31. На чаёк
Чтобы иметь какую-то копейку, стал делать ножи. На хлебушек, на чаёк. В рабочей бригаде для этого нет условий, нужны закрытые места, гараж, электростанция, где можно наждачок поставить, где дел поменьше. Делаю вольным, ментам, солдатам, кому угодно. На вахту приносишь справедляк сантиметров на сорок, как у Гергия Саакадзе, разрисованный, ручка резная. У солдат челюсти отпадают: «Сколько?..» – «Двадцать пачек чая» – «Много! Давай за десять». - «Ну, думай…» - И пошел. Всё, клиент твой, хотя двадцать пачек вряд ли принесет. Они бедные, солдаты. Покурить, консервы - это они ещё подтаскивают. Но за десять я не отдам, себя уважаю. Десять пачек чая это пятерка. Самый дорогой, «цейлонский», высший сорт, стоит пятьдесят две копейки. Но я ведь не прошу самый дорогой. Принеси «грузинский», второй сорт, тридцать копеек. Оптимальный вариант - второй сорт «индийского», те же тридцать копеек, вроде и горечь, а не Грузия, не солома. Но десять пачек мало. Нож делать две недели, больше двух в месяц не выходит, непростая работа. Риски нужно выводить по каленой стали, очень тяжело выбираются. Шлифуешь раз пять, полируешь, отдаешь граверу, чтобы выбил какой-нибудь узорчик на лезвии с обоих боков. И только потом я его калю, потому что по каленой стали гравер работать не может. После снова начинаю шлифовать, полировать, стараюсь на узор этот не залезть. Долго идет отделка, заказываю граверу ручку, за неё с ним делиться надо. Пусть не пополам, но что-то ему даешь все равно. Иногда и ручки сам делаю, нарезные, фигурные. Фигурки животных, оленя, к примеру, или виноградная ветвь, или змей. Нужен хороший кусок эбонита, по эбониту легко резать. Дальше пятка из нержавейки, чтобы резьбу затянуло насмерть, не болталось ничего.
Такие ножи, правда, делаю редко, в основном что попроще, и все равно больше двух в месяц не выходит. Во-первых, работа, во-вторых, менты ходят, в-третьих, не лучше и наш брат. Чем меньше видят, тем спокойнее.
Ножи на станции делают человек пять, шесть. Все разно. У меня берут, ко мне очередь. Кто брату подарить, кто отцу. Или себе на освобождение. Мать ждет на свиданку, чтобы вывезла. Сема Питерский у меня штук шесть взял. Он уже бесконвойник, без проблем подтаскивает мне то чай, то поесть, то покурить. Интересный малый, старшина запаса, первая судимость. Служил на Кубе в авиационном полку, по хозяйственной части. Брезенты, горючее, смазка, плюс бензин. Денег море. На Кубе же все лимитировано. Понятно, делился с начальником ГСМ. По-испански что-то лопотал, видел деньги, видел всё, у него там была вольница. Хотя какая Куба заграница? И была у него любовница постоянная, со своим домиком. Параллельно, выяснилось, к ней похаживал негр. Однажды они с этим негром столкнулись, на мастях не сошлись, и Сема десантным ножом негра валит. С полгода продержали в кубинской тюрьме (я бы, говорит, всю жизнь в такой тюрьме сидел!), потом – на аэроплан и в Союз. Трибунал Ленинградского округа дает ему семь лет. Убийство, сто третья статья. Она до десяти была. Года два-три пробыл в зоне и его вывели на бесконвойку. Или сто восьмая у него была, не помню точно. Если негр умер не сразу, а, скажем, на второй день, могла быть и сто восьмая.
Вот этот Сема много ножей у меня заказал. «Вернусь в Питер, тому-то, тому-то подарю!» Последний раз заказал кинжал типа зверского. Видел их национальные кинжалы? «Сема, говорю, я тебе сделаю, всё будет нормально, только не взыщи, ножны делать не буду. Во-первых, не делал никогда. Во-вторых, нужна кожа специальная, и их ещё нужно металлом отделывать. За пятнадцать рублей слишком долго пыхтеть».
Хотя по лагерным понятиям пятнадцать рублей – это очень дорого. И выкидухи шли по десять, по пятнадцать рублей. Но я их никогда не делаю. Люблю делать красивые вещи. Несколько ножей сделал Хозяину. Не впрямую, конечно. Придет человек: «Хозяин в следующий понедельник в управление едет. Сувенирчик нужен». – «У меня ручек нет». – «А чего нужно?» - «Хорошо бы лосиный рог». - «Без проблем», - и приносит лосиный рог, из леса лесники их много возили.
32. Разборки
Рассказывая о лагерях, любят гнать жуть: беспредел, садисты, людоеды… Ничего этого нет, а если случается, то значительно реже, чем на свободе. Эксцессы начальству не нужны. В случае чего тому же Режиму скажут: «У тебя три убийства, и ты хочешь стать майором?.. Э-э, миленький, погоди маленько!»
Режим, как правило, мразь, пробы негде ставить. От одного такого у нас сами менты выли, не знали, как избавиться. Выберет себе жертву и начинает цепляться. На пилораме работал Серёга донецкий, кликуха Серый, - к нему обязательно придерется. То чурочку забыл (с работы берёшь её на дрова и у вахты скидываешь), то сапоги блестят: «Серый, чего это у тебя сапоги блестят?» - «Ну, блестят. Дальше что?» Серёга нормальный звеньевой, сколько лет по зонам, но чистюля, себя соблюдает. На биржу придет – сапоги снимет, наденет рабочие, к съему снова переобуется, суконочкой протрет. «Посмотри, у других сапоги какие... Выходит, не работал, шакал». Серёга не выдерживает и открывает пасть. На весь поселок слышно, самое ласковое «пидер поганый!» - «Заметь, Серый, ты сам в изолятор напросился. Уведите». Десять суток с выводом. Другой раз на съеме: «Покажи руки!» У всех руки грязные (приду, думаешь, в зону, умоюсь, как следует), а Серёга уже вымыл. «Глядите, какие у нас рученьки! Чистые, гладенькие… Опять сачковал!» Серёга смотрит на него: «Чего тебе надо, козел ебучий?» - «Ну, что с тобой, Серый, делать? Опять ведь напросился…» Бригада шумит, бригадир пытается вступиться. «Адвокаты не нужны. За себя ответишь, когда спрошу». Так себя поставил, что даже Хозяин ничего не мог с ним сделать. Он ведь законно людей сажает, за оскорбление.
