41. У каждого свой бизнес
В будку к Гураму заглядывает шнырь: «Бригадира - в штаб». Это случалось нередко – может, подача ожидается или что другое по производственной линии. Несколько человек продолжаем чифирить. Сам Гурам не чифирил, редко когда сделает глоток-другой, шаровым чай без надобности. Долго его не было, наконец, приходит, ждет, пока останемся вдвоем. «Пойдем, погуляем. - Выходим на трап: - У кума был…»
Не помню того кума ни фамилии, ни звания, кумовья очень часто менялись. И начал кум на него наезжать: ты, мол, барыга, с ширевом дело имеешь, я тебя посажу! «Можешь, сажай. А нет, пошел на хуй. И разговаривать с тобой не буду. Дело моё посмотри: я когда-нибудь говорил с вами?» - «Зачем мне с тобой говорить? Намекну людям, что на меня работаешь… » - Молодой такой кум был, ранний. «Смотри. Но кто–то из нас отсюда не выйдет… - Гурам берется за табуретку: - Дам по башке и давить буду, пока не прибегут и не застрелят». Кум вроде даже ему засимпатизировал: «Ладно, не парься. Садись». Открывает сейф, достает коробку. А в ней симплекс конский пятипроцентный, десять ампул по десять кубиков. «Это что-нибудь стоит?» - «Конечно». Теперь считай: кубик шел по полтиннику, десять на десять - сто, а, поскольку раствор пятипроцентный, умножай на пять. Грубо говоря, пятьсот раз по полтиннику… «Продать сможешь?.. Не обижайся, надо было тебя проверить, вдруг ты лопнешь?»
И где-то месяца три Гурам от кума периодически подторговывал. Симплекс - это настойка опия на спирту, лошадям, коровам в корм добавляют или уколы делают. Если нормально уколешься, с кубика три – четыре часа торчишь. Только вот такие следы остаются, вены горят. Обычно берут десять кубиков, поджигают, спирт выгорает. Остается кубика три, но это уже без спирта и больше опия. Колешь не кубик, а три- четыре децела. Децел по фене – его десятая часть.
Про эту коммерцию не только я знал, знали еще два – три близких Гураму человека. Был при нем такой Шурик. Не пидер, просто пацан, но пацан битый, лет двенадцать уже отмотал. Смышленый, преданный от и до. У Гурама в ломке руки тряслись, и Шурик его колол. Бригадир утром глазки открывает, Шурик заваривает в ложке утреннюю дозу, полграмма сушняку. Это морфин. Уколет, и только после этого Гурам начинает вставать. За день два с половиной грамма начислит.
Солдаты тоже делали свой бизнес. На вахте, где пропускали машины, почти все они были спекулянты. Среди них выделялся один литовец, торговал через посредников, но причитающегося им за это никогда не отстегивал. Положено так: продал я в зоне десять бутылок, две мои. Литовец давал одну. То же самое с пачками чая. Однажды ему нужно было срочно раскидать ящик спирта. Гурам отправляется с каким-то чертиком, и в старой телогреечке приносят двадцать бутылок. У нас вторые сутки погрузка, все голодные, что было, сожрали, да и много ли было? Два раза пернул, и все вылетело. В обед прибегает литовец: «Где деньги?» Гурам ему: «Денег не будет, мы тебя кидаем». - «За что?!» - «За то, козел, что обманом занимаешься, что людям их долю не отдаешь. Скажу солдатам, они же тебя и отоварят…»
Когда кого-то кинул, не можешь взять себе всё, обязан поделиться, не продать, а раздать. Станешь продавать, скажут, наживаешься с кинутого, этого делать нельзя. Гурам пошел, раздал, бутылок пять осталось в бригаде. И давай мы этот спирт пить. Неразведенный. Разведенный я вообще пить не могу. Хлеб, луковка, соль, а организм-то у всех обезжиренный.
42. Деликатес с сюрпризом
Сколько выпили, не знаю. Время спрессовалось, день, ночь – не поймешь. В будочке нары двойные, чугунка топится. И Гурам меня будит. Внутри все пылает, перегар от этого лука. Понимаю, что продолжается погрузка. Но откуда этот нереальный запах - мясо с лавровым листом и перцем! Внешне Гурам флегматичный: «Вставай…поедим». - «А что есть?» - «Мясо варю». Ну, варишь, так варишь. Может, тебе повар брызнул (поваром был Костя-армян), или шофер подвез с охоты, или кто-то из вольных поросенка резал, а ты купил. Разные бывают варианты. Может, солдаты что–то утащили со своего общака и продали. «Готово уже. Вставай. Давай еще по маленькой и покушаем». Сели. Маленький столик, миски. В одну Гурам вывалил мясо, его прилично было, в другую бульончику налил. Хлебушка порезал, соль поставил. «Ну, давай!»
У трактора под баком есть такие колпачки из мутноватого желтого стекла, называются, по-моему, маслоотстойники. Из них мы и пили. Грамм пятьдесят, шестьдесят выпить спиртику – самое оно! И давай кушать мясо. С хлебушком, бульончиком запиваем. Лизнули ещё по рюмочке. «Откуда мясо?» – спрашиваю, обгладывая косточки. Гурам тоже жует: «А кот…» Я никак не въеду: «Какой кот?» - «Черный. Кости - армяна, повара». - «Ты это серьезно, что ли?» - «Посмотри на ребрышки». А мясо вкусное. Макаю его в соль: «Ну, и что теперь будет?» - «Ни хуя не будет. Доедим и все» - «Как вышло-то?.. » - «Ты уснул, я пошел, еще с кем–то выпили. Иду мимо столовой, а кот сидит… Голову, шкуру за будкой зарыл. А ты чего, жрать, что ли, не хочешь?» - «Хочу». - «И я хочу».
