужно. Часов в шесть отвезешь?» - «Дед, какие проблемы! Конечно, отвезу».
Летом ночи, как таковой, там нет. В пять уже солнце, шесть утра – это, как вот сейчас в Москве, день. Жаркий июль стоял, июль на Севере всегда жаркий. На мне новые серые туфли рублей за двенадцать из местного магазина, новые носки, ветровочка зеленая с капюшоном. Материал, как брезентуха, только помягче. Один гаврила со швейной машинкой подогнал на меня хорошие брюки (мать привезла на свидание две мои старые пары, ни одна не подошла, и я отдал их ему взамен). Ребята подарили голубую рубашку с галстуком, но галстук надевать не стал, положил в рюкзак. Мне казалось, я одет очень хорошо. А на взгляд нормального человека выглядел, наверно, как бич, только что чистое всё.
Часов в пять сходил на вышку за документами. Дежурный помощник начальника колонии, майор, и пара прапоров: «Ну, что? Всё?» - «Вроде так». - «Вот… спецчасть тебе оставила твои документы. Давай!»
Посмотрел развод, постоял у дороги. Кто меня знал, подошли. Никаких сантиментов. Морда у меня растерянная, все такими уходят. Все до единого.
На перроне в Ухтыме дежурит знакомый прапор. «Освобождаешься?!» Рядом маленькая касса, бабы какие – то, менты с батальона. Ходим с прапором, курим, и всё-таки он не выдерживает: «Не в обиду: покажи справку…»
Длинная бумага синего цвета, вверху крупное О.О.Р. (особо опасный рецидивист) - Куда-Поедешь собственноручно вписала, чтоб сразу бросалось в глаза. Я удивился, что прапор не попросил справку сразу. Не потребовал то есть, это тебя он может попросить. Плохое отношение для меня норма, а от хорошего начинает вести. Вот он со мной разговаривает, закурить предлагает, и я чувствую, что тут что – то не то. Что – то ему от меня нужно.
Что хороших людей больше, чем плохих, я очень поздно стал понимать. Считал, что если человек со мной говорит вежливо, не приветливо, заметь, а просто вежливо, значит, какая – то у него есть корысть, чего – то он добивается. А это просто нормальный человек.
156. К Белым Берегам
На вокзале в Москве называю таксисту адрес: «Пятая Соколиная…» - «Сколько дашь?» Такая тогда была манера. «А сколько хочешь?» - «Пятерочку дашь?» - «Поехали». По счетчику там что – то рубль семьдесят. Сейчас таксисты эти воют: «Как хорошо было!» Так вы же, ребята, этого добивались, хотели приватизации, чтобы вам машину эту убитую хапнуть: «У меня теперь «Волга» своя!» Это вас, блядей, по часу уговаривать надо было, чтоб домой отвезли. От метро «Крылатское» до дому брали с меня четвертак. Двадцать пять рублей, где стоит не больше семи. Тяжело вам сейчас? Лес идите валить, там хорошо платят.
Эту падаль мне не жалко ни грамма. Они и водкой торговали, и проститутки у них были. Это люмпены, Боря. Это не пролетариат, это начес. Почему я на такси почти не езжу. Я лучше частника остановлю, очень скромные, кстати, попадаются, интеллигенция подрабатывает. Многие признаются, что не знают, как проехать. Язык, говорю, до Киева доведет, тормознем, спросим.
Часа в три я уже дома. Мать ко мне как – то равнодушно. «А, приехал?.. Ну, хорошо». Болезнь, уже начинался этот маразматический старческий эгоизм.
Тем же вечером я должен уехать, чтобы утром следующего дня быть в Брянске. Самый сезон отпусков, на Киевском вокзале очереди, пытаюсь пролезть, но меня тормозят. Качу к менту: «Гражданин начальник…» Показываю ему свою справину, билеты. «Мне сегодня надо уехать. У меня надзор». - «Ну, пойдем, пойдем… Это мы сейчас сделаем». Идет и компостирует мне билет.
Все брянские поезда уходили поздно: двадцать три пятьдесят пять, двадцать три пятьдесят. Вечером посидели с матерью и братом. Рюмки у матери большие, грамм семьдесят пять. Вот столечко себе налил, чисто символически. Не было тяги никакой. Да и понимал, что нельзя. Пахнуть будет, что хочешь, может случиться. Витя Деров не доехал, помнишь, я рассказывал. На Киевском же с бомжом зацепился… Да и не только он. Очень многие не доезжают. На себе не испытывал, но не грех поучиться на чужом опыте. Особенно баб надо шарахаться. Поездных знакомств. Да всего что угодно.