В отличие от Режима куму тишина в зоне противопоказана. Как же так, ему скажут: за год ни одного дела не завел, никого у тебя не осудили? Кровь из носу - пять-семь дел должен дать, никакие оправдания здесь не уместны. "Да у меня все спокойно..." - "Тихо-спокойно у тебя быть не может, это преступники. Работать не умеешь!" Кум начинает народ подмучивать, готовит почву, чтобы что-то произошло… Скажем, запустит слух, что такой-то человечек, более-менее авторитетный, - его, кумовской… Начинают искать концы, кто-то, как водится, злопыхнет, вякнет: так вот кто нас закладывал! Глядишь, вот тебе и ЧП, кум заводит дело.
Особенно отличались старые кумовья, почти все они были провокаторы. У молодых опыта этого, что ли, не было, а, может, время изменилось, какие-то нормы старались соблюсти, прессовали реальных нарушителей.
Как и на воле, вся работа подчинялась очередной кампании: Бороться с картежниками!.. Бороться с наркоманами! При этом сплошь и рядом сами торговали наркотой через доверенных лиц, про которых знали, что не лопнут.
Убийства? Убивали, конечно. Но, опять же, очень редко. Каждый хочет жить, старается не рисковать, хотя убивают в основном именно на усиленном, а не на особом режиме. Первая судимость, опыта нет, каждый пыжится, хочет что-то доказать, и самое страшное для него извиниться. Кажется, извинись, и ничего не будет! Но самолюбие ему не позволяет. Я, кстати, никогда не считал для себя зазорным извиниться. Чувствуешь, что неправ, и, пока есть возможность (через час-другой её может не быть), говоришь: «Извини, браток, закозарезил немножко». Обязательно чтобы кто-нибудь при этом присутствовал, чтобы люди слышали. И никогда не поддерживал сторонников крайних мер. Фуфлыжник? Конечно, его можно отдубасить и даже убить. Но, если есть возможность вмешаться, я всегда предлагал щадящий вариант: пусть лучше потихоньку отрабатывает. Или что-то промышляет ларьком. Пусть хоть пять лет будет с тобой рассчитываться, разве тебе помешает? Сегодня рубль принес, в следующем месяце - рубль. Хоть пачку чая с козла урвешь. А изуродуешь его, тебя раскрутить могут, добавить срок.
Притом фуфлыжники бывают разные. Есть ядовитые, которые сами никому не прощают. И вот этот же гусь, который за долг изуродовал человека, через какое-то время попадает сам. Тут уж пощады не жди. Бежит, прячется в изоляторе, пока начальство не вывезет его из зоны. Но обычно, если кто-то спрятался с перепугу, ему через шныря, в конце концов, передают: «Выходи, не тронем». Выйдет, с ним поговорят: «Давай, потихоньку рассчитывайся. Только не играй». Обговаривают конкретные условия. Например, человек работает, а закрывают за него другого.
Даже драк мало было. Вот Ваня-Ебло… но там, в сущности, не драка: к одному приехала сестра, а шнырь со свиданки её изнасиловал. Ваня его бил поленом. «Ваня, ты ж его убил!» - «Да ладно! Понтуется козел». И продолжает. Два-три раза крысаков били. Один раз, на трапе, видел собственными глазами. Мент мимо идет: «За что, мужики, бьете? » - «Крыса…» - «А, ладно. Только не убейте».
В принципе-то врагов у каждого немало. Кому–то ты зубы показал, с кем–то когда–то не согласился. В троллейбусе тебе наступили на ногу, ты тут же забыл, ну, может, оскалишься. В лагере совсем другое дело. Там это помнится неделями, месяцами. Вроде тебя унизили или с тобой не считаются. Задето твое самолюбие, начинаешь пыхтеть, раздражение потихоньку накапливается.
Очень много споров, а в споре, слово за слово, срываешься. Почему я годами не пил в лагерях. Вмазал стакан, два, ослабил самоконтроль, и из тебя поперло. А есть неписаное правило: пьяному скидки нет. «Я вчера был пьяный, ничего не помню, что говорил». - «Да в рот тебя, козел!..».
Микроконфликты, конфликты… На дню они могут случаться по десять раз. Порычали – разошлись, только не всегда это удается. Был у меня на электростанции случай, что говорится, на ровном месте. Стою в «слесарке» за верстаком, нож делаю, в помещении никого. И заходит пьяный грузчик, начинает выступать – «погрузка» чувствует себя на бирже хозяевами. «Короче, - говорю, - чего тебе надо?» - «Да я тебя!..» - «Ну, давай». - «Пойдем, выйдем!» - «Пойдем». Вижу, он буксанул, был значительно старше меня, отсиживал давно. Заходим за дизельную, а наши из окон видят, кочегары, машинисты, электрики. «Ну, поехали!» - Я и сам завелся. Он попытался меня ударить, я уклонился и выбил ему пару зубов. Рядом бронзовая тракторная шестерня лежала, хватаю её, он от меня. Я не ударил, вижу, он и без того испугался. Тут мои ребята подлетели, его - с погрузки. Хватают его: «Пойдем, пойдем!…» Всё. А если бы я уступил? Он бы об меня ноги вытирал.
Через два дня заходит, его Дык звали. То ли кликуха, то ли что. «Хуета произошла, браток. Ты не взыщи, без обиды». Заметь, всё это время в зоне он ко мне не подошел. А потом, видно, ему посоветовали: «Давай, парень, утрясай». Может, и сам понял, справки навел.
А есть еще особые пассажиры, они просто жаждут, чтоб их убили. Они могут не отдавать себе в этом отчет, но ведут себя соответственно, постоянно ищут неприятностей. Их так и называют – мятежники. Приходят в зону, видят – тихо, спокойно, и начинают мутить. Таких опасаются, относятся к ним очень настороженно. Кочует эта мятежная рожа по зонам, по крытым, а у самой шкура ходит, так и просится, чтобы её изуродовали или убили.
