51. Под отдельный штык
Когда жарким летом в бараке открывают рамы, низенькое окошко можешь перешагнуть. Другое дело, что шагнешь в болото. На брусьях между рамами сквозь краску проступают вырезанные ножом: «Коля 36 год», «Вася 35 год». Сколько же лет нашим баракам? Венцы в обхват, из лиственницы, она не гниет. Сделано без гвоздей. Периодически меняют только крытые дранкой крыши. Эти бараки ещё сто лет простоят.
Зоны в этих местах периодически открывают-закрывают. Кругом лес, но не всякий лес можно валить, не всякий он – деловой. Вырубили участок, дальше идут, ищут, чтобы был и зимник, и летник. Летник – где летом машины смогут пройти, зимник – заболоченные места, туда переходят, когда подморозит.
Кого-то в управлении осенило собрать всех побегушников в одну бригаду. Тех, кто бегал или пытался убежать, или у кого, вроде меня, красная полоса в карточке поставлена на всякий случай, просто потому, что большесрочник. Начальство считает, кому и точить мышцы, если не обладателям пятнашки. Помню, Режим на меня наехал: в ночь из зоны не выйдешь, у тебя полоса! А в погрузке цикл круглосуточный, и, на всякий случай, я там мастер. Иду к Хозяину, тот вызывает Режима: «Мне по хую, какая у него полоса! Делайте, что хотите, хоть рядом с ним стойте, но он должен работать в любое время!»
Но с управлением не поспоришь, и сгоняют нас «под отдельный штык», в бригады, которые работают вне зоны со своим конвоем. Бригад таких около десяти: ремонтируют железную дорогу, строят лежневки на болоте, чтоб засыпкой не заниматься. Представляешь, сделать две деревянные колеи для МАЗов! Сперва кладешь вдоль, потом поперек. В тайге три участка (три «пасеки»), и к каждому своя лежневка. Три, четыре лесовоза прошли – где-то бревно лопнуло, где-то провалилось… Значит, нужна ремонтная бригада. Называлась «бригада по содержанию дорог». Строительная бригада строит на поселке очередной склад или на железнодорожной станции разгрузочные площадки; человек десять-пятнадцать ремонтируют ментовские дома. И почти всегда у нас постоянный конвой, три, четыре солдата, с собой им дают харчи.
Развод в семь. Сначала выходят лесники, потом биржа, последними мы. Возвращаемся когда в три, когда в восемь, в зависимости от того, далеко ли объект. Мы же пешком. К примеру, гоняли нас, человек двадцать пять, прокладывать дальше железную дорогу. Подсыпкой занимались, делали дренажные канавы. Приходим, солдаты вбивают четыре кола: «Вот это участок ваш. Дальше запретка». Участок может быть сто на сто, двести на двести, триста на триста. Первое дело – костер. Если где-то дальше есть вода, скажешь старшему конвоя: «За водой…» - «Иди». Свой паек солдаты, как правило, в общий котел отдают, знают, что наш повар сготовит в пять раз лучше. У него в супе и перловка, и картошка, и лаврушка, и маслица подсолнечного подольет, и чего-то ещё напихает. Не то суп, не то каша, ложка стоит! Главное, ешь от пуза, все же голодные, солдаты тоже, хотя у них и хлеб белый, и масло. По нашим меркам это «диета», в лагере её только тубики получают.
Говорят, что до войны здесь была зона, а в сорок первом людей на тракторах вывезли. Далеко ли?.. Копая, мы наткнулись на кости. Я сам насчитал черепов сорок. Небольшой такой ровчик, да мы и не шибко копали. Видно, что не кладбище, потому что все это внавалку. Ходили слухи, что, когда в сороковом вошли в Прибалтику, сюда косяками оттуда чиновников гнали, и все они исчезли. «Какие репрессии! - говорят коммунисты, - у нас в деревне ни одного человека не арестовали!»
Однажды подходит дед: «Ребята, купите козу». - «А чего за неё хотишь?» - «Четвертак дадите? Хоть сейчас забирайте». Нормальная с виду коза, никто ж не знает, что ей сто пятьдесят лет. Думаем, скинемся как-нибудь, зато дня три жрать будем. Но, как обычно, кто-то замутил: зачем покупать - мы ее так заберем! На следующий день уболтали конвой: «Ты нас чуть правее поведи…» Прошли, на колышке одна веревка осталась. Такие артисты – шкуру чулком сняли мгновенно, разделали, порубили – что на сегодня, что на завтра. Водички принесли сполоснуть. Через пятнадцать минут коза уже варится. Солдаты: «О-о, мясца пожрем!» Времени что-то около девяти утра. А дед, оказывается, бывший мент. Всё это дело видел, но промолчал. Мол, давай, давай! Ни кипеша не поднял, ничего, зачем, прикинул, спешить, к обеду мы всё равно не управимся.
И, правда, варим мы его козу, варим - как резиновая была, так и остаётся. Часа в два подъезжает газик, вылезает Режим, дед, пара ментов. Дед побегал, побегал и ямку нашу нашел: «О, рога, шкурка! Моя коза». Менты посмеялись, но акт составили. И мы всей бригадой выплачивали, на каждого был какой-то иск. Посчитали, эта коза встала нам рублей в триста пятьдесят. Дед был очень доволен.
52. Характеристика
Как всякое распоряжение сверху, идея использования «побегушников» на отдельных точках претворялась в жизнь недолго. Разменяв десятку, я снова очутился на бирже в прежнем руководящем качестве.
Не нужно было долго сидеть, чтобы понять: одному из всех, проходивших по делу, давая пятнадцать лет, меня сделали паровозом. Писать жалобы не запрещалось, хоть каждый день в спецчасть носи. Но мы предпочитали нелегально: отдашь вольняшке, чтобы переслал, или, когда грузишь лес, между бревен конверт в рукавице сунешь. Граждане, пишешь, уважаемые люди, прошу опустить это письмо в почтовый ящик! Куда-то же этот вагон придет, кто-то твою рукавицу поднимет, прочтет и записку, и адрес на конверте: «Москва, Верховный Суд РСФСР» Моя практика показывает, что эта почта редко подводит. Пишешь, какой ты хороший, замечательный, что уже исправился и просишь скинуть тебе срок. Но половину срока перед тем обязательно должен отсидеть, иначе и читать не станут, есть такое неписаное правило. Некоторые по двадцать лет пишут. И все-таки человекам трем-четырем в год помиловки приходят, срока сбрасывают до отсиженного.
Получив в свое время из Москвы очередной отказ, я надолго перестал писать. Но погулял под «отдельным штыком», и биржа показалась настоящей неволей, решил написать снова.