Мать говорит, как цыган, за два дела сразу. Начинает об одном, перескакивает на другое. Генка этого не замечает, а я уловил сразу, все – таки прошел институт Сербского. А может, брат просто не обращает внимания, поскольку бутылку водки допил один.
Часов в девять брат уехал, и я потихоньку стал собираться. Расцеловал мать: «Окопаюсь там, за тобой приеду. Будешь у Дины жить». – «Ой, да я хоть сейчас!» Обычно мать ездила к сестре на лето. В двухкомнатной квартирке тетя жила со Славкой и его дочкой Ирочкой. Мать Ирочки повесилась буквально за год-полтора до этого, запойная была. Повлияли, наверно, и семейные неприятности: Славка дерзкий малый, дважды сидел, недавно мента изуродовал. Еле – еле это дело утрясли.
Утром в Брянске пересаживаюсь на орловский поезд и через полчаса я в Белых Берегах. Поселок двадцать тысяч населения, весь в зелени, громадное озеро, кругом лес. Несколько девятиэтажек, пятиэтажки без лифта, за дорогой деревянные дома, коровы пасутся.
Приняли меня как самого родного человека. Кстати, однажды тетка приезжала ко мне в Мазендор с матерью, и её пустили не сразу, поскольку в деле моём она упомянута не была. Но, во-первых, они с матерью как две капли воды, а во – вторых, она моложе матери всего лет на шесть. Заявление на свидание мне подписывал не Хозяин, а замполит, только что из училища. Вот, говорю, приехали мать и тетка. Но мать-то Трубниковская Вера Семеновна, а тетка Шевеленко Дина Семеновна, пойди, докажи, что сестры. Замполит задал один вопрос: «Сколько тетке?» - «Семьдесят три».- «О! Разрешить!» Случалось ведь, что «тетки» приезжали молодые.
Со Славкой мы обнялись. Здоровый бык, хотя и не вышел ростом. Бывший десантник, что-то вроде отчаянной местной достопримечательности, все его знают, мужики боятся. Работает сварщиком теплотрассы - газопроводы, водопроводы. Такой полевой сварщик, постоянный бригадир. «Мне сейчас на труды. Постараюсь прийти пораньше, может, отпрошусь. Жди».
«У Славки рядом квартира однокомнатная, - говорит тетка. - Только она после пожара, ремонт нужно делать. Планировали, что будешь там жить. Комната-то мало обгорела, больше коридор, прихожая, кухня. Двери, стены, все черное. Пойдем, посмотришь».
Комната, правда, почти не обгорела. Узенькая комнатка с одним окном и балкончиком. Какая – то коечка стоит. Жить в отдельной квартире, представляешь! Я и мечтать не мог.
Тетка меня накормила, помнила, что я всегда ем первое. И Славка такой же, сожрет тарелку супа с верхом и все, второго ему не надо, очень простой. Картошка, огурец, капуста, стакан самогона. Он неприхотлив. Тем более два срока все – таки, тоже прилично отсидел.
Милиция, спрашиваю, у вас где? – «В старой «пожарке». Помнишь?» Старую «пожарку» я помнил, в детстве часто бывал в Белых Берегах.
«Только тебя мне не хватает! – говорит начальник угрозыска, длинный тощий тип в штатском. – Всё есть, а теперь и «ооровец» пожаловал! Чего ты сюда припёрся?» - «Переверни справку, там написано». - «Твою мать!.. Слушай, езжай отсюда». - «Да хоть сейчас. Только напиши официальный отказ. Завтра поеду к вашему прокурору, который мне разрешил сюда приехать. Пускай дает мне другое направление».
Розыскник такую рожу скорчил, сидит, курит. «На хуй вы сюда едете? Своих не знаешь, куда деть…»
Я-то знаю, что отказ он мне в жизни не напишет. Потому что, по существующему положению, с его отказом я еду в МВД, на Огарева, живу в Москве, пока мне подыскивают другой адрес, и моё пребывание в столице оплачивает министерство. Причем на любой вариант я не обязан соглашаться. Фраера рассказывали, что ухитрялись тянуть резину по месяцу. Плюс к новому месту мне должны выдать билет.
«Ладно, оформляйся. Завтра едешь получать паспорт».
Вечером посидели со Славкой. С работой все уквашено, работы море. Хоть землю копай, хоть главным инженером иди, если мозги и документы позволяют. Тут и магнитофоны собирают, и целлюлозу делают, и керамзит. Всё же я склоняюсь к мебельной фабрике. Для меня это оптимальный вариант, поскольку связан с деревом. Опыт работы с деревом у меня есть.
На ремонт навалились всей семьей, помогли Славкины приятели. За два дня сделали всё: побелили, покрасили, поклеили. Я въехал во дворец. Я здесь один, я здесь прописан, у меня ключи!