33. Фуфлыжник-терпигорец
Жора-Полковник (фамилия Прямоглядов) прошел всю войну. Когда война кончилась, остался в Германии. Не в Берлине, а в каком–то маленьком городишке. Однажды лизнул, вечером отправился с патрулем и в каком–то кабаке или пивнушке его заклинивает: «А, фашисты проклятые!» Открывает стрельбу из автомата и кладет человек шесть. Военный трибунал дает ему четвертак.
Вот этот Жора частенько проигрывал. В год один, два раза обязательно. Бывает, неделя остается до расчета, а денег нет, и он на разводе какой-нибудь кипеш с ментами устраивает, чтобы его спрятали. Закон такой: взяли тебя на этап, ты ничего не должен; попал в БУР или изолятор – расчет по выходе. Жора водил какие – то турболетные бригады, где никто ничего не получал. Но как – то так выквашивал, что там и покушать было, и на чаек.
Все знали, что Жора фуфлыжник, но никто никогда его не трогал. За его отсиженное, за его терпигорство. За то, что с легавыми не имел ничего общего и за их счет не спасался. При мне на разводе у кума погон оторвал: «Как старший по званию я тебя разжалую!» Солдаты хотели кинуться, а кум смеется: «Отставить! Иди, Жора, на работу, у тебя этот номер не прокатит. - Гнилой такой был кумяра: - Ты ведь триста должен, а послезавтра тебе рассчитываться…»
У Жоры глаза вылезли. Мы все легли, знали, что у него, правда, послезавтра расчет. А кум?.. Гниль - она бывает и хорошая. Недаром говорят: «Или ты слишком гнилой, или давно сидишь». Вот кум этот – молодой, а в курсе всего. Другой двадцать лет служит, а как был бычарой, таким и остался.
Жора гриву опустил, идет к своему кредитору: так, мол, и так, браток, до первых денег… На него смотрели с сочувствием: ну, проиграл – проиграл, когда-нибудь отдаст. И Жора опять расцвел. Молодец. Был такой случай: привезли кино, а показать не разрешают. Как назло ни Хозяина, ни Режима - никого нет. Жора идет в штаб, звонит дежурному по отделению: «Говорит полковник Прямоглядов. Я слышал, в зону привезли картину, а в просмотре отказывают. Контингент возбужден, надо показать». Дежурный по отделению не знает, кто такой полковник Прямоглядов, откуда. Но голос у полковника поставленный. Звонит помощнику начальника колонии: «Немедленно показать картину!»
34. Цербер
С дагестанским этапом пришел Абдулла. Массивный парень среднего роста, очень широкие плечи и голова прямо из них растет. У себя в горах пас овец. По-русски знал только слово «урожай». - Фамилия? - Урожай. - Имя, отчество? - Урожай. - Год рождения? - Урожай. «Урожай» назывался колхоз, где он работал.
Когда Абдулла мог более-менее объясниться по – русски, рассказал свою историю. Сел он не за себя, а за младшего брата: в каком – то скандале тот заколол вилами человека, и Абдулла взял эту делюгу на себя, потому что у брата было двое детей. Дали десять лет.
И был другой дагестанец, Хазбулат. Гнилой по жизни, всё повидал. Тубик, высокий, сухощавый. «О, – обрадовался Абдулле! - Я его по тюрьме знаю!» Сидели они там в одной камере, и как-то, запалившись в карты, вместо своей фамилии Хазбулат называет ментам фамилию Абдуллы. Проходит час, приходят уже другие менты: «Такой – то есть? » И Абдуллу берут на пятнадцать суток в ШИЗО. Возвращается, говорит Хазбулату по-своему: «Странные люди… За что забрали, не знаю. Теперь привели обратно. Что им надо?» И ещё несколько раз нырял Абдулла в изолятор за Хазбулата. Однажды мы сильно обкурились, Хазбулат был большой любитель и иногда получал с родины хорошую дурь. Сидим обкуренные, и Хазбулат говорит Абдулле: «Помнишь, в изоляторе сидел?» - «Помню. Не знаю, за что». - «Это я организовал. В карты запалился и твою фамилию сказал!» - «Как ты мог так с земляком поступить?!»
Вот такой был Абдулла. На электростанции котлы паровые, двадцать восемь атмосфер, четыреста градусов. Часто лопались трубы, поэтому находиться там кому – то, кроме обслуги, запрещалось. Менты за это прессовали, нас в первую очередь. Зачем пускаете? А как не пустишь? Люди погреться шли. Заварить, подварить. Плюс эти отказчики, кто не работал, целые бригады. Они обычно наверху, на антресолях, где дрова складывали для топки котлов. Играют, туда – сюда… И несколько человек действительно обварило. Не насмерть, но шкура слезла. Идет в санчасть. «Где случилось?» - «На электростанции». Нас начинают дрючить. Надо, думаю, порядок наводить. Ставлю у входной двери Абдуллу и говорю: «Смотри, кого можно пустить, кого нет». И всю эту перхоть он отсеивал, стоял, как Цербер.
Через какое – то время устроился и его младший брат. Снова кого – то убил, и тоже с десяткой приходит к нам. Между братьями «гыр – гыр – гыр», и Абдулла просит меня: «Возьми брата…» А после жалуется: «За что я сижу? Когда эта сука не может спокойно жить…»
Был в лагере балбес с кликухой Крыска, десять или двенадцать лет срока. Я так понимаю, его еле – еле от «вышака» отмазали. То ли девку зарезал с друзьями, то ли фраера, пес его знает. Все - дети чьи-то, мать в Верховном Суде СССР работала. Несколько раз она приезжала, и я ее видел. Матрона лет пятидесяти, а сын безмозглый. Постоянно Абдуллу подкалывал. Тот надуется как клоп и молчит. Взял бы, кажется, одной рукой и раздавил. Но вот это его свое, горское, не позволяло пойти на крайность. Терпел, терпел, много раз Крыску предупреждал. В конце концов, завалил его за кузницей, взял за голову и как барана… люди видели. В последний момент Крыска взмолился, и рука Абдуллы дрогнула. В общем, он его не дорезал, и Крыску увезли «по зеленой». То есть не ждали поезда, а по рации вызвали мотовоз, где-то он рядом оказался. С Крыской сел лепила, и - вперед, в центральную больницу. Зашили, подлечили. Чудом каким – то выжил. А не было бы у него такой матери, не торопились бы.