Замполитом тогда был капитан Колбаса, бывший инструктор райкома где-то под Гродно. Считай, актированный коммунист, его аттестовали, дали звание капитана и отправили перевоспитывать несознательных. Однажды работаю на паровом кране (куда козловый кран не доставал, мы его подгоняли, небольшой такой краник, дровами топился и своим ходом по рельсам ездил), и идет мимо этот Колбаса. «Трубниковский, характеристику на тебя надо писать в Верховный Суд... » - «Залезай!» Я-то уже гнилой, а он свеженький, всего каких-то полгода как приехал. Залезает: «Запрос на тебя пришел, характеристика требуется. Отрядного твоего нет, мне, наверно, писать придется. Не знаю, что и писать? Ладно, что-нибудь придумаем…» Росточка маленького, на ящик с дровами присел, ножки свесились. Достаю из телогрейки четвертак: «Ты уж постарайся…» - «Что ты, что ты!» - отмахивается. «Зарплата что ли большая? Бери, нас тут двое…» - «Нет, нет», - и ушел. Час или полтора его не было. Наконец возвращается вдоль путей. Увидел меня, остановился. А на кране со мной уже кочегар сидит: «Слиняй!» - киваю кочегару. Колбаса на его место залезает: «Ну, чего ты хотел?..» Кладу ему четвертак в карман, он вроде не замечает. Невольно вспоминаю, как утром ко мне грузчик подрулил: «Михалыч, оставь на день в зоне…» - и трешник суёт. «Убери, козел! С бригадой договаривайся, со звеном. Согласятся, оставлю. Нет - пойдешь бычить, как все».
А была б у меня тысяча, и скажи я этому замполиту: «Достань мне ментовские шкурки…» Принес бы, и я б в этих шкурках легко мог уйти. А всё оправдывают их: зарплата маленькая. А у токаря большая зарплата? Но он же не грабит, не убивает, не берет взяток. С чего ж вас жалеть-то, блядей? Мало тебе? Иди горбить, езжай на промыслы, гнись в бычий хуй. За это платят. Хер он пойдет. Получает за погоны, за выслугу лет, все льготы. Путевка, дорога туда-обратно, ведомственная поликлиника, стационар – всё бесплатно. У Ляпы пачка таблеток от давления – двести рублей, а пенсия четыреста пятьдесят. Плюс у него жизнь, наверняка, застрахована… «Мочат их!» А почему – мочат? Потому что он не профессионал, а чертила. Вместо того, чтоб тренироваться, водку пьёт, в домино играет. Щёки из-за ушей торчат, требуха, как у Гаргантюа…
В кодексе указано обстоятельство, отягчающее наказание: «действие, совершенное особо опасным рецидивистом». Почему не добавить: «а также работником правоохранительных органов»? И судить по самой жесткой шкале. Подписался служить, так будь ты честным. Пусть вас станет не миллион, а сто тысяч, толку будет больше.
53. Что такое рай
Не могу отделаться от мысли: для чего-то же понадобилась Москве моя характеристика… В прошлые разы никакой характеристики не спрашивали, хотели бы отказать, зачем затевать тягомотину, слать запрос? Чем черт не шутит, вдруг, думаю, прокатит, даром, что ли, поимел Колбаса от меня четвертак, сумму по моим лагерным представлениям почти астрономическую!
С такими настроениями на бирже стало совсем невмоготу, хоть меня снова сделали мастером. Наступало лето, но даже со своей руководящей должности я, как тот волк, всё равно смотрю в лес, где «под отдельным штыком» чувствовал себя почти свободным. Если не суждено мне уйти раньше срока, то хотя бы не видеть постоянно этой колючки, этих рож!
Мастером на лесоповале был бандеровец Вася Мурашко, добивавший свои двадцать пять и в силу этого уже мало чем напоминавший бандеровца. Как с большинством лагерных старожилов, у нас сложились вполне приятельские отношения. Не в последнюю очередь потому, что я тоже был мастером и не где-нибудь, а в погрузке. Равных себе эта публика привыкла уважать. Однажды разговорились, и я не сдержался: «Вася, возьми меня к себе».
Новоселы Бутырки очень боялись попасть на лесоповал. Люди же бывалые в курсе: в лесу всегда легче, чем в той же погрузке или тарном цехе, где все восемь часов прут станки, только поспевай. Во-первых, работаешь меньше. Максимум пять часов, шесть это предел. С полдесятого до трех должен сделать норму, и все её делали.
Лучшая пора в тайге это апрель, май, начало июня. Дальше мухи, жара. Плюс комары. Но комары только в начале июня, в июле их уже нет. Существует, опять же, рапудин, который завозят четырехсотлитровыми бочками, есть накомарники, но под ними трудно дышать. Поэтому намазался рапудином и вперед! Из-за жары работаешь по пояс голый, то и дело намазываясь снова, у каждого под рукой своя бутылка рапудина. Хуже всего конец июля, август, замучат мошка и особенно оводы.
И все равно в лес всегда стоит очередь. Ждут, когда со звена кто-нибудь освободится, чтобы попасть на его место. По два, по три месяца ждут, бывает, и больше. Да ещё не всякий в эту очередь может встать, большесрочников в лес не берут, чтобы не вводить в соблазн. Другое дело, когда отсидел десяточку, считается, что бежать тебе уже нет смысла.
В общем, поклонился я Васе, но Вася все-таки помнит, кто перед ним: «Ты же в бригаду не пойдешь…» – «Конечно, не пойду». Вася покумекал: «Ладно! Пойдешь ко мне поммастера. Скажу Хозяину, отрядному. Пиши заявление, сам пойду, переведу тебя».
Я знал, что должности поммастера в лесу нет, про неё Вася квакнул, щадя моё самолюбие. Есть единица десятника, приемщика. Когда лес привозят на эстакаду, он каждую машину записывает, тачкует кубатуру. Потом эти машины принимают на бирже и в конце дня показатели сравнивают. Ты намерил двести кубов, а там говорят, что приняли только сто восемьдесят. Лесников всегда стараются обжать, споры эти случаются постоянно.
Радости в моей жизни было немного, но, попав в тайгу, я испытал её в полном объеме. Заметь, я попал на новую пасеку, только-только бригады туда зашли. Лес нетронутый, речушка извилистая метра в полтора, глубина где сантиметров тридцать, а где и два метра; вода ледяная, рыбки меленькие плавают. Грибы, ягоды. Малина, хоть мелкая, но сладкая и держится до самой осени; смородина с крупный виноград. Кислая, правда, но запах! С ног валит.
Считай, в рай попал! Оцепление есть, но его не видишь, оно, допустим, два километра на три. И внутри копошатся десять звеньев. Второй мастерский участок, пятьдесят пять человек. Всего участков в лесу было три. Одну делянку выпилили, перешли на другую. Пасеку зачищали за два, за три месяца, но не сплошь, встречались места, где вообще не валили, заболоченные, или лес тонкий, или сопочка с крутизной, так что трактор-сороковочка на неё не влезет. Тем временем специальная бригада готовит новую пасеку, ставит столбы, делает дорогу, разворотный круг. Лесовозу развернуться большая проблема. Кроме самого тягача там ещё длиннющее деревянное дышло, затем прицеп, асом шоферу надо быть.