157. Слабина
На строгальный станок, где делают шпон, идет в основном красное дерево. Бывает и дуб, только не местный, а приморский. Ясень, дуб, редко липа.
«Куда тебе на строгальный станок! - увидел меня начальник цеха. - Тебе лет-то сколько?» Но вопрос уже был решен, директор написал на моём заявлении «Взять». Славка начальника успокоил: «Не бойся, он крепкий».
Станок огромный, длиной метра три. Работаем вдвоем, напарник тихий мужик, немного моложе Славки. Вылетающие из станка разной длины и ширины пластины шпона мы должны одновременно поймать и уложить на поддон. Включил станок и уже не отойдешь, механические однообразные движения. Работа считается очень тяжелой, в цехе жалуются: «Мы тут бычим!» Ну, думаю, ребята, не знаете вы, что такое бычить. Побыли бы вы у меня в погрузке, в разделке или хотя бы на рамах. Плюс над вами не висит постоянно изолятор.
Работаем в три смены. Два дня – день, два – вечер, два - ночь. Ни суббот, ни воскресений, скользящий выходной. Свой график работы на месяц отношу в милицию, где должен отмечаться по субботам. Если смена до двенадцати ночи, всё равно иду, в час, в полвторого. Всё это не избавляет от периодических милицейских проверок на дому. «Надзор» автоматически означает комендантский час (с восьми вечера до шести утра не имеешь права появиться на улице) и перечень объектов, которые не можешь посещать: кафе (ресторана в Белых Берегах нет), клуб, бильярдная.
Чтобы поехать в Брянск, должен писать заявление, хотя Белые Берега это его Фокинский район. То же самое, если хочешь отметить праздник у родственников. Вместе с Генкой носили заявление, чтобы встретить у тети Дины Новый Год. Первое нарушение – пятьдесят рублей, второе – тоже пятьдесят, третье - возбуждается уголовное дело. До двух лет. Я знаю, что меньше «двушки» мне не дадут. «Двушка» по надзору для ооровца - стандарт.
Честно сказать, я настолько устаю, что никуда особо не тянет. Прихожу со смены и падаю, свободного времени почти не остается. Как менты ни придут, я всегда дома. Образцовый пассажир, даже ни разу не выпил на работе, хотя пили там практически каждый день. Бутылку-две самогонки, это закон. Трехлитровая банка стоила что-то рублей двадцать, не помню, дешевле водки. И потом водка – проблема, то она есть, то её нет, а самогонка есть всегда.
Мои удовольствия две вещи: курево и чай. Чифирю активно, причем на работе тоже. Там есть такой Валерка (до сих пор отношения поддерживаем), он постоянно пьёт крепкий чай. Зачем? – спрашиваю. Я, говорит, лет пять назад бросил пить, запойным был. «Мог прийти к приятелю и украсть с серванта флакон одеколон, вот до чего доходило».
Валерка загружает громадные барабаны, в которых парится красное дерево. Парится оно день, два, три. Потом Валерка должен его выгрузить, развезти по рабочим местам, убрать мусор. Тяжелая работа, но пара часов в день остается свободных. Посмотрит на меня, я кивну, и он в кружечке кипятильником заваривает. В основном, «грузию», «индюшка» бывает редко. Запарит, отольет и несет мне. Я работаю, а кружечка моя рядом стоит, на скорости глоточка два-три сделаю.
Когда в ночь идем, Валерка заходит за мной часов в одиннадцать. Заварим, посидим, полялякаем, и пошли потихоньку. Он даже запах спиртного не переносит. И зауважал-то меня потому, что на работе не пью. Да и вообще пью очень редко и мало.
Люблю самогон горячий. У тетки на кухне Славка гонит постоянно, обычно ему надо двести – триста литров браги перегнать. Это на несколько дней работы. Если я выходной, он ко мне: «Заходи…» Кухня маленькая, жара, в банку потихонечку капает... Сядем, тетка нам капустки, картошечки отварной, хлеба черного буханку. Грамм сто пятьдесят я выпью
Тетка - святая душа. Почти каждый день ко мне ходит – то супчику принесет, то постирает, и всё это искренне. Как мать вторая. Рублей шестьдесят–семьдесят в месяц ей подкидываю. Какие – то деньжонки отгоняю матери, себе оставляю только на покушать.
Где-то после Нового года идём ночью с Валеркой на работу, и вижу на заборчике почтовый ящик. Меня как пробило: «Почему бы не начать бомбить письмами прокуратуру, Верховный совет, ЦК! А хоть и самого Пятнистого с его «новым мышлением»?! Чем я рискую?»