Бог с ним, не в этом дело. Абдулла нож бросил, пришел на электростанцию и в щитовой взялся за две шины работающего генератора. Триста восемьдесят вольт… До этого он много раз меня спрашивал: «Сразу хана будет?» Но его не убило, только руки… Почему не убило? Потому что вот такой слой ковриков резиновых. Его не пробило, просто обожгло… Или сердце здоровое было. Менты говорили, что дали ему за Крыску восемь или десять «особого».
35. Миллионер-подкаблучник
Настоящих вольных, то есть вообще несудимых, на бирже работало человек шесть. И человек пять, кто в свое время освободился. Маркин, главный механик, десятку отсидел, на раме бывший полицай работал, его жена, переводчица гестапо, была начальником железнодорожной станции. В пятьдесят шестом для них прошла амнистия, но выезд из тайги им не дали.
Вольных никогда никто не обижал. Ценилось, во-первых, то, что почти все они подторговывали. Кто чайком, кто водочкой. В неделю десяточку заработает, в месяц, считай, выходит сороковник. Поди, плохо, если зарплата у него сто двадцать. Второе: на их имя некоторым подгоняли деньги, которые посылать в лагеря запрещалось. Принцип был фифти-фифти: получили для тебя стольник, полтинник отдай. В целях конспирации перевод слали, правда, не на наш, а куда-нибудь на соседний поселок, и, чтобы получить его, вольняшке нужно было туда ехать. Поэтому человек, оставлявший себе половину, считался очень порядочным. Были такие (как правило, из «бывших»), кто всё истратит или пропьет. В лучшем случае донесет десятку: «Прости, закрутился…» Но на таких даже не наезжали. Боялись этого канала лишиться.
Вместе со мной на станции кочегаром был Толик, вольнонаемный с таёжного старообрядческого поселка. Раньше он работал в лесу, что-то типа поммастера, мастера или приемщика, потом работы не стало. Физически обалденный мужик, имел громадный рубленый дом, но немного увалень. «Толик, - спрашиваю, - кто у вас в доме рулит?» - «Мать!» - «А потом?» - «Баба». – «А потом?» - «А потом - дочка». – «А потом?» - «А потом я». Отца у него не было.
Какая-то у них была секта, службе в армии предпочитали тюрьму. Стандартно за это давали пять лет. Но в нашей зоне я их никогда не встречал, наверно, они шли на общий режим. «Хорошо - у меня девка, а не сын, - рассуждал Толик, - сидеть не будет».
При всем своем староверстве Толик иногда выпивал. Подойдет ко мне, мнется: «Нет ничего?..» - «Самогон в гараже, пять рублей бутылка». Выпьет грамм сто, остальное отдаст: «Выпьете с ребятами…» А попадет шлея под хвост – за день мог взять и пять бутылок, но опять же из каждой отопьет только сто грамм. А после: «Та-ак!.. Домой я сегодня не пойду. Здесь посплю где-нибудь». И полгода, год у него трезвость.
Однажды приходит: «Баба сказала, в отпуск мне надо съездить. Дочке Москву показать. Шестнадцать лет девке…» – «В чем же дело?» - «Денег-то баба мне не даст, деньги все у дочки будут… - И достает золотую царскую десятку: - Сколько она стоит?» По тем временам это было рублей сто пятьдесят. «Можно ее в Москве продать?» - «Конечно, можно, если знать где». – «Хочу несколько штук с собой взять» - «Толик, не вздумай! Где ты продашь? Только засветишься и сядешь. Это - восемьдесят восьмая: «Нарушение правил валютных операций», от восьми лет… Лучше займи у кого-нибудь и потихоньку из получки будешь отдавать». – «Как я могу отдавать?..» - «Ну, не знаю…Монет-то этих у тебя сколько? Две, три?» - «Больше». - «Десять? Двадцать?» - «Да побольше». – «Сто, двести, пятьсот?» Подумал: «Не считал. Побольше, наверно. Тыщи две…» А десятка царская - это семь с лишним грамм чистого золота.
Месяц с лишним его уговаривал, и выход нашелся, тем более что остановиться в Москве Толику было негде. «Поедешь, - говорю, - к моей матери. Она одна живет». На том порешили. Я матери написал, она ему давала деньги, чтобы дочка не видела – десяточку, четвертачок. И Толик гудел. Мать с ним договорилась так: вернется из отпуска, не надо этих денег мне отдавать, пусть лучше понемножку носит поесть, покурить. Но оно ведь и без того так было: все четыре года на станции, что мы приятельствовали, Толик старался меня подкормить. То бутерброд с котлетой несет, то вареной картошки, то банку соленых грибов. Пронести в зону продукты было не просто, но себе на обед вольным позволялось.
Такие отношения у нас с ним сложились, что если бы я сейчас туда приехал, если только он жив… Хотя вряд ли, он старше меня. Уже глубокий старик.
36. «Кайфа нет – жизни нет!»
Дантес был осетин. С осетинами я вообще жил нормально, они мне доверяли. Экзотические имена у зверей в почете. Например, композитора Гаджикасимова звали Онегин. Дантес бродяга по жизни. Сидел еще с войны, мальчишкой с базаров воровал, чтобы не помереть. Нос висящий, плечи сутулые, лысый и вечно небритый. Есть такой тип - он до синевы выбрился, а, кажется, не брился никогда. Кликуха - Горбатый, очень распространенная. Кто физически работает, все сутулые. Тем более – на тяжелой работе, адской работе. Однажды входит, а тут как раз в космос кого-то запустили. В каждой секции радио, все к этому радио прилипли, Дантес не может пройти. И он со своим характерным зверским выговором: «Посмотрите на эту мразь, да? Ползоны на штрафном сидит, остальные в бычий хуй гнутся, а какого – то пидера в небо запустили и кричат ура».