По сути, Вася все-таки сделал меня поммастера, хоть и маленьким, но все же начальником. Доказательством тому служит персональная рубленая избушка на полозьях, чтоб трактор мог оттащить её на другую пасеку. Внутри печечка, нары из жердей, старый матрас, несколько старых бушлатов. Кроме рабочих тетрадок я держал там запчасти для бензопил и тракторов. Помимо прочего в обязанности мои входил контроль за горюче-смазочными материалами. В штате участка был свой гэсээмщик, но я вел собственный учет, сколько топлива приняли, какие машины и трактора заправили, сколько израсходовано солярки, масла. За всё это Вася выкроил мне какой-то окладишко.
Вопрос оклада меня не шибко волновал, поскольку по суду я выплачивал иск, и, будь мой оклад хоть тысяча, львиную долю автоматически забрало бы государство в счет погашения того, что признало меня ему должным. Правда, незадолго перед тем, как мне попасть в лес, вышло распоряжение, чтобы заключенным оставляли хотя бы десять процентов заработка. Допустим, оклад по моей должности 80 рублей - как зэку мне из них причиталась половина. Из оставшихся сорока двадцать пять вычитали за питание и обмундирование, из остальных пятнадцати пятьдесят процентов шло на иск. Это по-божески, при любых условиях что-то оставалось и на ларек. Когда – пять, когда – шесть рублей. Ну, может быть, не полный ларек, но он все-таки был. Тут нужно учитывать, что оклад по штатной должности Васька старался разделить на двух, а то и трех человек, другое дело, что систематически появлялись дополнительные, сезонные, единицы. Зимой те же кострожоги, летом выделяли людей собирать зеленые шишки лесхозу на семена. Каждый участок должен сдать их две-три тонны. План этот неукоснительно выполнялся, а после на старых пасеках я видел горы шишек, который, извини, оказались на хуй никому не нужны. Во всяком случае, их так никуда и не вывезли.
За лес люди крепко держатся. Больше всего боятся, чтоб не списали на биржу. Поэтому, если и выпивают, то потихоньку. Самогонку вообще не гонят, бражку поставить, да. Но большая проблема дрожжи. В конце концов, приспособили томатную пасту. Обычно на дни рождения, которые отмечают обязательно, звено припасает кастрюльку литров на пять. Человек приглашает: «Вечером заходи, у меня день рождения». Приходишь, там уже чифирок. Еды, как правило, никакой, разве что по штучке печеньица. Ну, может, ещё есть покурить. Несешь, естественно, подарочек: пачку папирос, махорочки или носочки. Носочки считаются классным подарком. Или самодельную записную книжку, или ручку простенькую. Неважно, что принес. Важно, что пришел не с пустыми руками. Человеку это приятно.
54. Отоварка у старообрядцев
Неформальная обстановка в лесу позволяла отовариваться в старообрядческих поселках. Ментов в оцеплении человек пятнадцать. Приходишь на вахту: «Командир, тут недалеко Верхолетка. Давай сходим. Деньжонки есть, мы собрали. И вам чего-нибудь купим». Когда долго общаешься, возникают человеческие отношения… Тем более, менты знают, что спиртного вокруг не продаётся вообще.
Поселков в тех местах три: Верхолетка, Майнама, третий не помню, как называется. Домов по сорок всего, ну, может, по пятьдесят. То ли артель, то ли колхоз, чем они там занимаются, не знаю. В Верхолетке коровье стадо, молоко, сметана, масло. Взбивают вручную и хранят в землянках на ледняках. Я видел, как их делают: зимой нарезают лед, укладывают и обсыпают опилками Температура постоянно около нуля. Проблема одна: как это масло вывезти? Летом невозможно, только по зимнику.
Расстояние между поселками километров двадцать. Но идти их можно три дня. По тайге очень трудно ходить, она там совершенно глухая, дикая. Карт нет никаких. Самые наказуемые вещи в зоне топографические карты и фотоаппараты, менты перероют носом всё, чтобы убедиться, что их нет. И еще, конечно, военная форма, армейского, милицейского образца. Её и в тюрьме запрещается носить. Посадят солдата или офицера, тут же с него сдрючивают форму.
Выделяют нам двух конвойных с автоматами и провожатого. От нас он отличается тем, что успел стать бесконвойником (потом напроказничал, и его снова закрыли). «Ребятки, - говорит, - я отведу. Я все тут знаю».
Километров десять таежными тропками, начало августа, жара. Наконец приходим в Верхолетку, еле-еле дошли. Небольшая речка, крепкие рубленые дома. Темные, старые и очень высокие, в первом этаже зимой скотина живет, а зима здесь начинается уже в конце сентября. В двадцатых числах ложится снег, и всё, глухо! Считай, до конца апреля. В каждом таком поселочке есть оперпост. Управление большое, около двадцати зон, побегов много. Живет на посту оперуполномоченный из местных грамотеев, классов пять, шесть когда-то он кончил.
Часов двенадцать дня, над домом очень большая антенна пучком, но никаких телевизоров там нет. Местный дизелек дает свет на час-два, хотя, в принципе, свет здесь и не нужен. Поэтому везде висят электролампы. Выходит пузатый мужик, хозяин антенны. Наверно, рация у него тоже есть. Может, на батареях, может, ногой генератор крутит. Если откуда-то кто-то ушел, ему сообщают. Смотрит опер строго: «Чего пришли? - Видит, два зэка и два солдата с автоматами стоят как друзья: - В магазин, что ли? Водки-то у нас нет…» - «Нам бы чайку… Пять минут, и мы исчезнем». - «Ладно, к Дуське идите. Дуськин магазин вон, позади дома. Постучите, она откроет. Даю пятнадцать минут, и чтоб вас тут не было».
Стучим. «Чаво?» – Распаренная бабенка лет сорока. «Магазин открой!» – «Всем открывать…» - а сама уже замок снимает.
Первое, что увидели, «Тройной»! Взяли всего несколько флаконов, чтоб солдат не пугать. Взяли чая, махорочки. Какие-то плоские банки стоят с головой индейца в перьях. Присмотрелся: «Касик», кофе растворимый! До этого я его не видел. Дуська: «У нас его не пьют. С прошлого году никому не могу продать…» Затарились по деньгам. Возвращаемся мимо уполномоченного: «Все нормально, спасибо!» – «Не болтайте там особенно...»
В Верхолетке я побывал ещё дважды. Зимой туда можно проехать, но только если расчищен зимник. То есть сначала идет трактор или бульдозер, а уж потом людей везет «теща», гусеничный бронетранспортер, но без башни, пять-шесть человек умещается.