Армян этот долго ходил: «Кис–кис–кис, Мишка, Мишка! Кота моего не видели?» Он и Гурама пару раза спрашивал. «Видел. То ли вчера, то ли позавчера тут где-то бегал». Бывает ведь, что коты по неделям пропадают. Уйдет на поселок, кошка у него там или какие-то другие дела. Но всегда возвращается. Очень верное животное.
Кошкоедов в нашей зоне в принципе не было. На особом режиме, там да. А у нас кошек привечали. Держать их запрещалось, но с десяток жило всегда.
У Кольки-Маргарина был кот. Он его по этапам под телогрейкой возил. На шмонах менты посмеивались: «Ладно, неси…» Наша зона была у кота третьей. Маргарин имел хорошую репутацию, лет семнадцать сидел, и кот тоже в годах был. А почему - Маргарин? Когда играл в карты, приговаривал: «Мне только на маргаринчик». Семь рублей на ларек выиграет, всё! Хоть убивай, хоть масть прёт, соскакивает.
Спал кот на Колиных нарчиках, в ногах. Или сидит хозяин в изоляторе - берут кота, привязывают к шее пачку чая, и Маргарин начинает его звать. Изолятор сразу за забором, но забор очень высокий, с нашего крыльца изолятор не видно, если только на крышу барака залезть. Кот шмыг под забор. Стекла в изоляторе где выбиты, где заклеены бумагой, рамы обычно вставляли на зиму. Я живой свидетель: запрыгивает кот на окно, и Маргарин имеет свою пачку чая.
Кто такое животное станет есть?
43. Последний бой Бандита
В особом авторитете был кот по кличке Бандит. Одного уха у него не было совсем, от второго оставалась половина. Весь в шрамах, здоровый котяра, вот такая башка! Когда-то был чей-то, а теперь вроде как общаковый. Место себе выбрал в третьем бараке. Было ему лет восемь. Орал хриплым голосом. Зэков не боялся, потому что никто никогда кошку не ударит. Исподтишка некоторые, может, и били. Но это до первого случая. Хозяин узнает, разорвет, притом в буквальном смысле.
Бандит мог сожрать миску овсянки, три человеческих порции, соленую треску, настолько соленую, что мы её вымачивали. Сожрет, попьет и спит. Раз идем на работу. Конвой впереди, конвой сзади, по бокам менты с собаками, а за ними, вдоль столбов с колючкой, проволока-путанка. Вдруг заминка. В чем дело? Тут слышим знакомый крик и видим, что в путанке застрял Бандит. Кричит, пытается выбраться, а собаковод спускает овчарку с поводка и командует: «Фас!»
Бандит оценил ситуацию мгновенно, понял, что деваться некуда, нужно принимать бой. И он его принял. Колонна стоит, все орут. Менты за собаку, мы за Бандита. Собаковод быстро понял, что без проблем тут не обойдется, побледнел, но кровавый клубок уже не разнять. Если бы кот не запутался, овчарка бы его в жизнь не взяла. Не в том дело, что мощный, мозгов у него в десять раз больше было, он бы вывернулся.
Овчарка Бандита загрызла, но тот вырвал ей глаз. В оконцовке пришлось собаку застрелить, а она дорогая была. Менту дали десять суток гаупвахты. В Мехреньге губы не было, его увезли на Пуксу. Он там сральники мыл. Плюс у него еще долго вычитали за ту овчарку.
В развитие кошачьей темы история, случившаяся при мне в Коми, в двадцать первой «закрытой» зоне. Когда-то она была общего режима, потом её контингент вывезли и завезли нас. С нами был Бантик, карманник со стажем, профессионал. Третий раз на особом, судимостей штук семь, вот с таких лет ворует. В законе он не был, но авторитетом пользовался большим. Лысый, коренастый, решительный. Прекрасную имел лагерную специальность – столяр. Гробы делал, рамы, любую столярную работу и крутился очень шустро, ещё с малолетки начинал. Мы оба работали в столярке. «Бантик, - спрашиваю, - а чего ты на свободе не пёр? Пахал бы себе». - «На хуй она мне нужна, эта работа!»
У Бантика был котяра. Воспитал его не он, кот остался с общего режима. Пристроился где-то на бирже и выбрал себе хозяином Бантика. Тот стал его кормить, все уже знали, чей это кот. Проходит около года, кот исчезает. Через пару дней к Бантику приходят: «Под эстакадой кошачья голова, шкурка… Не твой ли?» Идут, смотрят, точно! Столярка бурлит, начинают искать концы. Занятие это тем увлекательнее, что никто не сомневается: месть будет соответствующей. В результате выясняется, что кота съел Олежка ростовский. Кто- то видел, как на задворках он варил что-то в банке. Олежка опустившийся алкаш, согнувшийся, вечно грязный, абсолютно седой, хотя ему не было и пятидесяти. Один из немногих среди нас имел высшее образование, инженер. Что-то по службе он приворовывал, срок дали маленький, лет пять. Олежку ловят и доставляют к Бантику. «Ты, козел, моего кота съел?» - «Прости, Бантик, я…» - «Зачем?!» - «Кушать хотел». – «Ну что с ним делать?.. – Бантик оглядывается на присутствующих: - Этот козел хотел кушать и сожрал моего кота. Нашел крайнего… Съел бы, блядь, другого кота! Почему моего!» - Повернулся и пошел. Шестерки ему вслед: «С Олежкой–то, Бантик, что будем делать?.. » - «Да ни хуя! Кошкоед ебучий, есть он хотел… Все! Забыли!»