Дня два – три эту мысль обдумываю. В выходной отсыпаюсь (у нас бывает один выходной, а тут два подряд), подвариваю чифирок и ближе к ночи сажусь писать. Я, такой – то, освободился из мест заключения тогда – то, у меня в Москве квартира, у меня в Москве мать-старуха. Я родился и вырос в Москве, сейчас нахожусь и работаю там – то. Я, свободный человек в свободной стране (это для фартяка), хочу жить там, где я родился и вырос (не пишу, что в эту квартиру мы переехали). Это мой дом, моя малая родина. Почему я не имею права там жить? Свой срок я отбыл… Ну, и как полагается: «Прошу помочь мне», «Прошу не отказать в моей просьбе». Какой – то козел когда – то придумал это клише, и все это «Прошу» повторяют. «Прошу выдать бушлат», «Прошу дать указание»…
На одном дыхании за ночь накатал десять-двенадцать писем. Генеральному прокурору, министру внутренних дел, председателю Президиума Верховного Совета, заведующему отделом административных органов ЦК, Пятнистому, естественно, тоже. Только не писал: «Михаилу Сергеевичу Горбачеву», а просто - «Генеральному секретарю ЦК КПСС». Начальнику паспортного стола Москвы написал, ещё кому-то…
Всё коротко, на одной страничке. К ночи обычно я оживаю. Если бы мы с тобой начинали говорить не утром, а вечером, часиков так в двенадцать, я бы наплел тебе в два раза быстрее и больше, я - сова.
Проходит январь, февраль, март... За «творчество» своё я уже подзабыл, и тут мать вызывает тетку на переговорный пункт. Та бежит, задрав уши, и с почты сразу ко мне: «Звонила Вера. Немедленно должен ехать в Москву!» - «Что случилось-то?» - «Бумага какая-то на тебя пришла!»
Перед двумя выходными иду в милицию с заявлением. Мол, нужно срочно съездить в Москву по домашним делам (заболела мать).
Приезжаю, мать дает мне открытку: «Трубниковскому Юрию Михайловичу явиться в Центральный паспортный стол г. Москвы». Указаны адрес и номер кабинета. Тут же чешу в этот адресный стол, где-то у метро «Новокузнецкая», нахожу кабинет.
Три – четыре бабы в ментовском, ухоженные, в золоте. Показываю открытку. «Это ко мне, садитесь». Перебрала какие-то бумажки и без всяких предисловий: «От вас нужно… записывайте: «Копия справки об освобождении, копии приговоров (первого и второго), справка из ЖЭКа о жилплощади и о том, что мать проживает одна. Справка, что раньше проживали в Москве. Копия свидетельства о рождении… » Короче, целый пакет документов.
«Копию второго приговора я могу взять в Мосгорсуде. Но копию первого приговора мне никто не даст. Приговор секретный, это спецсуд» - «Тогда так: у вас сохранилась справка о первом освобождении? Принесите оригинал, потом его вам вернут».
Единственно, о чём я её спросил: «Скажите, это делается на отказ? Или какой-то шанс у меня есть?» Буркнула: «Да, есть шанс прописаться». Не то, что неприязненно, просто, чувствуется, устала. От этой работы, от бесконечных вопросов, от людей, пускающих слюни. Я её понимаю.
Буквально за месяц мать эти бумажки собрала. Было ей восемьдесят два года.
«А я тебя помню, - говорит мне в мае начальник паспортного стола родного 62-го отделения. - Не лично тебя, а твою эпопею. Прописка тебе разрешена, уж не знаю, кому ты там писал – Горбачеву или Ельцину. Сейчас другое время. Слабина».
158. Ностальгия
Вот можешь мне верить, можешь нет - у меня была ностальгия по лагерю. Он мне снился. Несколько раз жаловался ребятам в Ухтым, что никак не могу притасоваться к свободе. Даже написал Хозяину, что возвращаюсь.
На свободе, в Москве особенно, все отвязаны. Нечаянно заденешь кого-то, извинишься, а в ответ: «Ко-зёл!» В лагере мне такого никто не сказал бы. Видно, Бог меня от очередной тюрьмы милует, потому что на мой бы характер, я бы, кажется, не удержался. Физическая кондиция, конечно, уже не та, но хоть глаз пальцем зацеплю. Махновщина натуральная, даже чисто внешне.
При моем опыте, при моих мозгах и здравом отношении к жизни, при умении анализировать и понять эту жизнь тюрьмы я не боюсь. Тем более и тюрьма-то давно не та, уже когда я попал в Матросскую, она была другая. Прошли времена прожарок, ломок, когда воров гнули, когда воры гнули блядей, а менты гнули всех подряд, и шел сплошной беспредел. По лагерю я знаю всё, для меня там секретов нет, всегда найду какую – нибудь работёнку, чтобы у меня был ларек, кусочек хлеба я себе всегда заработаю. Но до того мне этого не хочется, противно просто. Особенно когда расслабился и живешь спокойно.