55. Двадцатое сентября
Солнца в сентябре, как правило, не бывает. Снег уже выпал, день хоть и пасмурный, но еще не холодно. Смена кончилась, и через дверцу в заднем борту солдаты запихивают нас в МАЗ, к которому приделан высокий кузов. Лавки в нем сделаны совсем низко, сидим как бы на корточках, по-видимому, для того, чтобы голов не было видно снаружи. Что и от кого здесь скрывать? Места у каждого постоянные, лучшие ближе к кабине, где меньше трясет. Зад всегда подбрасывает, хотя набивают нас плотно, становимся в ряд над своей скамейкой и вместе дружно садимся. По дороге как-то утрясаемся, даже умудряемся курить. Летом это большая проблема, куда-то же надо деть бычок. Шофер ругается, ему потом убирать кузов. «Мужики, выбрасывайте!..» А выбрасывать нельзя, кругом сушь. Менты грозят: «Будете выбрасывать, запретим курить!»
Приезжаем затемно. Выпрыгивать через борт категорически запрещено, начинаем переступать через лавки поближе к выходу. Перед зоной традиционная шмоналовка, наконец, через вахту выходят менты, открывают ворота, уточняют у мастера, весь ли комплект, и начинают по пятеркам же запускать, как утром выводили. Первый мастерский участок… второй мастерский - пятьдесят пять гавриков, одиннадцать пятерок...
Входишь в зону возле штаба, штаб первый дом от ворот слева, буквально метров пятнадцать. Под фонарем стоит Валька нарядчик, какая-то у него, вижу, напряженка. Вальке под сорок, маленький, коренастый, до этого был мастером, бескомпромиссный малый. Чуть что – в ебло, из бригады на него жаловались. Хозяин, в конце концов, не вытерпел: «Ну тебя на хер! Неприятностей с тобой жди». И Вальку из мастеров списали. А поскольку голова светлая, сделали нарядчиком. «Та-ак! – отлавливает Валька проходящих: - Тебе завтра без вывода… тебе без вывода… - и видит меня: - Юр, завтра на свободу, помиловка тебе пришла».
Бум! Как по голове дали. Это-то и называется охуел. Стою, в ушах звон, всё вокруг каким-то призрачным стало: «Гонишь!..» - «В натуре. Такими вещами не шутят. Зайдешь после». Любая скощуха в зоне называется помиловкой, что бы кому ни вышло: просто скостили срок или постановили ограничиться тем, что уже отсидел, сочли, что тебе этого довольно.
Стою на трапе, курю, стараюсь не выдать волнение, невозмутимый вроде. Уже сигареты курил, из Архангельска завозили «Памир», десять копеек стоил. На ларьковые я брал пачек сорок, пятьдесят и, чтобы бычок меньше оставался, курил с мундштуком. На месяц хватало. Почти у всех мундштуки самодельные, обычно их друг другу дарят. А так он стоит рубль, пачка чая. Мне кто-то сделал эбонитовый с длинным наконечником из нержавейки.
В бригаде возбуждение: «Юрке помиловка пришла!» Люди к таким событиям хорошо относятся. В душе, может, и завидуют, но белой завистью. Ободряются, что можно уйти живым и, в общем-то, почти здоровым. Что у меня? - только радикулит и побаливают ноги.
Иду в нарядную. Время восьмой час, народ потянулся к ужину. Нарядная в штабе направо. «Валентин, - спрашиваю: - чего там со мной?..» - «Спецчасть звонила. Сказали, чтоб я позвонил, когда придешь с работы. Помиловка пришла. Тебе объявят. Больше ничего не знаю». И начинает накручивать вертушку местного телефона.
Обычно лесники раньше биржи возвращаются, а в тот день мы как назло задержались. Баба в спецчасти специально меня ждала, они там до шести, что ли, работали. «Подожди, - говорит Валька, - сейчас подойдет». Держится Валька приветливо, хотя чувствуется, что есть у человека проблемы.
Топ-топ-топ, входит женщина. В спецчасти их работает человек шесть, все в штатском, в форме только жена начальника. В руках у женщины папка, достает бумагу: «Прочтите». Беру бумагу, пытаюсь прочесть, но не получается, строчки плывут. Читает вслух сама: «Постановление Верховного Суда Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…» Врубаюсь: снизить срок до отсиженных одиннадцати лет и двух дней. Остаток срока считать условным. И четыре года остаются испытательных. «На ночь глядя мы не освобождаем, все равно идти-ехать тебе некуда. Значит, завтра утром. К девяти подходи на вахту».
Расписываюсь, что ознакомлен. Валентин спешит заняться своими делами: «Я тебя поздравляю…» - «Спасибо, Валя».
56. Последняя ночь
Иду в барак. Всё! По сути, я уже вольный человек, никто не имел права задерживать меня в зоне. Должны были вывести за пределы, тем более рядом так называемая «гостиница для приезжающих» - то ли бывший барак, то ли овощехранилище. Две обшарпанные комнаты, десять коек для тех, кто приехал на свидание, бесконвойник этим хозяйством заведует.
По концу срока людей освобождают через пересылку. Но, если тебе скинули до отсиженного, освобождаешься непосредственно с зоны. Поезд на Пуксу через день, и тут до меня доходит, что как раз завтра его не будет. О моём освобождении спецчасть знала уже недели две (из управления была телефонограмма), но из лагеря всегда запрашивают подтверждение и только после подтверждения тебе объявляют.
Все одиннадцать лет я нет-нет да пытался представить, как освобожусь, но не мог. Свобода казалась чем-то абстрактным. Взять такую деталь: ещё при жизни отца родители переехали на Соколиную Гору, а я там ни разу не был. При мне у них была квартирка на проспекте Мира, одиннадцатый этаж с одним лифтом. Если вечером лифт не работал, отец поворачивался и уезжал ночевать в свой кабинет на службе. Как им удалось поменяться, не знаю. Просто однажды мать написала: сынок, у нас новый адрес. Я даже не представлял себе, где это. Удивляюсь вслух, а малый один: «Елки! Так ты ж мой сосед! Я там рядом живу». Валька, бывший паровозный машинист. А попал он… Вот, допустим, длинный перегон Москва – Тула. Ночью идет по общим вагонам и, что плохо лежит, оприходует. Человек ведь в фуражке, в форме. Всё объяснял мне, что он самый близкий мой сосед, метро «Семеновская». По сравнению с Арбатом это гибель!
На трапе то и дело меня останавливают: «Что, Михалыч, скощуха!» - «Братва, завтра ухожу!..» – «На ужин не пойдешь?» – «Какой ужин?!».