44. Местные таланты
Одно время на вахте был шнырь Кузьмич. Он же обихаживал комнаты свиданок. Очень не молодой, под шестьдесят. Если отсидел лет двенадцать, шестьдесят это как на свободе восемьдесят. Но еще шустрый был. Благожелательный, нежадный. Его чуть–чуть угости, хоть покурить дай (он не курил, но ни от чего не отказывался), все для тебя сделает. Конечно, в рамках своих возможностей. Деньги помогал пронести в зону, сколько раз сам ему отдавал, потому что шмонают, иногда разденут догола. С десятки даешь ему рубль, сотню пронес – отдай червонец, поскольку человек рискует. У него и водочки потихоньку возьмешь, ему менты приносили.
Очень приятный был мужик, хотя простой, полуграмотный, откуда-то из архангельской глубинки. Но сидел он по гадкой статье. Жил с какой-то бабой без росписи, у той была девочка лет четырнадцати, и Кузьмич потихоньку стал с этой девочкой жить, такое случается сплошь и рядом. Проходит год или два, баба это дело колыхнула, и Кузьмич пошел как за изнасилование, был указ от 47-го года, дали ему двадцать пять. По новому кодексу стало десять. Но все понимали, что никакого изнасилования там не было, поэтому Кузьмича не обижали.
В каждой комнате свиданок висели его картины в самодельных рамках, срисовывал масляными красками из «Огонька», других журналов. Пейзажей почти не было, в основном люди. Того же Шилова копировал, колорит, может, и не тот, а в целом очень похоже. Менты ему и краски подтаскивали, и материал для холста. Хозяину рисовал, режиму, замполиту, надзирателям – кто ни попросит. Принесут журнальную репродукцию, и он старается.
Но самым большим художником во всех отношениях был Лорд. Почему Лорд, кто его так назвал? Понятия не имею. Гениальный мальчик. Подделать мог все, что угодно. Не говорю подписи – только взглянет, сто одинаковых сделает. Деньги рисовал. Обыкновенными цветными фломастерами, два червонца и четвертак я собственными глазами видел. Если не возьмешь в руки, не ощутишь, что не та бумага, ни за что не отличишь.
Я давно слыхал, что есть такой умелец, но не видел. Думал, глухой базар, а потом мне показывают, вот этот пацаненок. Небольшого росточка, ухоженный. На нем чистый лепушок. Числился в одной из рабочих бригад, но не работал. Выходит, фраера имели с этого какой-то интерес. Позже выяснилось, что он делал документы, от водительских прав до удостоверений сотрудников МВД. Понятно, не бесплатно. Заметь, всё ручным способом, без никаких приспособлений.
Дошло это до ментов, они забрасывают в зону человечка, завербованного с рог до копыт. Пришел с очередным этапчиком, кликуха была Спецовский. Пришел с денежкой, начал играть, кто-то вывел его на Лорда. Короче, получает мальчонка восемь лет. Пошел даже не на «строгий», а сразу на «особый», в двадцать вторую зону. И оттуда сбежал.
Уйти с «особого» – штука почти невозможная. А было так. Врачом у них была женщина. По инструкции в зону её должен сопровождать мент и оставаться при ней во время приёма. Но когда баба ходит годами и ни разу ничего не случилось… Санчасть рядом с вахтой, да и шнырь со свиданки в случае чего за неё вступится. В зоне обидеть врачиху не дадут, она людей лечит.
Подметив, что с врачихой они приблизительно одного роста и комплекции, Лорд начинает её пасти, к лету становится в санчасти постоянным пациентом. У зоновского сапожника достает женские туфли. Пользоваться услугами заключенных ментам запрещено, но других сапожников в поселке нет. Тот же отрядный несет в лагерную мастерскую свою, женину, детскую обувь, да не по одной паре, а оптом. Кинет сапожнику несколько пачек чая: «Посмотри, что можно сделать…» От хозяина до последнего мента все этим пользуются.
На работе врачиха снимала свою ментовскую форму, одевала платье, а поверх его белый халат. Достать халат в зоне не проблема, стирают их здесь же. Не знаю, из чего он сделал парик? Позже, в Матросской, я встречал пассажиров с двадцать второй, и все они говорили, что парик в цвет врачихиных волос у Лорда был.
В тот день, едва дама успевает переодеться и начать прием, Лорд тащит её ментовской лепень, одевает туфли на высоком каблуке, делает грим и, накинув на медицинский халат китель, характерной женской походкой идет к вахте, звонит. Обычно там сидят трое, четверо. Только что закрыли за врачихой дверь, а она опять тут! Открывают. «Забыла в спецчасти бланки…» - Показывает им какую-то папку. Когда выходят из зоны, человеку должны отдать пропуск. Но Лорд его не берет, чтобы не засветить руки: «Не надо, я сейчас вернусь». И спокойно так выходит. Через двести метров тайга.
Больше его никто не видел, ни на одну зону он не пришел. Говорят, менты убили.
45. Подельники
Неожиданно освобождается Гурам, грузинский верховный суд снизил ему срок до отсиженного. Перед тем как уйти, он собрал погрузку: «Мужики, как посмотрите, если бригадиром будет Юрка?..»
На другие бригады Хозяин может поставить любого штемпа, скажет – с завтрашнего дня этот парень бригадир, а парень ни украсть, ни покараулить не умеет. Пока его не снимут, люди маются. Он и сам не рад, ходит, просит, чтоб его убрали. Или, бывает, бригадиром человек только числится, а рулит за него другой. Но в разделке и в погрузке бригадира выбирают сами работяги, вопрос решается внизу. Потом идут к нарядчику, а Хозяин это дело утверждает. Получается вроде бы, что всё, как положено, идет сверху.