Когда вышел, для себя я решил одно: больше я никогда не сяду. То есть рогов мочить не буду, не совершу преступления. Если только случайно.
Хорошо, конечно, что прописался в Москве, но где тут работать, кем, как, понятия не имею. Пару раз встретились с Володькой Кириллиным. Он вышел раньше меня недели на две и маялся в поисках работы. Володьке проще. Во-первых, таксисты всегда нужны, а, во-вторых, родная сестра в КГБ и муж её там же. Но ни в один таксопарк всё равно не взяли: «Нам свою мразь девать некуда». Устроился на поливочную машину, работа в ночь. Должен бы быть сменщик, но Володька горбатит один, говорит, что зарабатывает почти пятьсот.
Приезжал ко мне на Соколинку с бутылкой. Зачем, говорю ему, у меня всё есть! В Белых Берегах я жил очень скромно, получил ещё за неиспользованный отпуск, и какая-то денежка была. Посидим, выпьем, расскажет, что видел того-то, того-то, того-то и что у него есть телефоны.
Короче, мне звонит Гном. Знакомы с ним с того дня, как он пришёл в Матросскую, сколько-то лет были в Мазендоре (у него было «восемь»), а это уже больше, чем товарищи. «Не узнаёшь, кто с тобой говорит?» - «Нет». - «Гном». - «Твою мать! Где ты телефон взял?» - «Володька-Таксист дал. Не взыщи».
Встретились. Он, оказывается, ещё сколько-то отволок, то ли пять, то ли семерик: «Всё плохо. Сам видишь, что творится. Что они творят, мясники ебучие?! За деньги убивают, вообще мохновщина! Единственно, когда падаль эта к нам, на «особый», попадает или в тюрьму, где в камерах есть оттасовка… Там еще более менее соблюдается. Сейчас хоть не садись. Прямо, не знаю, что делать».
Гном старых понятий, всю жизнь ворует. А так, культурный малый. По театрам ходит, читает. Как и я, в Мазендоре выписывал «Коммунист», часто с ним обсуждали статьи Лацисса по экономике.
«Немножко тебе помогу, - говорю ему, когда он звонит в следующий раз: - «стекло» есть, коробочка целая…»
Когда мы начали жить с Ляпой, я нашёл у неё несколько коробок наркоты – родители умерли от рака, и осталось. Гном врубается мгновенно: «Где встретимся?» Договорились встретиться у метро «Парк Культуры». Смотрю, с ним какой-то лысый, здоровый малый. Бантик! В коробке десять ампул. Гном приоткрыл: «О! Двухпроцентные! - Двухпроцентные это совсем хорошо, поскольку бывают ведь и однопроцентные. - Знаешь, сколько это сейчас стоит?!» - «Понятия не имею. Барыга, что ли?» Гном протягивает мне мягонький кулёчек. «Это чего?» - «Ну, ты же курил…» Вроде как я угостил, и он угощает.
Я спрятал в носок. С момента нашего последнего разговора Гном снова успел запалиться, и сейчас находился под подпиской о невыезде. Тебя, удивляюсь, не взяли? «Время изменилось. За какой-то вшивый карман под подписку!»
Похоже, подписка для него хуже ареста.
Гном, кстати, хоронил Песо. Что Песо умер, я по телевизору слышал. И статьи были, Щекочихин, кажется, писал. Вот, мол, вор в законе, похоронили на Ваганьково, собралось чуть ли не пол – Союза, иномарки, гроб на руках несли, в церкви отпевали. И место отвели, которое чуть ли не Высоцкому хлопотали, а блатате, оказывается, можно.
Менты там потихонечку фильм снимали. Потом показывали, я видел. «Криминальная Россия». И даже, вроде бы, всё это дело заставили вырыть и перезахоронить. Потом встречаю Гнома, говорит: «Я хлопотал…» Он Песо давно знал и не только по лагерю. Песо жил в Москве с машкой (вор не расписывается). Дочь у них была уже взрослая. И вроде вторая дочь. Гном знал всех. Не он один, конечно, хлопотал. Деньгами скидывались, чтоб бабе оставить. Из Грузии приехало много народа, из других мест. Уважаемый был человек, хотя вот Алик Монах (мне Лупатый рассказывал) публично заявил, что не признает Песо за вора, там чуть не до ножей дошло.