Бригада гудит, пожаловал даже пан каптер. Серега, Нос его звали, нос у него, действительно, был приличный. «Кому писал?..» - интересуется. Солидный, в годах, серьезный хозяйственник, у него что-то лет двадцать было, крупное хищение. «Кому только ни писал!» - «Зайдешь?..» - улыбается. «Попозже». Необычно все доброжелательны, хотя, конечно, каждый думает не о том, кто уходит, а о себе: когда-то же и я уйду! Знаю это по собственному опыту, я проводил, наверно, тысячи. В основном, правда, по концу срока. Он знает, когда этапный день, знает, что увезут его именно второго, заранее готовится, запасает и рано утром второго устраивает себе проводы. Обойдет бараки, позовет пять, ну десять человек. Если уж совсем нищий, что-то ему дадут. А некоторые уходят потихоньку. Так же тихо, как пришли. Его не видно, не слышно.
А получилось так, что уже около года я ни с кем не кушал. Последним был Птенец. Конечно, с теми, кто живет в твоем проходе, делишься, у тебя с ними одна тумбочка. Но всё это не близкие товарищи. Это как хорошие соседи по коммуналке. Человека, который бы шустрил из-за моего ухода, на тот момент не оказалось. И деньжонок почти не было, то ли трешка, то ли пятерка.
У каптера уже заварен кофе. Печеньице стоит, шоколадные конфетки. «Заходи!» - Серега закрывает за мной дверь. Подробно рассказываю ему, куда писал. «Мать тоже хлопотала…» - «Деньги платила?» - «Откуда им взяться?» Мать писала, что почти всех наших уже освободили, оставалось человека три, она периодически общалась с их родителями, женами.
Посидели, поговорили, Серега протягивает мне десяточку: «Бери. Бери!» - «Спасибо. Ребят угощу». – «Погоди, позову ларечника». Ларечником был зверек с Дагестана. Прибегает, улыбается: «Слышал, слышал!» Уже вся зона знает. Во-первых, я давно сижу. Во-вторых, сижу честно. За мной никаких пушистых хвостов, никакого зайчика, никакой белочки. Нормальный фраерюга, в меру доброжелательный, в меру жесткий. И не дешевил ни в чем.
Заходим в ларек. «Вот, - показываю: - десяточку мне каптер дал» - «А это от меня, - кидает в наволочку пачки чая, конфитюр какой-то, печение. - Остальное, браток, извини, за деньги». Но за деньги чая не возьмешь, чай в зоне запрещен, человек его от себя оторвал.
В бараке отдаю чай шнырю: «Будут приходить люди... Возьми три больших самовара». Люди и, правда, стали подходить. Один, другой, по двое, по трое. И каждый что-то несет: кто чаек, кто пачку сигарет. «Та-ак! Вольные шкурки есть? Нет? Сейчас подберем!» Нашли приличную рубашку, перешитую новую телогреечку, милистиновые брюки, вообще-то они считались спецодеждой, но тоже были перешиты. Всё чистенькое. Были у меня яловые сапоги, ещё очень приличные. А румынское свое пальто я на одном из свиданий отправил с матерью. Не потому, что мне его было жалко, в этом отношении у меня нет ничего заветного. Но это пальто часть моей жизни. Три года Бутырки, Красная Пресня, где вообще не давали ни матрасов, ни одеял. На половинке его спал, другой укрывался. Оно мне жизнь спасло. Плотная плащевая ткань, цигейковая подстежка, длинное, с воротником, рукава ватные. В нем как в печке. Оно и сейчас в шкафу где-то. С тех пор, как освободился, не надевал ни разу. Ляпа говорит, отдай кому-нибудь или выкини. Нет, пусть висит.
Гости приходили до глубокой ночи, потом сам ходил по баракам прощаться, менты сто раз меня видели. «Уходишь?..» - «Утром. На вашей смене?» - «Нет, мы сменимся… Смотри, не нарвись…» - «Сам видишь, я трезвый».
Под утро прилег, но не вырубился. Все звуки слышу, даже в забытье помню, что сегодня ухожу. Будит бой об рельс, секция собирается на развод. Показываю на свои нары: «Мужики, кому что надо, берите…» У меня всё хорошее: матрас, подушка, одеяльца. Вообще-то их полагается сдать каптеру, но, когда вчера я заикнулся Сереге об этом, тот отмахнулся: «Зачем мне твой матрас?» - и кивнул на забитые барахлом стеллажи.
Вместе с бригадами последний раз вышел к разводу, помахал им рукой. Забыл! - на дорожку мне четвертак собрали, даже не помню, кто дал, в каком бараке. Долго потом пытался вспомнить, но бесполезно.
На прощание чифирнул со шнырем, бежит Валька-нарядчик: «Юра, давай на вахту!» На вахте дожидается дама из спецчасти, в руке какие-то бумаги.
И пошли. Времени около одиннадцати. Протягивает она эти бумаги солдату, тот посмотрел: «Проходи!» Отодвигает решетку. Дама выходит вместе со мной. Проходим вторые решетки, третьи, называется предбанник, и оказываемся на крыльце уже с внешней стороны зоны. Рядом ворота, через которые нас вчера запускали, метрах в двадцати пяти спецчасть, маленькая рубленая избушка. Дама идет, а я стою на крыльце и оглядываюсь. «Чего стоишь?» - оборачивается. Стою потому, что нет конвоя. Это первое мое ощущение на свободе – сейчас спущусь, а сзади начнется стрельба: «Козел, куда прешь! Лечь!». Жду команду «вперед!» «Чего ты там крутишься?..» И я так робко, робко спускаюсь с крыльца и иду за ней следом.
57. Из фонда освобождения
День, в сущности, никакой. Север, небо в облаках. Но облака светлые и не слишком плотные, за ними чувствуется солнце. Градусов восемь тепла, телогрейка расстегнута, всё на мне новенькое: маячка, трусы, брюки - прикинут, как на свиданку.
В спецчасти барьерчик, за ним четыре бабы. Проводница моя показывает на одну из них: «Тебе сюда». Смотрю, это ж жена Хозяина! Я ее в лицо хорошо знал, два-три раза в неделю ходила в зону, очень симпатичная. Не помню фамилии, ни один Хозяин у нас не задерживался, при мне это был пятый или шестой.
Начинаем разбираться. «Вот твоя справка об освобождении, - и смотрит на меня: - фотография старая…». Фотографировали меня года за три до этого. Естественно, стриженым. В семидесятом или в семьдесят первом году разрешили за два месяца до освобождения волосы отращивать. Идешь к Режиму, берешь справку и обрастаешь на законном основании. А без справки… Не дай бог, конвой скомандует: «Снять головные уборы!» - и увидит на твоей голове растительность. «Это ещё что!» - И возвратит в зону. Если тебя из-за волос конвой не принял, считаешься в отказе. За это могут и посадить.
Протягивает мне дама справку и какую-то мелочь. В справке написано направление («город Москва») и что выдано на руки рубль сорок восемь копеек. «В Москве тебя всё равно не пропишут». - «Мои проблемы». – «К матери едешь?.. Пиши заявление на имя начальника. – И диктует: - Прошу оказать материальную помощь в сумме двадцать пять рублей». – Кладет на барьер лист бумаги. Что-то я разволновался, не могу писать, и она пишет за меня.