Любую ситуацию Дантес мог перевернуть на свой вкус. Был у него приятель, карачаевец Коля, они вместе кушали. По какому-то поводу Коля заметил, что Наполеон в 1812 году занял Москву. Дантес авторитетно: «Коля, Наполеон никогда в Москве не был». - «Как - не был? Любой учебник посмотри. Это все знают». - «Ты ошибаешься! Я с одним сидел на Воркуте, он мне точно говорил, что Наполеон в Москве не был». Начинается спор. «Ладно!» - говорит Коля и идет в библиотеку. В разрозненных томах энциклопедии библиотекарь находит ему про войну двенадцатого года. Коля приносит в барак: «На, читай!». Дантес долго ищет очки, протирает стекла, закрепляет за уши заменяющие дужки веревочки; шевеля губами, читает. Тишина. Многочисленные свидетели ждут, Коля ходит по проходу между нарами: «Ну, что?.. » - «Ты что принес?..» - Дантес захлопывает энциклопедию и кидает на соседнюю шконку. «Энциклопедия. Это вообще… в ней все написано!» – «А кто писал?.. » - «Как - кто? Ученые». - «Коммунисты её писали. Разве эти твари правду напишут?»
Дантес отличался патологическим отвращением к армянам. Враг номер один для него - не мент, не стукач, а армянин, и самое страшное ругательство - «микояновская порода»… В секции у них шнырем был армянин Рудик. Шустрый такой мальчонка, прощелыга, вечный «атасник». За копеечку, за чаек на две, на три компании на атасе стоял. На день рождения кто-то подарил Дантесу роскошные инкрустированные нарды, лагерное, понятно, производство, наши умельцы и не такие вещи делали. Нарды большие, под матрац не засунешь, и Дантес ставил их между тумбочкой и шконкой. Однажды приходит с работы, и кто-то его драконит: «По-моему, твои нарды Рудик брал поиграть». Дантес покраснел, молчит, сопит. Потом берет нарды, идет в курилку и начинает каждую мыть с мылом.
Иногда мы с ним курили план, он был большой любитель курнуть. Но в подобающей обстановке, а не между делом. У него существовал целый ритуал, как чаепитие у японцев. Заглянет в секцию: «Юрка, пойдем! Меня чуть-чуть угостили…» Вскипятит воду – дурь не распаришь, не забьешь папиросу, она как камень. Достает «беломорину», выдувает табак (прежде чем смешать с дурью, его нужно в пыль растереть), распаривает дурь - называется разварить. Всё это не спеша, у меня уже слюни текут. А не поторопишь, сиди тихо, с торжественной рожей. Для Дантеса это главное удовольствие. Во-первых, редко случается, а, во-вторых, со мной ему приятно покурить, потому что я знаю толк в дури. Кто не знает, с тем и курить не хочется.
Наконец, папироска набита, и мы приступаем. Не калымим, лишний раз не затянемся. Затянулся, подмочил слюной, чтобы равномерно горело (бывает, бок папиросы начинает прогорать), и передал. И потихоньку прихлебываешь кипяточек. С кипяточком любой кайф лучше, кроме, конечно, ширева. Любые таблетки опийной группы, тот же кодеин, обязательно с кипяточком. А с холодной водой нельзя. Холодная вода кайф ломает. Даже умылся холодной водой – половина кайфа ушла.
Выкурим папироску, заторчим, захорошеем. «Планчик ты, планчик, божия травка, услада лесов и полей. Плану подкуришь и горе забудешь, гони, брат, по плану скорей!» Если ты прикуренный человек, хорошую дурь ловишь сразу. Сидим, тихий, спокойный базар, расслабляешься здорово, после спишь хорошо, отпускает нервы. В лагере это большое дело. «Дантес, - спрашиваю, - почему ты ко мне хорошо относишься?» - «Знаю потому что: с большого куша ты бы меня никогда не убил».
Но есть такая дурь, что невозможно замолчать. Вот ты говоришь, а я не могу молчать, мне тоже хочется говорить о своем. Хоть рот зажимай. Думаю, это легкое состояние шизофрении. Ни на чем не можешь сконцентрироваться, как шизик, перескакиваешь с одного на другое, не помнишь, с чего начал. Какие-то немыслимые фантазии. А есть сорта, с которых тянет жрать, как удава. Готов съесть все. Понимаешь, почему на Востоке в жару, когда, кажется, вообще не захочешь есть, люди покурят и едят плов.
План в зоне пользовало человек двести-триста, когда были деньги, естественно. Примерно столько же ширялось, и таблетки жрали. А были такие, кто даже не чифирил. Один мой приятель кололся, но дури не курил. Другой не курил табак, а хорошей дури курнет. Некоторые в рот не брали спиртного, хотя на свободе керосинили сильно. Был такой - Барбамил кликуха, Барбамильчик. На воле запойным был. «Только, как в лагерь попадаю, в себя прихожу», - признавался. Пятерку сидел – то ли за кражонку, то ли кого-то обидел. Рожа, как у столетнего, а был чуть старше меня. «Когда ж ты успел так испортиться?..» - спрашиваю. «Попил бы с моё ацетон и огуречный лосьон, посмотрел бы, как бы ты выглядел».
«Кайфа нет – жизни нет!» Первые годы в лагере и я любил это повторять. Кто от чего кайф ловит: кто от дури, кто от водки, кто от браги – у каждого свои заморочки. С браги крыша едет, настолько это обманчивая вещь! Отчета себе не отдаешь, что перепил, и можешь накуролесить. К тому же сильно бьет по печени. Когда видишь кругом циррозников, у которых печень висит… От браги, как у шаровых, цирроз развивается. И некачественную дурь я не курил. Попробуешь – солома, у нас говорили цыганский план.
Кайфа нет – жизни нет?.. Со временем понимаешь, что никакой кайф тебе не нужен, пес с ним, с кайфом. Нужна спокойная жизнь, в лагере это главное.