Бригада меня поддержала, а скоро меня делают мастером погрузки. Требования к руководителю, на мой взгляд, простейшие: не делай людям гадостей, не делай подлостей, не отдавай глупых распоряжений. Чем реже вмешиваешься в работу подчиненных, тем лучше. «Михалыч, - говорили они, когда я подойду: - Если что понадобится, мы тебе скажем. Остальное наши проблемы, сами всё утрясем». Но послать меня они не могли, сказал: сделать! - сделают без вопросов. Я для них был больший авторитет, чем Хозяин, с которым скоро мы стали как подельники.
Была на поселке врачиха Антоновна, муж у нее лес возил. Антоновна эта куда-то уезжала, то ли в отпуск, то ли совсем и за четвертак продала бесконвойнику большую банку сонников, что-то около трех тысяч таблеток. Бесконвойник этот проволок их в зону. Каждый мог придти, дай! - На, держи!
И ползоны обожралось. Изолятор битком, менты перестали людей подтаскивать. «Колеса» эти страшная штука. У меня стропаль был, фамилия Лаптандер. Откуда – то с глухого севера, глаза узкопленочные, но шустрый. Мы с бригадиром выходим из будки, Гурам меня толкает: «Смотри, смотри … » Стропаль наш сидит на рельсах, мнет бумажку, тужится. Потом: «Ох!» - видно, легче стало. Гурам снова: «Смотри, смотри…» Я не сразу въехал. Оказывается, Лаптандер штаны не снял. Вырубленный глухо, но чикировать пакеты продолжал как ни в чем не бывало. «Что значит трудовые навыки!…» – сказал Гурам.
Хозяин на ушах: «Я эту Антоновну!… Ко-за! У меня полпогрузки вырублено!.. Трубниковский, что делать?» - «Как-нибудь двумя-тремя звеньями отмахнемся». А он как не слышит: «Сейчас подача!…» - «Сколько?» - «Десять вагонов». – «Ладно, три я бракую…»
Объясняю крановщику, тот цепляет пакеты в пять-шесть кубов, раскачивает на стропах. Бац! - и крючья у вагона полетели, нижние люки не закрываются… Баба с железнодорожной станции орет в селектор: «Это как так – три вагона бракованные?! Я сама проверяла!» - «Что ты проверяла, корова? Приходи, убедись!… Грузить не будем».
Так что уже не десять вагонов, а только семь. Начинаю подбирать ассортимент, заказ как назло на рудстойку, умрешь коротье грузить. Говорю Хозяину: давай грузить длинномер, как-нибудь отмотаемся перед управлением…
После всего этого разве мы с ним не подельники? Через месяц у меня полбригады возвращается пьяной в дым, всех берут в изолятор. Иду к Хозяину: надо бы людей выпускать… «Ладно, в рот их долбить, напишу - с выводом». И пишет: «Пятнадцать суток с выводом на работу». На следующее утро мужиков отводят на биржу, и все пятнадцать суток ни в какой изолятор они не возвращаются, на бирже и ночуют. А Режим думает, что у нас подача, круглосуточная погрузка.
Погрузка всегда на особом положении, потому что все упирается в план. План для Хозяина первое дело. Если у него убили пять человек, ему ничего не будет. Это преступники, они и должны убивать. А если вагоны простаивают (каждый по две тысячи рублей в сутки), дорога пишет рапорт. У зоны своих денег нет, деньги в управлении, с управления их и снимут. Херовый, скажут Хозяину, ты начальник.
Поэтому ему до лампочки, что творится в зоне. Какой там Режим, какой кум, кто кого пялит, карты, наркота…Ему важен план. С плана он имеет премиальные. Если оклад у него со всеми накрутками пятьсот рублей, то премиальные - тысяча, полторы в месяц. В Москве министр столько получал.
Не всякий начальник колонии Хозяин. Не скажу, что Хозяин это подарок, как человек он может быть гад. Зато, как правило, слово держит. Если пообещал, можешь не напоминать, сделает. Скажет, я тебя заморю, не сомневайся, заморит. Его не интересует, за что ты сидишь, важно, как ты работаешь, как отдыхаешь, как тебя кормят? Однажды приходит на биржу: чего сидите? Чая, говорю, два дня нет. Чифирить нечем, кто будет работать? - Ну и чего теперь делать?- Привези чаю. Но на поселке его тоже нет. - Собирай деньги!
Собираю деньги, Хозяин садится в свой "уазик" и по лесным дорогам едет чуть не до самого Сыктывкара, километров двести. На другой день к вечеру привозит два ящика: «На, раздай…» А в другой раз заходит, выговор, говорит, мне дали: «Кто-то из наших стукнул в политотдел». Что поделаешь, отвечаю, какие мы, такие и вы, только в погонах. Я отсижу свои пятнадцать и в Москву вернусь, у меня там мать, квартира. А ты будешь пыхтеть, добивать свой четвертак, и Москвы тебе все равно не видать.
А был такой капитан Покачалин, сперва был замом по режиму, кончил спецшколу в Вильнюсе. Не так уж много было таких школ: в Ярославле, в Орджоникидзе, самая знаменитая - рязанская. Особенно охотно туда зверье шло. И еще хохлы. Поди плохо, получать по пятьсот-семьсот рублей в месяц, ничего не производя. Плюс самолюбие тешить, власть имеешь колоссальную, распоряжаешься жизнями людей, в лагере тебе можно всё.
Этот Покачалин ухитрился однажды бригаду лесозавода, сто пятьдесят человек, целиком в изолятор отправить. «Что ты делаешь?» - говорю. А он: «Сегодня все равно не пилить!» - «Зато погрузка целый день, краны заняты, кто напиленные доски уберет? Четыре вагона леса на три рамы надо взять, кто мне его положит?» В пять утра прибегает в изолятор: «Мойтесь, идите в столовую, - вам там белого хлеба дадут. Заваривайте, что хотите, и на работу!»