Был у Хозяина такой фонд, фонд освобождения. Не обязательно, что дадут четвертак, четвертак верхний предел, многим вообще ничего не давали. Нет у тебя денег? Да в рот тебя долбить!.. Скорее придешь назад. Родине нужна дешевая рабочая сила. И, наоборот, иногда выписывали помощь тем, кто выходил с очень большими деньгами, в две, три тысячи.
«Расписаться сможешь?» - смеется. «Попробую». Открывает сумочку и кладет передо мной четвертак: «Получи… Значит, так: отсюда идешь в гостиницу. Знаешь, где гостиница? А завтра едешь. Поезд утром. Смотри, чтоб без неприятностей…»
В гостинице бесконвойник какой-то, кривой, косой. «Свободное место есть?» – «Да ложись где хочешь». Обычная солдатская койка, приехавших на свидание нет. Вещей у меня с собой никаких, пара пачек сигарет, спички и деньжонки. Двадцать пять, двадцать пять и рубль сорок восемь.
«Может, сообразим вечером?» - подкатывает бесконвойник. «Там видно будет. А где тут пожрать?» - «Можешь в поселковую столовку сходить, но туда никто не ходит, можешь в магазин».
Поселок этот назывался Азин–озеро. Кругом всюду такие названия: Квант–озеро, Салт-озеро, Пукса–озеро. Иду по центральному трапу в сторону зоны. Располагается она в низинке, первые бараки с горочки не видать, а третий и свой, четвертый, вижу. Поселок полупустой, редкие дети, тракторишко едет. Навстречу, запыхавшись, катится колобочком начальник местной связи Толик: «Мы еще вчера про тебя знали! Пошли ко мне!»
58. По гостям
Жену Толика я часто видел на бирже. Какая-то у неё должность по поселку, но не комендант, конечно. То ей дрова нужны, то доски на ремонт. Загоняет машину с конвоем и берет, что требуется. Я знал, что она жена Толика. Они несколько раз ездили в Москву и всегда останавливались у моей матери.
Сидим на кухоньке. Гуляш, картошка. Выпить ничего нет, да я и не хочу. «У меня комнатка свободна, - говорит Толик. - Можешь переночевать, зачем тебе спать в гостинице? Хочешь погулять – сходи». Очень простой мужик, с понятием, хоть и не сидел никогда. С малых лет при лагере, у него кто-то из родителей сидел. Никакого специального образования, сын Вася, года четыре, и девочка на годик или два старше, учительницей после стала. А с Васей какие-то нелады, скорее всего, попал. Сам Толик умер от сердца, это я точно знаю.
Выхожу пройтись и невольно сворачиваю к бирже, все-таки провел на ней столько лет. Кончается поселок, переходишь железную дорогу, и сразу биржа, тянется вдоль полотна больше километра. Переходить дорогу не стал, остановился по эту сторону, и меня окликают. Смотрю, мент, Миша-Бонщик! Собственно бонщицей при лагерном ларьке у него была жена, чеки на товар выписывала. С Мишей у меня очень хорошие отношения. Когда я работал на электростанции, он ко мне постоянно ходил. Я ему дрова, он мне чай. Четко рассчитывался. И симпатизировал мне здорово. В его смену я мог сходить на свиданку к любому и угоститься. Мог в зону пронести что угодно, хотя он не был старшим надзирателем, обычный сверхсрочник, даже не старшина. Но лычки какие-то были, лет двадцать уже там крутился. Немолодой, но шустрый: «Часов в семь приходи. Райка знает, будем тебя ждать. Вон, видишь дом?..» Старым сидельцам не нужно объяснять, кто где живет.
Обычно дом там на две семьи. Сосед Толика дежурный офицер с женой и маленькой дочкой. Тихий, незмеевитый лейтенант, года два всего в зоне. Миша тоже с кем-то соседствует: «Ко мне, – показывает, - с другой стороны вход». – «Не бойся, найду». Сходил предупредить Толика, что получил приглашение. «Только обязательно приходи ночевать. Дверь будет открыта».
Мишин дом я нашел бы по запаху жареной картошки с луком. Встречает Райка. На столе водочка, грибочки и огромная сковорода. Выпиваем втроем эту бутылку. Я не пил давно, но, если не позволяю себе расслабиться, держусь нормально и при больших дозах. В Москве, буквально дней десять прошло, мать повезла меня в гости, хотела даму показать. Дочь ее старинной подруги, двадцать три года, следователь прокуратуры. Я её еще маленькой помнил, ходила с матушкой к нам на Арбат. На столе какое-то винцо и бутылка «Столичной». Потихоньку, в четыре-пять приемов эту бутылку выпиваю и сижу. Я пью тяжело, стараюсь прикладываться реже и рюмками пить не люблю - хотя бы по полстакана. Дама мне потом говорит: «Я обалдела…»
Посидели, побазарили. Хоть и мент, а всё живая душа. Обменялись адресами, обнялись. Возвращаюсь к Толику. Вхожу тихонько, чтоб не разбудить хозяев. Но те не спят. «Садись ужинать!» - «Я же у Миши был!…» - «Тогда чайку!» Это с удовольствием. Не выпью крепкого чая, не усну. Привычка, организм требует. «Ну, мы спать… Хочешь, сиди». Сидел, курил до двух ночи. Прилягу, опять иду на кухню, нервишки разыгрались. Еле угомонился.
Около семи, слышу, начинается шуршание. Подъем, Толику на коммутатор идти. Жена детям кашку готовит. Быстренько умываюсь. «Сейчас будем завтракать!» – «Я утром не ем». – «Ни-ни. Без завтрака не отпустим». Толик ушел, дети во дворе под окнами возятся, мамке тоже надо уходить. «Я, - говорит, - перед поездом ещё зайду, попрощаемся». Вышел с ней вместе, покрутился возле дома, знакомых встретил. И Режим попадается. С последним Режимом у меня очень плохие отношения: «В одиннадцать не уедешь пятнадцать получишь. Понял?…» Сам он сделать со мной ничего не может. Но есть местный участковый, так называемый цветной мент, на пять или десять поселков один. С подачи Режима он может оформить рапорт, что ты ходил пьяный, оскорблял, нецензурно выражался, нарушал покой советских людей, случаи такие были. Тут же берут под стражу, везут в Пуксу, и там судья автоматически выписывает пятнадцать суток.