37. Приход и волокуша
Ширево было в лагере сравнительно редко. Тот же корвалол. Два, три месяца он есть, потом тишина. Потом снова чуть-чуть прорвет. На всех всё равно не хватит, как ни дели. Ширева нет, и никто не колется. Не переломался, так поневоле переломаешься, взять неоткуда.
Часто читаешь: под воздействием морфия или героина человек совершил преступление. Враньё, любого наркошу спроси. Уколовшись, настолько расслабляешься, что на преступление не способен физически. Хотя, конечно, бывают исключения. Тот же Ваня-Ебло, бывший шахтер, у нас на разделке мотористом работал, его за большую голову еще Конь-Голова звали. Так он, как уколется, все пилит и пилит, мог пять машин пропустить, только успевай подносить. Или вот сейчас читаю детектив, автор Леонов, известный, по-моему, сыщик. Там такая ситуация: бывший каторжанин приходит к приятелю, тоже такого, каторжного плана, где-то они вместе сидели, отволокли черт знает сколько. Выпили пару бутылок, водка кончилась. Хозяин несет пакет с героином, разводит, набирает: «Сейчас покайфуем, кольнемся и ништяк». Это бред. Героин, морфин и все опийные производные не совмещаются с алкоголем. Если выпил здорово, вот, как они там, по бутылке, а потом укололся, неделю выворачивать будет. Отторжение происходит мгновенно, из ушей польется. Единственно, что совмещается, это алкоголь и план, дурь. Причем, если поддал и подкурил, план перебьет. Вырубаешься минут на пятнадцать, потом въезжаешь, и остается приятность. От алкоголя все-таки дурной кайф. Но лучший вариант протрезветь это кокаин. Не надо ни нюхать, ни колоться, всего-то протереть десны. Моментально всасывается в кровь. Тут же отключаешься, и опьянение пропадает. Как стеклышко, понятно, всё равно не будешь.
В том-то и дело, что от наркотиков кайф благородней, чем от спиртного. Почему молодежь на них и западает. Вроде тех крыс с вживленными электродами: нажимают лапкой на педаль, и разряд идет в мозг, в центр удовольствия. Ни кушать, ни пить ей не надо. Скажем, приходит в лагерь сто человек молодых - если б можно было за маленькие деньги взять наркотик, гарантирую, из ста семьдесят стали бы наркоманами. А то и все восемьдесят, потому что хочется забыться, снять стресс. Но - укололся ты, не укололся - Хозяин вечером спросит: «Почему нормы нет? Норма где, бляди?! Заморю, сучьи рожи!» И ты пошел по изоляторам….. Наркоман, как правило, начинает слабеть, работать не может. Это на свободе можно было прийти в какую-нибудь шарагу и годами ничего не делать, жить за чужой счет. За мой, например. Я лес валил, пилил, грузил, а получал пачку махорки и пайку хлеба. А ведь произведенное мною куда-то шло, продавалось, в том числе, за валюту.
Когда меня спрашивают: «Ты сидел?…» - хочется ответить: «Это ты сидел. А я вкалывал». К примеру, плечевая погрузка в вагон. Хорошо, если на плече у тебя рудстойка – бревно два метра семьдесят или два пятьдесят. А если ящики? Весит он всего ничего, какие-то пять-семь килограмм, но одновременно два не возьмешь, они на голову лягут. В руках не натаскаешься, несешь тоже на плече, с накидкой, чтобы не поцарапало проволокой. И бревна с накидкой носишь. Грязь за шиворот течет, шея вечно стерта. На обоих плечах не носит никто, всегда на одном. Я только на правом носил, на левое не могу даже взять. Поэтому кто давно в плечевой погрузке, сразу видишь: рабочее плечо выше становится, мозоль, как на пятке. Погрузи пару вагонов, вот такая рана будет. И неважно, какой вес ты сюда положишь, тебя тряпки сожгут. Сначала будет волдырь, потом он лопнет, потом все остальные прелести...
Я не против наркош. Бог с ними, пусть колются, глотают, нюхают, сосут, за щеку берут. Но это же всё денег стоит. Или ты мамку-папку доишь, или тебе надо промышлять. Старый вор Володя-Гном так разделял карманников: одни ворует в силу профессии, другие – на иглу. На иглу не наворуешь. Доходит до преступлений серьезных. Ему же нужно быстро, а мозгов мало. Он не успевает выучиться, стать специалистом по карманной тяге, хорошим шармачом, на это нужны годы. А ручонки трясутся сейчас. Не умеешь аккуратно украсть, отпасти фраера, обыграть в карты – у тебя один путь: ставить кого-то на уши. Штопорилы поганые - сзади дать человеку по башке, в квартиру ворваться, девок щемить в подъездах, чтобы сережки снять. До половины этой публики -наркоши. А мадам на НТВ спрашивает: «Вы за наказание наркоманов или за то, чтобы их лечить?» Сидят в студии дебильные рожи: «Конечно, надо лечить!» Лечить - от чего? Запалился на преступлении – сажай его по самое некуда. Человек выбрал свой путь сам, государство должно его и в зад, и в рот долбить. Лечил бы таких товарищ Сталин? Загнал бы за проволоку и сказал: «Видите кол? Вот от него ройте канал в две тысячи километров. Чтоб к концу года вырыли…» Всё! Хочешь нормальной жизнью жить – живи на здоровье. Тебе нужны деньги? Работай, не хочешь - воруй. У меня не проси, не дам.
По свободе я знал людей, которые годами сидели на игле, но у них, во-первых, был источник…. Врач один заводской медсанчасти тридцать лет кололся: морфин, пантопон, промедол всегда под рукой. Второе. Он никогда не увеличивал дозу. Ему не нужен был приход, кололся под шкуру. Не в вену, то есть, а под кожу. А под шкуру прихода нет. Что такое приход, не объяснишь. Уколись, тогда поймешь. Момент, когда наркотик идет по вене и попадает в мозг. Шприц еще полностью не выжат, а ты уже получаешь колоссальный удар. Потом это впечатление исчезает, и идет волокуша. Человек тащится. Кокаин, например, только приход дает, с него не тащишься вообще…
Доктор тот кололся тридцать лет. Прихода нет, но ему и не нужно, он торчит. Чтобы так колоться, нужны железные тормоза. Всё равно, что выпил рюмку, другую, и стоп! Мало кто это может.