Его посадили потом. На поселке два пьяных прапора били поселенца. Покачалин идет мимо. Эй, останавливается, что делаете? Чего-то они ему говорят. - Да убейте его на хер! - и пошел. Вроде как смехуечки. А те взяли да убили. На суде сказали: капитан приказал.
Вообще-то при Щелокове менты рук не распускали. Если, конечно, сам не выпросишь. Начинаешь бодаться, оскорблять - да, можешь получить. А ведешь себя нормально, пальцем тебя не тронут. Разве что исподтишка пнет сапогом куда-нибудь побольнее или даст по почке сзади.
Другое дело – по пьяни. Тот же начальник спецчасти капитан Крапивной и зам по режиму Плескарь, тоже капитан, когда лизнут, любили прийти ночью в изолятор и пройтись по двум-трем камерам, где поменьше народа. В конце концов, к старшинам, что по изолятору дежурили (прапорщиков тогда ещё не было), подошли блатные: «Если пустите их в изолятор, мы их не достанем - вас достанем…» Плескарь этот в следующий раз стучится, а старшина ему: «Не открою!» – «Да я начальник!» - «Пошел на хуй отсюда!.. Завтра рапорт на управление напишу, что пьяный в зону ходишь». И – всё, тишина.
В принципе и бить-то тебя не нужно. Захотят заморить – сам в петлю полезешь, очень много самоубийств в изоляторе. Тебе дают десять суток, а ты можешь выйти месяца через три, через полгода. Раз в три, четыре дня обход: «Дымом пахнет! По пятнадцать добавить!» Хоть и не пахнет. Повернулся и пошел. Или: «Почему пуговица не застегнута?..» А какие там пуговицы, там тюремные робы - в изоляторе лагерное снимаешь. Вот тебе еще десять суток. Выпустят, малейшее что-то – опять в изолятор. Зимой холод лютый. Одна печечка на две камеры, дровяное отопление «по норме». Топит дядя Ваня Козодоев. «Дядя Ваня, а чего огонька-то нет? В ментовке вон тепло, по пояс голые». – «Чего кипешуете? Положено вам по норме четыре кило дров, я полено и сжег». Шнырю заплатишь, он тебе протопит. Или менту. Но денег у тебя с собой ничего нет, вся надежда на блатных. Это их святая обязанность, чтобы в изоляторе было тепло, чтоб у тебя было курево, чтоб ты мог чифирить. Если этого нет, какой бы ты вор ни был – ты никто. Тебе последний фраер скажет: «Чего, сука, раскомандовался? Ты знаешь, что в изоляторе делается?!» И не важно, кто там сидит. Пусть последний пидер - он такой же преступник, как и ты. Курить положено всем.
46. Из собачьей пайки
Самый презираемый человек в зоне продажный мент. Несмотря на то, что он тебе нужен. И скащуху сделает, и спиртное, и чаек, и наркоту принесет. Девяносто процентов запрещенного идет в зону через него.
А возьми, Дым, жесткий мужик, никому ничего не прощал. Вот, буквально, бычок бросил, получи пять суток. Словит курицу (курицей называли общачок, когда играют, не один на один, а три – четыре человека, в рамс или в то же очко), не отмолишься. Ни за пятерку, ни за червонец. Что хочешь давай, бесполезно. Никогда, ничего ни у кого не взял. Никогда. Честный мент. За это его уважали. Уже в годах был, понимал лагерную жизнь. Другой раз и пьяного в зону пропустит: «Через пятнадцать минут зайду. Если не спишь, пойдешь в изолятор». Пожилой мент, как правило, человечнее молодого.
Особенно беззастенчивым лапошником был сверхсрочник Леха. У него можно было отмазаться за что угодно. Нет стандартной пятерки – «А сколько есть?» - «Рубль» - «Ну, давай рубль…» Нет денег, прокатит банка браги. С этой точки зрения молодец. И все время пьяный. В зоне долго рулил. Где выпьет, где во время шмона украдет папиросы или сигареты. Но в основном крысятничали солдаты. Секцию шмонали человек пять-семь, с ними, как правило, старшина или кто-нибудь из офицеров. Но разве тут уследишь! Бывало, выйдут из секции, а на улице дожидается командир роты. «Построиться! Вывернуть карманы! » И посыпались на землю носки, сигареты… «Что же вы, бляди, делаете! Им нельзя воровать, а вам, комсомольцам, выходит, можно?».
В конце концов, Леха руководству надоел, и его назначили начальником питомника. У собак, особенно ищеек, не слабый рацион: и мясо, и рыбий жир, и другое. Во всяком случае, больше и лучше, чем у нас. Свежую конину брикетами привозили или в десятикилограммовых банках. Прекрасное мясо, та же тушенка, только не соленая, потому что собакам не солят. Леха быстро освоился, стал эту конину подворовывать. То два кило припрет на биржу, то пять. Его пропускают, он же в форме, погоны. Может, для дома человеку что-нибудь надо поймать, те же доски, гвозди или стекло. Стекло особенно в дефиците было. Он эту конину за бутылку, за две продаст. С голодухи собаки завыли. По ночам вой стоит. У нас барак рядом с запреткой, и сразу за ней этот собачник. Потом Леха стал нам щенков продавать, пять рублей штука. При нашем рационе это был праздник. Или отдавал за то же бухалово: бутылку браги или самогона ему нальют. Щенку два, три месяца… Но надо же тех щенков актировать, списывать. А как? И Леха поджигает питомник. Половина собак сгорело, потеряли нюх. И уже невозможно установить, сколько было щенят.
Леху выгнали, сняли погоны. Для бывших ментов и их жен был специальный вольный участочек. Начальство понимало, что кушать им все-таки нужно. У нас план тысяча кубов на звено в месяц, у них двести. Они и этого не делали. А денег получали раз в пять больше нашего.