Иду к площадке, где стоят машины, возившие нас в лес. Как правило, в лесу они и остаются, но иногда возвращаются, чтобы приехать к съему. Вижу, знакомая машина и водитель знакомый. Заболтались с ним, а площадка эта ближе к озеру, железная дорога дальше и выше, её не видно. Да еще островками остатки тайги. Слышу гудок, и дымок виден от паровоза…
Твою мать! Ушел! Что делать? Отловят ведь, на станции всегда менты, всегда патруль, солдаты, два-три офицера. Проверяют всех, уезжающих, приезжающих: «Простите, вы кто? К кому приехали? - Звонят на вахту, в спецчасть, есть ли такой, есть ли у него отец, сват, брат? - Следуйте в гостиницу, по поселку не ходите». Меня в момент упакуют…
И тут раздается сигнал, вроде автомобильного. Водитель мне: «Должна ментовская дрезина пойти!» Вспоминаю, что, правда, почти каждый день на Пуксу дрезина ходит. То ли в двенадцать, то ли в час. Небольшая платформа, в середине стеклянная будочка. Двигатель автомобильный, но идет шустро. Не у самого перрона останавливалась, а чуть левее.
Станция – деревянный настил с двумя будками. Одна пассажирская, с лавкой, человек десять-пятнадцать в неё поместятся. В другой, за стеклом, начальница с телефоном, бывшая переводчица гестапо, и девочка, оформлявшая вагоны.
Бегу к дрезине, вокруг нее какое-то шевеление, солдаты копошатся, погрузка-разгрузка, почта. «Мужики! Вчера освободился, опоздал на поезд. Позарез надо ехать, а то закроют. Вот справка об освобождении». – «Мы не до второй Пуксы, до Пуксы-озера». – «И мне туда!» – «Садись, жалко что ли». Залезаю на дрезину, за будкой места достаточно, уселся.
От Пуксы–озеро до Пуксы-два, где проходит ветка Москва-Архангельск, около двадцати километров. Но мне надо как раз на Пуксу–озеро, в управление, чтоб получить паспорт.
Подъезжаем к следующей зоне. Еще народ подсел. Входят менты: «Кто такой? Документы». Отдаю справку. «Подожди», - куда-то они мою справку понесли. На перроне тоже будочка вместо вокзала; наверно, есть рация. Наконец возвращаются. «Все в порядке. Езжай».
За одну-две остановки до конца подсаживается Рука, питерский малый моего возраста. Сроку у него было лет шесть, копейки какие-то, в нашей зоне сидел, года три как его не видел. Пока ехали, рассказал, что освободился, но в Питере не прокололся, пришлось вернуться. Проколка (прописка) у всех основная проблема. На тридцатую его с удовольствием взяли мастером. Надеется там снять судимость. «Года два здесь покручусь, а в трудовой книжке будет запись, что работал в системе МВД. В Питер вернусь чистеньким и проколюсь».
Тот, кто так рассуждает, обычно не возвращается. Жизнь при зоне затягивает, человек становится очень инертным. Для него зона лафа, потому что за него работают зэки. У меня был один такой мастер. В месяц заглянет раза два-три. Придет с умной рожей: «Слушай, меня не будет недельку. Если Хозяин спросит, скажи, что поехал за деталями». Ну, естественно, принесет чаек.
59. Пукса-озеро
Поселок Пукса-озеро тысяч пятнадцать населения. Отсюда дорога в Мирный, на полигон. Его тогда только–только открыли. Хорошая грунтовая дорога, верст, может, сто. И на Плесецк есть дорога. Очень приличный поселок, управление всех местных лагерей. И здесь же три зоны: девятка – женская, четверка – полосатики (особый режим) и строгий режим, не помню номер. У женщин только два вида режима: общий и строгий, ни усиленного, ни особого у них нет. Признают особо опасной рецидивисткой, значит, идет на строгий.
Управление - двухэтажный рубленый дом, видно, что казенный. В нем что-то типа спецчасти. «Заполняй анкету». Анкет оказалось две. Статья, срок, место рождения, где родился, где крестился… Нужны две фотокарточки. «Нет у меня…» - «Иди, фотографируйся. Здесь, за углом».- «Денег нет». – «Иди-иди…»
Фотографом оказался поселенец. «Мне на паспорт». – «Садись. Через час будет готово». – «Денег нет». – «Садись». Деньги, ты знаешь, у меня были. Но есть такое неписаное правило: что тебе официально положено, пусть делают бесплатно. Паспорт они у меня забрали, значит, новый должны сделать сами, за что я должен платить? Другой вопрос, если обращаешься с личной просьбой, обязательно нужно что-то дать. Одно дело, шнырь взял твое белье и отнес в прачку, стирать зэкам их обязанность. Но, если принес свое бельишко сам и отдал заведующему, чтоб постирал отдельно плюс погладил, даешь полпачки чая… Были случаи, когда у меня ничего не было. Молчком отдаю, никогда у меня не спросит. Но через месяц, два приношу пятерочку или несколько пачек чая. Или, скажем, несешь в сапожку валенки: «Мне на ранты посадить, но кошма меня не устроит, желательно голенища со старых валенок…» Старым голенищем лучше всего подшивать, оно уже село и плотное, как фетр. А кошма через месяц лохматится и расползётся. Сапожник прекрасно знает, что в его обязанности это не входит, но, даже если сразу я ничего ему не положил, понимает, что в долгу не останусь.
Фотографу почему сказал, что денег нет?.. Я поселенцев знаю как облупленных, нас тоже один такой официально фотографировал. Без проблем делал и такие карточки, что не стыдно домой послать. Но брал чуть не по пятерке, а пятерка в зоне огромные деньги. Вот у меня и вырвалось автоматически.
Тут как раз входит Рука, он и обещал зайти, когда кончит дела: «Пойдем, пожрем!» – «Надо паспорт получить». – «Пойдем пока, перекусим. Я плачу». - «Мне мужики дали деньжонок. Сходим лучше в магазин, посмотрим».
Не верю своим глазам: в магазине стоит водка! И чай. Спрашиваю у Руки, сколько дают пачек? «Бери хоть ящик». Яйца продают! За одиннадцать лет не съел ни одного яйца.
Получаю свои фотографии. В спецчасти шлеп-шлеп, через пятнадцать минут: «Распишись!» Обычный паспорт с моей рожей, и билет на поезд «Москва - Архангельск», остается только закомпостировать перед отходом. «Поезд в пять. Следующий в двенадцать ночи». Но всё это на Пуксе–2, до неё ещё надо добраться. «Доедешь. Найдешь на чем». И правда: там постоянно ходят подачи, лес везут и останавливаются на последний контроль. Или просто пустые паровозы, сменные.