38. Есть бог на свете!
Другой наш кочегар, Глобус, как и Домик, сидел за сейфы. Точнее, всего за один. Детдомовский бульбаш, срочную он служил в Полярном, в стройбате, и в местном универмаге ковырнул сейф ювелирного отдела. Взял коробку «крабов» - были такие женские часики с целиковым золотым браслетом. Проституткам, туда – сюда… В часть не вернулся, они там шахты долбили под склады для подводных лодок.
С этим Глобусом мы однажды лизнули. Спим у меня в щитовой, и заходит кум, начинает теребить. Я как увидел погоны, всю помойку на него вылил. Видишь – лежу, что тебе, дебил, нужно! Он вызывает солдат. Те прилетают, чтобы нас вязать, начинаем с ними бодаться. Глобус очень сильный был, покатые плечи, руки ниже колен - я его Глобусяра звал. В общем-то, он и завязался с солдатами, а я подпрягся.
Нас побили, связали и отправили в изолятор. Кум говорит: «Буду вас на всю катушку крутить. Хулиганство плюс семь прим – сопротивление действиям работников милиции». Ну, крути.
Для начала по пятнадцать суток выписал. А Глобусу оставалось одиннадцать дней до свободы. Переживал, конечно, но виду не показывал. Ходил, сопел: «Ну, и хуй с ним. В рот их долбить! Десять отсидел, отсижу ещё десять…» Русская натура, даром что бульбаш. Я, откровенно говоря, переживал маленько. А потом … тоже ведь фаталист: чему быть – того не миновать. Чего тут переживать, поезд ушел.
Но проходит одиннадцать суток – Глобус освобождается. Обнялись. «Юрка! Пронесло! И у тебя пронесет!» Его выводят, документы в зубы, и он поехал. Что-то, видать, у кума не вышло. Решил отыграться на мне. Пятнадцать суток кончаются, выпускают в зону, но на работу не выводят, за кумом, говорят, числишься. Раза три он меня допрашивал. Солдаты в свидетелях: одному оторвал пуговицу, другому гимнастерку порвал…
В принципе любое дело в зоне ведет прокуратура. Местные менты его только возбуждают. Потом меня должны были забрать на Пуксу в центральный следственный изолятор. Если бы осудили, в свою зону я бы уже не вернулся, ещё тогда ушел бы куда-нибудь на особый режим.
С собранным по мою душу материалом кум садится на дрезину и едет в Пуксу, к прокурору. Но есть бог на свете! Тот самый дружок Дантеса, карачаевец Коля, был на бирже завскладом. Громадный склад, запчасти для пил, лесовозов, тракторов; кабели, провода, электрические движки, олифа, стекло, гвозди… И пока кум ехал к прокурору, этот склад полыхнул, сгорел дотла. Что там? - две пожарные машины струйкой поливали! То ли поджог, то ли электросеть, доказать невозможно. Теми деньгами на миллионы рублей. Дело даже не в деньгах, а в том, что лагерь сел на мель. Всё тогда получали по лимитам. Сгорело – лимитов для тебя больше не предусмотрено, передовая советская экономика – плановая!
Приезжает кум на Пуксу, а прокурор района со свитой собирается сесть на эту же самую дрезину, чтобы ехать к нам на пепелище. «Товарищ прокурор, - подбегает кум, - мне бы … » - «Потом, потом…» - «У меня злостный хулиган…» Прокурор психанул: «Возишь мне всякую шелупонь, понтуешься! - Между собой эта публика лагерным языком говорит: - У тебя, блядь, полбиржи сожгли, а ты ко мне с хулиганом!»
Короче, кум умылся. Крутил, вертел. На четвертый день подходит ко мне старшина Дым: «Трубниковский, завтра в БУР пойдешь». - «Сколько?» - «Три месяца. Готовься…» Дело шло к Новому году. Главное - курить взять, чтоб хватило. Жратву с собой брать не разрешалось, да ее и не было. Махорочки, папирос мне ребята собрали, пошел нормально, затаренный.
В БУРе отоварка на рубль в месяц, норма питания пониженная. Утром каша, днем супчик, вечером кашка. И паечка маленькая. Ни сахара, ничего больше не положено. Только что зона тебе подгонит. Воров-законников у нас не было, но были фраера, что им не уступят: на БУР, на изолятор собирали регулярно. Изолятор, конечно, хуже БУРа, но в нём пятнадцать дней отсидел и пошел.
Сидишь только с матрасом. Днем он сворачивается или выносится вообще. В камере нас пятеро. Осетин Юрка-Зверь, Бадня, Алик-Ростовский, Паша-Хлеборез, хотя хлеборезом он никогда не был. Раз в десять дней баня, водят покамерно. Сперва моется одна камера, потом - вторая, потом - третья. Но иногда ментам бывает лень, и запускают по несколько камер сразу. Настолько мы были дошедшие, жопы не было совсем, дырка видна – нагибаться не надо. Тогда еще деревянные шайки были, полагалась тебя шайка горячей воды и шаечка кипятку. Стою однажды за мужиком, а у него на предплечье кривыми буквами «Лублу отцу родную». Паша- Таракан, грузин. Я как начал смеяться, он обиделся: «Меня кололи - маленький пацан был!».
По большому счету наколки о человеке мало что говорят. Все эти пацанские перстни… Чем их больше, тем, думают, страшнее: мол, одна судимость, две судимости, пять. А колыхни тех, кто с этими перстнями ходит, девяносто пять из ста вообще несудимы. Хотят казаться крутыми разбойниками. Когда-то слово «братва» звучало тепло, даже песню переделали: «Если я заболею, к врачам обращаться не стану, обращусь я к братве…» А сейчас слышу «братва», противно становится - махновщина бритоголовая в «мерседесе» и черном костюме. Слава богу, есть ещё зоны, особенно на строгом, особом режимах, где правят воры. Ни плечи, ни деньги там решающей роли не играют, место такого «братка» у параши. Какое–то время, может, за деньги и откупится, но рано или поздно все равно встанет в стойло.