47. Казбек Хозяина
Был у нас года два-три хозяином полковник Анишин. Вот уж действительно Хозяин, это большая редкость. Начинал с самых низов, чуть ли ни солдатом, и в первые послевоенные годы пошел в рост. Об этом сами менты шепотом рассказывали. Сделали его начальником лагеря где – то на Урале, маленькая спецзона, куда оттасовывали баптистов, сектантов разных. И он приморил там человек двести, так что и расстреливать не надо. В управлении убедились, что человек надежный, политику партии понимает и делает всё по уму. Непонятно только, почему полковника сделали начальником колонии? Что-то тут не сходилось, полковник должен в управлении сидеть на большой должности. В конце концов, правда, Анишин на неё и сел.
Однажды приходит на биржу, с ним овчарка Казбек, собственная, из дому. Ее все знали. Взял её, видимо, щенком, лелеял, холил, молодой совсем пес. Может, год, может, год с небольшим. Рослый, шерсть лоснится. Но дружелюбный, без ошейника, без ничего. Заходит Хозяин в гараж: «Почему МАЗы стоят?..» Ему обязательно надо было нагнать жути, хотя никогда не кричал, держался спокойно, как в Бутырке Подрез. Минут десять Анишин, как водится, в гараже выступал. Выходит: «Казбек, Казбек!» Нет собаки. Кто – то из ребят мимо проходил, увидел, собака бегает, приманил… А там гараж, потом сварочная, потом глухой забор и электростанция. Правее лесозавод, стоит огромная пилорама, под ней так называемая «опилочная яма». Очень много свободного места, ходишь в рост, над тобой потолок из бревен, на которые транспортер ссыпает опилки. Обычно слесарь или ещё кто водочку там себе гоношит. Быстренько голову собаке отрубили, кровь спустили и всё, максимум на второй день надо съесть. Пока Хозяин разоряется у гаража: «Казбек, Казбек!», настолько были большие специалисты, что с собаки уже шкуру сняли, хотя знали, что хозяйская. Парень один видел донецкий, испугался: «Чего делаете! Хозяин зароет!»
Народ ищет, может, пес забежал куда? Анишин быстро въехал, первый раз слышал, как он орет (орать ему раньше не приходилось, скажет что-нибудь тихонько, и через десять минут будет знать вся зона): «Всё равно найду, кто это сделал! А найду, пусть не обижается!» И пошел, больше ни слова.
Кумовскую часть, сексотов поднял. Но, во – первых, мало кто видел, как провели собаку. Конечно, когда варили, был запах, человек пятнадцать-двадцать наверняка были в курсе. Но никуда, ничего не вытекло. Вот сколько Анишин еще был, не вытекло. Потому что знали: будет покойник. Хозяин и доказывать бы никому ничего не стал.
48. Новогоднее качалово
Наступал очередной Новый год, а отметить его было нечем. У барыг, у солдат как назло пусто. В конторе был фраерок из Москвы, бывший директор магазина, в разделке он принимал лес. Поговаривали, что он ментовской, и обходили его стороной. Поздороваться можно, но не иметь никаких дел. Днем тридцать первого на бирже я с ним случайно столкнулся. Не помню, как его звали, еще молодой, лет тридцать. Чего-нибудь бы лизнуть, говорю (знал, что они, конторские, тоже приторговывают). «Конкретно, что?» - «Водочки или спиртику. Одеколон не пью, брагу тоже». – «Есть две бутылки спирта…»
Но получилось так, что пронести эти бутылки в жилую зону я не мог. Пришлось обращаться к нему же. «Переправлю без проблем. Соответственно нальешь…»
Вечером собрались. Жили по четыре человека в проходе, как в купе. С ними и отмечали. В принципе я как должен был поступить: налить ему стакан и всё, я тебя отблагодарил!.. Тем более что о нем нехорошо говорили, хотя, с другой стороны, ничего не доказано. А я его пригласил, все-таки человек сделал одолжение. Своих, правда, спросил: «Ничего, если такого-то позову?.. » - «Зови кого хочешь. Лишь бы не пидер».
Приходит, садится. На табуретке закусь из ларька: банку гороха с салом ещё в начале месяца купил, на протвешке её разогрели. Килек в томате баночка, кто-то кусочек сала принес, аж желтый уже. Тоненько его нарезали. Со столовой пара соленых помидор, луковка, хлебушек. Все аккуратненько уложено на газетке.
Прилично лизнули. В принципе спиртное я переношу нормально, потому что в такие минуты стараюсь внутренне собраться. Уважаю людей, которые не развяжутся, не начнут слюни пускать, не затеют дешевое качалово. Лизнули - всем должно быть приятно, с теми, кто склонен скалиться, я стараюсь не пить.
И тут заходит Паша-Таракан, он в соседней секции жил. После БУРа, где наши камеры взаимничали, у нас года два были нормальные отношения. Уже поддатый крепенько, поздравляет. «Проходи, Паша!» - «Не-не-не… Не буду». В таких случаях полагается хотя бы присесть. Не пей, но присядь на минутку. «Не-не. Я вообще сюда больше заходить не буду…» И ушел. Все недоуменно переглянулись.
Допили эти бутылки, все убрали. Сидим, чифирим. И опять появляется Паша, притом сильно добавив: «Можно тебя?» - «Чего?» - «Пойдем, выйдем». Заходим в курилку, и начинаются ко мне претензии: «Приглашаешь, а не видишь, кто с тобой сидит? Это же мусорина! Обезличить меня хотел?..» Что сам с пидором полощется в одной миске, это ничего (был у него додик, которого он пялил и жрал с ним). А тут, выходит, его обезличили. «Паша, – говорю, - чего тебе, собственно, нужно? Будешь мне указывать, с кем мне пить, с кем есть? Не хочешь ходить, не ходи».