Когда я уже был в «открытой», Песо снова пришел в Мазендор – с двушкой за «надзор» и сразу попал в больницу. Главным хирургом там был Джигутан, по – моему, майор. Он был дагестанец и то ли он там Песо притормозил, то ли действительно болел человек. Песо меня помнил. И по фамилии и то, что Юрка – Москвич, Михалыч. Несколько раз через шнырей передавал, чтобы я подошел, посылал малявы. Был там тот же Овчарка. Но у больничных бараков дежурят менты, попасть туда я не мог. Передавал чай, деньжонок немножко, что было в распоряжении. По возможности больницу я всегда грел. И грел пересылку.
159. Кооператив
Договорились встретиться с Точило, с Борькой. Он, как всегда, в трудах. «Я с подарочком», - предупреждаю. – «Как Володьке что ли?.. Буду благодарен».
У Ляпы этих коробок было шесть штук, все я потихонечку раздал, и у нас с ней был первый, не то чтобы скандал, но гриву она опустила. «Ляпа, ну, ты меня прости…» Ей трудно было объяснить, что это лежит дармовое, никому не нужное. Я же не деньги брал из ящика, не вещи, я же не крыса. Это не промот имущества. Плюс, если мы вместе живем, это вроде как общаковое. Тебе не надо, ты не пользуешься, значит, я вправе взять. «Ты бы хоть спросил…» – «А ты бы подумала… Хотя прекрасно знаешь, что я не употребляю».
Неожиданно объявился мой подельник по первому делу Виталик Баев (помнишь, на Красной Пресне вместе сидели). Мы с ним долго переписывались - он в Тульской области, я в Мехреньге. В Мазендор от него уже не было писем, человек ведь давно освободился, на воле проблем больше, не до писем.
О том, что меня разыскивает Виталик, в один из своих приездов в Белые Берега сказала мать, и в Москве я ему позвонил. «Синьор, - называю его по кликухе, - я прокололся». Он меня тут же узнаёт: «Приезжай в гости. Разговор есть». Объясняет, как доехать.
Метро «Молодёжная», дальше автобусом. На подъезде нужно нажимать какие-то кнопки, я их первый раз вижу. Хорошо «автомат» рядом, и есть монетка. Лифт, Виталик меня встречает, обнялись, прослезились. Роскошная, по моим тогдашним понятиям, квартира (сейчас-то, наверно, она средненькая): масса книг, ковры, стенка от пола до потолка. Чувствуется, что у малого всё нормально. Когда мы сели, ещё при Хрущеве, он вообще был миллионером, но я знаю, что он всё потерял. Абсолютно всё. Что менты не отняли, жена Милка прибрала. С каким-то таксистом сошлась. Так что Виталику пришлось начинать с нуля.
Новая жена, Зинка, нам коньячку, закусь подаёт. Десять лет живут вместе, а познакомились так. После лагеря Виталик прописался в Александрове, но работал в Москве. «Однажды еду в Москву, и до того мне шампанского захотелось!» Есть у него эта разгульная манера. Все-таки бывший капитан второго ранга, войну застал. Кончил Высшее командное морское училище в Баку, дипломированный флотский офицер, там балбесов не было. Выходит в Хотьково, привокзальный ресторан. Ну, ресторан – это громко сказано. Макароны по-флотски, котлеты, водки навалом и шампанское. Тогда с этим проблем не было. Проблема с местами, зальчик небольшой, и свободных мест нет.
Видит, сидят три бабы, Виталик к ним: «Девочки, к вам можно?» - «Садись». Все три с одного завода, работают в ОТК, у всех дети, мужей нет – или разведены, или вообще не было. Бутылочка водки стоит, селёдочка, какой-то вшивенький салатик. То ли день рождения отмечают, то ли премию. Виталик тогда уже при деньгах был, заказывает шампанское, коньяк. Ля-ля-ля. Зинка самая симпатичная. Вот такого росточка, пухленькая, глазки чёрные. Глазки – вишенки, я её звал. Очень миловидная пышечка, с хорошей попкой, со всеми делами. Он везет Зинку в Москву, где снимал однокомнатную квартиру, и с того дня они живут вместе.
Посидели-выпили, Виталик ведет меня в большую комнату. «Нехуя Зинке слушать…» Да она и сама съюзила. Виталик лезет в сервант и протягивает мне пятьсот рублей. Сотнями. Для меня тогда это были бешеные деньги. Сотни аж хрустят. «Виталий, да ты что?» - «Держи, держи». – «Я не знаю, когда отдам». – «О чём ты говоришь!..» Вроде как это обязанность его - помочь.
О чем-то же, думаю, он собирался со мной разговаривать… Виталик идет меня провожать и так мимоходом: «Я открываю кооператив, сейчас он в стадии оформления. Как смотришь, чтоб поработать со мной?» - «Хоть сейчас!»– «Ну, и приступай с завтрашнего дня. В девять у меня».