39. Кончилась электростанция
После БУРа с электростанции меня поперли в погрузку. Вообще-то, у меня там было много знакомых, к тому же приближалась весна, а лето в погрузке и вовсе пора курортная. Летом вагоны дефицит, по всему союзу они идут в основном под удобрения, потом их готовят к уборочной, и грузить лес бывает просто не во что, составы подают раз в три-четыре дня.
Бригадиром в погрузке был Гурам. Сидел девятнадцатый год за попытку ограбления кутаисского банка - только вышел с малолетки и подписался поучаствовать. То ли в сорок шестом, то ли сорок седьмом году дело было, ему как раз восемнадцать исполнилось. Поехали они брать этот банк, а там их уже ждали, кто-то из своих сдал. Автоматной очередью Гураму перебило ногу, с тех пор он хромал. Взрослых приговорили к вышке, ему дали двадцать пять. Физически сильный был, дерзкий. Но, поскольку приторговывал, тем более наркотой, в серьезном базаре права голоса не имел. Его уважали просто как человека, мог прекрасно организовать работу, постоять за работяг.
В погрузке я начал десятником - тачковал кубатуру, оформлял вагоны. Писать по-русски Гурам не мог вообще, только имя – Гурьям. Как говорил с акцентом, так и писал, буквы корявые, наклон в разные стороны. По-грузински, может, и умел, не знаю. В погрузке работало больше ста человек, причем по звеньям, причем тысяча ассортиментов. Гурам все держал в памяти. В конце месяца, когда нужно закрывать наряды, садимся, я беру пачку бланков, и он мне диктует. Очень долгая песня. Обычно садишься с вечера и, дай бог, к утру управиться. Плановый отдел показывает, что бригада сделала, а нам нужно сделать выборку по звеньям, разнести по ассортименту, подсчитать трудозатраты. Везде ведь разные нормы, разные расценки. Гурам сидит, шевелит губами: «Вот это звено… - а там пять или шесть звеньев, плюс звено плечевое, плюс стропальщики, плюс крановщики, - …получит рублей по сто восемнадцать, может, по сто пятнадцать». Ну, на пятерку, на десятку иногда ошибётся. Память была. Все в голове держал.
Бывает - подача, а Гурам на работу не вышел. В погрузке есть масса тонкостей, которыми я не владел. Хорошо ребята в бригаде свои: «Не дергайся, иди, оформляй, мы все сделаем…» - «Да вы грузить ещё не начинали!» - «Иди, иди. К четырем закончим».
Постепенно освоился, уже мог Гурама заменить. Кран сломался или срочно достать трактор, или сактировать вагон, если не укладываемся по времени. Или в конторе дают разнарядку: три вагона пиловочника! Смотрю штабеля: «Мужики, у вас тут от силы два». - «Сейчас подпилим». - «Подпилите - не подпилите, мы ждать не можем. Другим чем-нибудь будете грузить». Часто и разрешения не спрашиваю, делаю молчком. Конечно, надо с умом, чтоб претензий не было. Допустим, в разнарядке - рудстойка без коры. Бригадир с окорки: «У меня столько не будет…» Берешь рудстойку с корой, грузишь треть вагона, потом кладешь пакет доски-сороковки, а сверху присыпаешь рудстойкой без коры. И никогда ни одной рекламации - шахтерское начальство похватает доску себе на дачи. Другое дело, что её тоже люди делают, притом не из твоей бригады… Но для того существуют тысячи вариантов взаиморасчета.
40. Знания – сила
Была в лагере школа. Вольных учителей – два или три, остальные зэки. И директор - зэк с большим стажем. Некоторые годами в один и тот же класс ходили. Как в кино. Особенно, если учительствовала баба. Вася-Треска в десятый класс лет шесть ходил. Кликуха Треска в тех краях распространенная - длинный, тощий. У него уже аттестатов этих набралось…. Потом ему сказали: «Хочешь – ходи. Даже можешь экзамены сдавать, но аттестат мы тебе больше не дадим». Выдавали аттестат зрелости обычной образовательной школы. Как нам в Москве. А знания?.. Одним из преподавателей был Марат. Питерский хулиган, третий или четвертый раз садился по 206-й, жену бил. Освободится, поживут немного, снова канитель, опять трешечка или пятерочка, и он поехал. Когда он пришел к нам, его уже многие знали. «Опять за бабу?» - «За жену». - «Да убей ты ее!» - «В следующий раз…» Настырный такой парень был, с высшим образованием, вел математику, физику и прочее в том же роде с пятого по девятый класс. Раз вызывает к доске Васю. Поскольку еще один аттестат Васе не светил, в тот год для разнообразия он ходил не в десятый, а в девятый класс. В классе человек семь учеников, и Марат с подначкой интересуется: «Сколько, Вася, будет пять в квадрате?» Тот стоит, осмысляет вопрос, мнется. Наконец, решается: «Допустим, я не знаю, сколько пять в квадрате. А теперь ты мне скажи: сколько будет куш пять, пять по кушу, король червовый?.. Не знаешь? Семьдесят два!» И пошел. Там все легли, Вася учителя уел! Есть карточная игра – третями. В зоне так называется, до революции называлась штос. Гадаешь на масть, на карту, на цвет, полуцвет, на картинку, сложная система.
На экзамены обычно приезжала комиссия из управления. Тот же Вася сдает, по-моему, конституцию и вытягивает билет про капитализм. В комиссии его уже знают - сколько лет ездят, он всё учится. «Ну, Василий, что же это за формация такая - капитализм?» Молчание. «Ты ведь, конечно, знаешь: капитализм - это эксплуататорский строй…» Тут не выдерживает гусь из политотдела: «А что такое социализм, знаешь?» - «Социализм – это, вообще… веревки!»
Своеобразный был малый. Сидел за что-то тяжелое. Семнадцать у него было, помню точно. Рожа бледная, вся в оспе. По работе смышленый. Водил отдельную точку, маленькая бригадка. Что-то вроде ремонта дорог. Соображал, видимо, очень неплохо, поскольку бригадиром оставался много лет.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>