Ночью возвращается: «Пойдем, выйдем». - «Да пойдем! Когда ж ты успокоишься?.. » Идем к нему, а там, кроме его, ещё одна койка свободна, может, дежурил человек. Я сел на неё, Паша ложится на свою и продолжает базар. Я уже злой до не могу, а он мне с этим своим акцентом: «Если я не прав, дай мне в рожу». Главное, лежит, даже не счел нужным сесть. Встаю, приподнимаю его за шкурку и втираю ему с левой. Он не ожидал, что я ударю. И только вой: «За что-о-о!» - «Ты же выпрашивал!» Начинается драка. В проходе особо не развернешься, месили-месили друг друга. Кто был в секции, повскакали. И тут входят два осетина, Юрка-Зверь и какой-то его земляк. Народ всю ночь по зоне курсировал, я и сам ходил по баракам поздравлять, ко мне приходили.
Как-то так получалось, что именно с осетинами мы особенно друг другу симпатизировали, вспомни того же Дантеса. Юрка с приятелем сходу влезают в базар, меня вообще оттерли, будто я тут не при делах, и начинают с Тараканом выяснять отношения. То ли кто блатнее, то ли чисто на национальной почве, у осетин с грузинами подсознательный антагонизм. Явных конфликтов на национальной почве вообще-то не было, кое-кто мог между собой даже дружить, но глухая вражда оставалась всегда. Холодный нейтралитет до случая. Тут Жириновский прав – упразднить к ебене матери все эти национальные автономии. Поделить, как в Штатах, на губернии: татарин ты, русский, осетин – неважно. Никакого национального деления. А то: «Иностранцы мы!» Иностранцы из Казани.
Слово за слово. Подтянулись представители обеих братских национальностей. Меня зовут историю пересказать, а все же притом поддатые. Хуета эта длилась до утра. Грузины согласились, что Таракан был не прав, его отдубасили, но качалово это утрясали ещё дня три. Паша во всем обвинил меня: «Если бы ты меня не ударил… » В оконцовке нашей беседы сказал: «Смотри! За тобой колун ходит». - «Паша, не пугай. Соберешься, приходи, разберемся. Базар кончен».
49. Таракан верен себе
Какое-то время после этого пописать ночью я выходил с ножом. Мочевые пузыри у всех были слабые. Во–первых, от чая, он ведь тоже мочегонное. Во – вторых, холод. Когда мерзнешь, сам знаешь, хочется часто. Выскакиваешь в любой мороз, телогрейку накинешь, а иногда и голый. Уборная в двух шагах, но справлялись обычно возле барака. Не у крыльца, конечно, за это наказывали. Стоишь, невольно оглядываешься. Сам Паша никогда бы сзади не ударил, но его земляки, друзья, шестерки. Ему, может быть, они бы ничего и не сказали… Незадолго перед тем убили Лимона. Кликуха распространенная: ростовский Лимон, новосибирский, уральский. Коля его, по-моему, звали, здоровый такой, шебутной, у него часто случались конфликты. Воткнули сзади, он успел рассказать: «Ссу, вдруг удар, и в спине боль…» Он не видел – кто. Если б видел, обязательно нам сказал, потому что ещё два дня лежал в санчасти. Чтоб народ знал, кто такие вещи делает. Потом его увезли на больницу. Прооперировали, всё вроде бы было нормально. Уже ходил, ждал возвращения в зону. И неожиданно во время обеда умер. Сидел, кушал, и голова упала в супчик. Тромб, говорят, оторвался.
Я и спал с ножом. Убить ночью называлось по сонникам. Человек спит, кто – то потихоньку зашел и проткнул. Тут уж кум начинает пыхтеть. Одно дело грабанули ларек (закон это не запрещает, ларек имущество казенное; нельзя каптерку, столовую), а за труп спросят строго. Нет виновного, это большой брак в работе.
Но виновный обнаруживался почти всегда. Как правило, приходил сам. Кинет нож на вахте: «Там труп, заберите… » Так происходит с тех пор, как статьей семьдесят семь-прим (бывший указ от пятого мая шестьдесят первого года) за убийство в лагере ввели высшую меру. В свое время, когда шла массовая резня и не находился виноватый, кум поступал просто. Брал двух-трех центровых воров: «Крайними будете вы. Свидетели? Крикну своих обсосов, они дадут показания, что видели».
И виноватый всегда стал находиться. Особенно просто с этим, когда за убийство не расстреливают. Появилось даже что-то вроде профессии грузаль: человек грузит на себя чужие преступления. У него сроку, как у дурака махорки, ему до лампочки один за ним числится труп, два или десять. Он убил, не он, раз сознался, куму, в принципе, без разницы. А грузаль ходит и поводит плечами, вот какой я ужасный бармалей! Некоторые в сознание никогда так и не возвращались. Но встречал я и таких, которые выли: «Какой же я был мудак!» Это когда он уже седой стал, когда жизнь прошла.
Кончил Паша нехорошо. Поддавши, пошел в столярку. Что его туда поволокло, не знаю. А там работал один спокойный парень, кликуха Ландорик. Ландорик, шамки по фене это что-то мучное: печенье, сухарики. Сидел уже давно, строго придерживался воровской идеологии, все его уважали. А Паша как раз добивал десятку, ему оставалось всего месяца два. Было лето, я дежурил на дизеле. Дизель воет, гонит горячий воздух, жара, дверь открыта. Сижу в отстойнике, хоть бы, думаю, смена быстрей кончилась. И тут кто-то заходит: «Паша Ландорика зарезал». - «Где? Когда?!» - «А вот только что. В столярке».