У Виталика старенький, убитый «москвич». Но убитый он только с виду, тянет прекрасно. «Юрка, у меня аритмия сердечная, бывает, теряю сознание. Голова падает, и всё, на десять-пятнадцать секунд отключаюсь. В случае чего перехвати руль…»
В Хотьково быстренько арендуем помещение у автошколы, завозим оборудование и начинаем гнать «рабицу» и гвозди. Налог маленький, потому что кооператив производственно – строительный. Я когда у Ляпы стал жить и принес ей тысячу рублей, она обалдела: «Это… что?» - «Зарплата». В своей богадельне Ляпа получала семьдесят шесть рублей. Виталик платил мне пятьсот, и тысячи полторы я прихватывал левых. Эти деньги отрабатывал сполна, ведь я не только занимался производством и «бухгалтерией» (нужно было составлять фиктивные ведомости, поскольку часть денег все-таки проходила через банк), но и находил клиентов. У меня лежали и сберкнижки на предъявителя, что-то тысяч на сто пятьдесят. Виталик говорил, что не хочет, чтоб про эти деньги знала Зинка, потому что его в любой момент могут колыхнуть, а баба есть баба. По всем бумагам кооператива он проходит паровозом - в случае чего, спрос с него. Отдавал деньги мне, я ходил и клал в разные места по пять тысяч. На Плющихе, на Речном вокзале, в Химках. Менты ищут, как правило, по месту жительства, делают запросы в близлежащие кассы. А если я положил подальше, то и будут лежать. Ну, сейчас, наверно, ментам проще, сейчас компьютеры… Видишь, диван стоит? Сберкнижки все тут, Ляпа знает. Она у меня честнейшая баба. Сказал ей: «Это - Виталия. Убили меня, сдох я, сел - это его».
Работаем год. Ворота автошколы всегда открыты. Помимо прочего, моя забота всё привезти-увезти. Шаркаюсь однажды во дворе, и входят два дода. Лет двадцати пяти – тридцати, джинсы, кроссовки, глазки бегают. Ведутся что-то. Метка какая-то у них есть, но она дешёвенькая, не лагерная. Одно слово - доды. Не важно, сколько тебе лет, по этой жизни ты додик. «Хозяин тут кто?» - «Хозяин чего?» - спрашиваю. «Ну, вот это что?» - «Это кооператив». - «Нам бы того, кто тут рулит». - «Рулю тут я. Чего хотели?» - «Мы местные. Сам понимаешь, хозяин: надо отстегивать. Делиться надо…» Начинают толкать мне эту шнягу, которую, извини меня, я давно высрал. «Никак, ребята, не въеду, вы мне поясните, что за дела? Может, оно в натуре так и надо? Я вас выслушаю, прикинем хуй к носу, обсудим, как лучше быть». Они снова: мы местные, наша территория, и это не им в карман, а на общак.
Тут у меня аж уши вспотели. Да, собирали воры. С барыг что-то дёргали - на «крытую», на адвоката. Опять же, строго индивидуально: тому, тому, тому. Не всем положен этот общак, потому что курочки-несушки нет. Ребята, говорю, я тут не барыжничаю, это труд. Они переглядываются, не понимают, что я же не чаем торгую в зоне. Если я барыга, я должен давать на изолятор, на больницу. Это моя обязанность, иначе получу по башке или у меня отнимут. А если я что-то делаю руками: шью, ножи делаю, мундштуки - это святое. Это труд, и, избави бог, кому-то с этого поживиться, если сам не пожелаешь дать.
«Да ты что, без понятия что ли?!» Тут я аж завыл, но вида не подаю: «Ребята, это пустое, что мы тут жуём. Вы тут ничего не поймаете, зря хлопочите. Хотите справки навести, бога ради. Загорск рядом. Там Акула есть, Володя-Воркутинский. Скажите, Дед здесь рулит. Они пояснят».
Вижу, у них уши зашевелились. Начинают понимать, что они не моей масти. У меня очки позолоченные, одет прекрасно, уже в теле, сигареты курю американские. А, главное, говорю небрежно, никакой отдачи у меня нет.
Что Володька-Воркутинский в Загорске, мне сообщил Боря-Точило, когда поминали Володю-Чернобрового. В Мазындоре, в «открытой» Чернобровому оставалось года два, но он раскрутился («за язык» зарезал Колдая), и его снова закрыли. Очень хороший был малый, умер уже в Москве от туберкулеза. Хоронили на Ваганьковском, но я не пошёл, не пошел и на девять дней. На сороковой собрались у Новодевичьего, чтоб не привлекать ментов, и Боря мимоходом сказал, что Володька-Воркутинский в Загорске.