Пьяный Паша по обыкновению стал к Ландорику цепляться. Зная его, тот подвинул с верстака поближе небольшой топорик, но Паша успел схватить косяк, хотя, как потом выяснилось, в сапоге у него был нож. Косяки, наподобие сапожных, делали из тоненького стального полотна. Острые как бритва, в столярке ими что-то подрезали. Косяк вошел в живот сантиметров на пять. Но пока звонили в зону, пока дали конвой, пока пришла лошадка. На санях возле вахты Ландорик умер. Лепила говорил, что рана не была смертельной, что он умер от шока, вызванного испугом. Может, понтовался, большого специалиста изображал. А Паша грозился: «Одного убил, сейчас пойду другого зарежу в раздевалке. Один хер, вышак». Еле его отговорили.
50. Птенец упорхнул
Периодически я с кем-то кушал. В таких случаях создается как бы видимость семьи, всё у вас общее. Всякий раз это продолжалось недолго, покушали вместе какое-то время и разбежались. Без всяких взаимных претензий. Один единственный раз я не удержался. Был такой Боря с Петрозаводска. Замазливый оказался гусь. Десятки раз ему говорил: «Завязывай с игрой. Сам знаешь, как у нас с деньгами. Хоть бы раз спросил, может, мне они тоже на что-то нужны. Я курящий, да и ты подкуриваешь. Чего ты там мылишь, что ты поймать хочешь? Разденут и все. Лучше в ларьке что-нибудь возьмем…»
Случалось, Боря проигрывал больше, чем у нас было. Знал, что я найду и всегда отдам. Сколько можно? Дело-то ведь не в деньгах. Дело в том, что ты хочешь жить так, как ты хочешь. Ну и живи! Я не против, зачем мне лишние хлопоты.
А потом судьба свела с Птенцом. Небольшого роста. Внешне очень приятный архангельский мальчик. Отец у него был капитаном какого–то маленького кабатажного судна, но по тамошним меркам это очень большой социальный статус. Капитан, он и в Африке капитан. Умирает мать, появляется мачеха, отношения с ней не складываются. Отец делает вид, что ничего не замечает, ему так удобнее, а вскоре умирает сам. Тринадцатилетний пацан остается в родительской квартире с абсолютно чужой ему теткой. В конце концов, та выходит замуж и приводит в дом мужика. Получается, пацан ни ее, ни его не знает, притом оба поддают. Кормить кормят, в школу заставляют ходить, но он чувствует, что в родительском доме не при делах. Старается появляться там пореже, больше по знакомым пацанам, начинает подворовывать и попадает на малолетку. ВТК - не исправительно–трудовая, а воспитательно– трудовая колония, ни вышек, ничего там нет. Сбежал. Попался снова, опять ВТК. Так крутился до восемнадцати лет и получает свой первый взрослый срок. Небольшой, двушечка, что – ли, судьи его пожалели.
При мне он сидел с пятерой. Не сразу в нашей зоне, пришел, по-моему, с пятнадцатой. И тут же попал в БУР. Пацан очень дерзкий - если что, зарежет сразу. Встретил я его в первом бараке и как – то ему засимпатизировал. «Блатнючок» его звал (все его замашки обещали серьезного деятеля), он меня – Юриком. Вместе с ним кушали приблизительно год, пока он не освободился. То есть как – кушали? Есть у меня – кормлю его, нет – сидит на подсосе.
Работать он категорически не хотел. Ходил в какую – то дыробойную бригаду, вечно на штрафной пайке. Потом я его в свой барак перетащил, спал со мной рядом. Не скажу, отцовское отношение, этого у меня нет в принципе, но какое – то покровительство ему оказывал. Человек был мне по душе. Не болтливый, по лагерной жизни понимал все. Чифирил, курил. Дурь тоже. Но не кололся, все у него по уму было. К нему и авторитетные ребята относились с уважением. Подрастающая смена, их человек! С ним и секретами можно было поделиться, все знали, дальше это никуда не протечет.
Часто мы играли в нарды, он страшно заводился, когда проигрывал. Жульничал, пытался меня обмануть. А выиграет, радости было! Когда он освобождался, я его проводил. Одел по возможности. Где какая была вольная шкурка, достал, перешили на него. Рубашечка, телогреечка, сапожки, у него тридцать шестой размер был. «Все, Юрик, я пошел! Приеду в Архангельск, у меня там троюродная тетя есть, к ней пойду. И приворовывать буду». - «Ну, лети, Птенчик! Напиши, как у тебя сложится». - «О чем разговор!»
«Дальше – тишина». Есть такой спектакль. Ни письма, ничего. И меня, знаешь, даже подъебывали: «Ну, где твой Птенец?» - «Наверно, - говорю, - что-то случилось. Пацан честный».
Месяцев через восемь приходит письмо с Корежмы. Это под Котласом, там громадный целлюлозный комбинат, самый большой в Европе. Его зэки строили, и от строительства осталось несколько зон, в том числе - строгая. Письмо со «строгой», Птенец его через вольного перегнал. Плохо пишет, с ошибками, почерк корявый, он всего-то класса четыре отходил. «У меня был запал. Сперва следствие, потом суд. Вот и пишу. Прости». Короче, до Архангельска он не доехал, запалился прямо в поезде. Чего-то там упер, чтоб без гостинца не приезжать. С собой у него было всего пять рублей, которыми на тот момент исчислялся мой капитал. Да он и не взял бы больше.
Два письма от него пришло. Я не ответил. Пока ждал от него вестей, перегорело что-то внутри. Дальнейшую его судьбу не знаю. Знаю, что по той же сто сорок четвертой дали ему снова пять лет. Больше я ни с кем не семейничал.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>