У Володьки раньше была кликуха Красюк. Что-то не позволило его возвести в ранг, но авторитетом он пользовался всегда, пять раз на «особом». Прокололся в Загорске, с бабёнкой какой-то живёт и трудится. У него там своя бригадка, он всегда в коллективе трудился. Гном тоже в коллективе, а Точило максимум вдвоём. «И Акула там, - говорит Боря. - Помнишь Акулу?» - «А как же, на поселении вместе были».
Акула – кликуха. Значит, если человек может где-то что-то откусить, он откусит, не пропустит. Причём Акула может откусить и у вора, хотя сам фраер. Поговорка такая есть: «Наглый фраер хуже бешеной собаки». Акуле до лампочки: ограбить? – ограбит, украсть? – украдет, отнять? - отнимет. Многопрофильный пассажир. В годах уже, метла вот такая, с ним минут пятнадцать поговоришь – устанешь. Пробы негде ставить. А выверни его, внутри нет ничего.
Больше тех додиков я не видел. Виталию о них рассказал, он смеялся. Но сам бы он отмахнуться не смог, наверняка стал бы платить или бы съехал.
Собственно Воркутинский и Акула пришлись тут к случаю, просто вспомнил недавний разговор. А дошло бы до серьезного, собрал бы соответствующий коллектив. Того же Гнома, Борьку-Точило, Толика-Лупатого, Таксиста. Всегда нашел бы кого-то, кто влез бы в любой момент. Я приблизительно в курсе, где эта публика собирается. В каком ресторане, в каком кафе. Пусть я рожу его не знаю, спрошу: «Такой-то в Москве?» - «А ты кто?» - «У хозяина были вместе».
То есть я бы нашёл. Отнять у меня бесполезно, я могу отдать только сам. Для того, чтобы у меня отнять, меня надо убить.
160. Цирроз
Еду в метро по делу куда-то в район Южного порта. На «Павелецкой», смотрю, напротив сидит Лупатый. Толик, господи!.. Не виделись лет пять. Он освободился и быстренько снова сел. Хотя он карманник, но хатами занимается тоже. Срок у него сейчас был маленький, двушечка, что ли.
Сколько всего было у нас: он мне помогал, я – ему, он меня спасал, я – его! «Ты куда?» - «По делу. А ты куда?»- «Так, болтаюсь...» Поехал со мной: «Того видел, того видел, того…» Вижу, курит какую-то дребедень, делишки-то не ахти. Протягиваю ему полтинничек. Нормальные деньги тогда были – пятьдесят рублей. «Ой, спасибо, спасибо! А ты как?» - «Да я с приятелем при кооперативе трусь». - «Поеду сейчас…» - Толик наркоша, при наличии денег ему не терпится приделать им ноги.
Через какое-то время телефонный звонок: «Я из больницы, не смог бы подъехать?» Подъехать я не то что «не смог бы», обязан. По своей арестантской жизни обязан оказать помощь любому из своих, кто попросит. «С чем лежишь?» - «С печенью. Мне ничего не надо, если можешь, водички возьми. Жажда».
Набрал две авоськи бутылочек, еле допер. «Фанту» взял, которую, оказывается, ему нельзя. Лежит под капельницей, на руках вен нет, игла где-то под шеей. Лежит один в палате, весь желтый. Но я, сколько лет с ним, не боюсь. Слово за слово, капельницу потом сняли, вышли на лестницу, покурили, деньжонок ему немножко оставил. У Толика никого, одна сестра, какая-то деловая колбаса по коммерческой линии, или муж у неё деловой, не помню. Брату она никогда не помогала, хотя, в принципе, от него и не отказывалась. Да Толик и никогда ничего у нее не просил. «Михалыч, почитать бы что-нибудь». – «Нет у меня ничего, - и тут вспоминаю про книги из Америки, которые ты мне дал. - Господи, да я же у школьного друга «Гулаг» взял!…» - «Принеси! Я быстренько прочту».
Привез ему книги. «Если что, - говорит, - звони сестре». Даёт телефон, и я как раз попадаю в больницу сам (почему, скажу дальше). Пока вышел, пока оклемался… Звоню его сестре: «Можно передать Анатолию, что Юрка звонил Трубниковский?» – «А вы ему кто?» - «Мы с ним знакомы много лет, хотя к его жизни, я отношения не имею…» – Очень аккуратно так говорю. «А вы разве не знаете? Мы его дней десять как похоронили». – «Простите, я сам только что из больницы. Отчего он умер?» - «Цирроз печени».
С печенью у Толика давно было не в порядке.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>