«Вот теперь пошли кушать!..» Столовая большая, чистенькая. Крытый буфетик, окошки, где выдают первое, второе. Столиков много свободных, народу всего-то человек пятнадцать, менты, вольняшки. Рука спрашивает, чего брать? - «Давай по полной программе!» Смотрю на буфет и вижу, что разливают в стаканчики красное винцо. Люди отовариваются, несут стаканы к себе за столик. «Рука, давай винца возьмем!..» - «Это же Солнцедар…» Думаю, он не расслышал: «Возьмем по стаканчику!...» Вина я не пил лет сто. В лагере оно не ходило, только спирт и иногда водка. Выгоднее, конечно, взять спирт, но бывает, что меняешь его на водку, спирт петрозаводский, отвратительный. А тут вино! «Я же говорю: Солнцедар… Не пью его». Ну, думаю, зажрался человек на воле, люди-то берут. «Пьянь одна пьет, ханура. Посмотри на них…» А по моим понятиям, если пил петрозаводский спирт, вино сойдет любое, от того спирта сдохнешь, если не заешь как следует. «Ладно, - говорю: - бери еду. Чего у них там, мясо, гуляш?..» Рука пошел к кассе, денег с меня не берет: «Ты чего! Какие деньги?» И я быстренько к буфету. Веселый, раскованный, хоть и одет по-зэковски: «Два стакана!» - «Вам полные?» За какие-то копейки нацедила два стакана, буквально рубля полтора или рубль тридцать. Беру эти стаканы, а Рука мне машет: помогай тарелки носить!
Он с волосами, я стриженый, менты косятся, хотя понимают, что я освобожденец, вольный уже человек, паспорт в кармане. На второй странице, правда, значится: «Выдан на основании Положения о паспортах». Сейчас так уже не пишут. Тогда писали, и сразу всё про тебя ясно. Ясно, что не пропишут тебя ни в Москве, ни в Ленинграде, ни в столицах союзных республик. Вот такой перечень, сорок с чем-то городов. Рука на стаканы морщится: «Не пьем мы его, сам попробуй…» Пробую. Амброзия! «Оборзели…» - говорю. «Ну, пей, пей». Выпиваю стаканчик, потом второй. Всё нормально. «Возьму, - говорю, - еще!» - «Смотри…» По большому счету, ничья судьба никого не интересует. Вот мы встретились, он угостил меня, заплатил за обед. Хочешь пить, пей, хотя я тебе не советую. Но, раз все равно пьешь, черт с тобой! Засаживаю еще стакан.
Выходим на крыльцо, и я поплыл. Чувствую, что пьяный. Не в жопу, конечно, но язык заплетается, и небо, вроде, уже не прежнее. От водки таким не был. И идут два мента: один наш зоновский надзиратель, второй собаковод с батальона, сверхсрочник. Оба в форме. Надзиратель протягивает руку, здороваемся. И собаковод этот, мразь, тоже ручку тянет: «О, на свободу!..» - «На хер ты мне лапу суешь?.. Оно мне нужно?» - «Как?» - «Да никак!» Слово за слово… Рука меня тянет, надзиратель быстренько срулил в столовую, прохожие оглядываются. «Козлятина! хуеглот поганый!» Рука в меня вцепился, глаза белые: «Юрка! Ты сейчас сядешь! Бегом!» И я, наконец, въезжаю, сработало подсознание: что я делаю! Мгновенно разворачиваемся, Рука тащит меня в сторону железной дороги, закоулками какими-то, мимо управления по-за домами. Под парами стоит паровоз, и из кабины выглядывает Леня, когда-то в зоне вместе работали на электростанции. Леня вышел на поселение, профессия машинист, гоняет до Пуксы – второй. На Пуксу-озеро придут пустые вагоны, нужно их подцепить и разбросать по зонам. Потом груженую подачу тянут на вторую Пуксу. Пять- шесть бригад: кочегар, машинист, помощник.
Леня, естественно, меня узнает. А сзади уже какой-то базар слышен. Рука толкает меня: «Лезь быстро!». Залезаю. «В чем дело?» - спрашивает Леня. «Запоролся с собаководом». Леня нажимает какие-то рычаги, что-то зашипело, и мы поехали… Рука остался, машет с насыпи. А, может, никакой погони не было, померещилось по пьяни.
60. Из зимы в лето
Пукса–2 большая станция. И сам поселок больше, чем Пукса-озеро, только менее компактный, как бы растворенный в пространстве, менее заметный. Зато оживленнее, тысяч двадцать, двадцать пять, большой целлюлозно-бумажный комбинат, порох делает. Ехать-то всего двадцать верст, но дорогу не помню, прилег где-то в кабине. Не спал, просто нервишки разыгрались, свобода стала давить, кто испытал, поймет.
Приехали часов в семь. Темнело уже, но станция освещена, полно ментов, магистраль союзного значения, останавливаются и московские, и архангельские поезда, не говоря уже о местных. Точно так же проверяют документы. Нашего брата на перроне человек тридцать. Зон много, и с каждой зоны, с пересылки к поездам ведут людей. Менты сопровождают, как правило, до вокзала. Привели, всё, поезда не дожидаются.
С кем-то разговорились. «По звонку откинулся?» - «Скощуха». - «Сколько? - «Одиннадцать. А ты?» - «Я пять». – «Пивка тут можно взять?» Пиво было моей заветной мечтой, все эти годы его не то, что не нюхал, не видел даже. Вокруг местные бомжи трутся – кому чего? Водочки принести, закусить. «А пивка?..» Один подрядился, рубль, что ли, бутылка (стоила она, если помнишь, тридцать семь копеек). Какие-то минуты проходят, он прёт. «Золотой колос», архангельского, по-моему, завода. А во мне еще «Солнцедар» бродит, как бы, думаю, тут с этим пивком не остаться. «Схожу, билет закомпостирую…»
Сую в окошечко билет. «Поезд такой-то, вагон одиннадцать». Вагон всегда последний или предпоследний, отбросы едут. На любой остановке менты, в первую очередь, туда. «А можно поменять на купе?» - «Девять рублей доплатить».
К приходу поезда публика уже пьяная, слюни пускает, не договорится, кто блатнее. Спокойненько иду в свой вагон, заранее рассчитал, где он остановится. В купе справа внизу лежит женщина в годах, вверху наискосок какая-то девка, моё место под ней. Обе едут с Архангельска. Потихонечку взял постель. «Чай будете? Есть вафли…» - Видит, конечно, что я в зэковском, но все-таки вагон купейный. «Несите, несите!»
В ту ночь я не ложился, даже сапог не снял. В вагоне душно. Попил чайку и в тамбур, курить. На Пуксе взял три пачки сигарет, те, что с зоны, давно выкурил. Несколько раз проходили проводницы. Посмотрят, курю аккуратно, свинства я не терплю. Вернусь в купе, посижу и снова в тамбур. Сколько времени, не знаю, часов нет. «Когда будем в Москве?» - «В десять утра».
В Вологде последний оперпост. Долго стоим, последняя проверка документов. Вологду проехали, там уже Ярославль, Александров. Потихоньку рассвело, пошли подмосковные платформы, остается, может, верст пятьдесят, шестьдесят. Кажется, что узнаю мелькающие станции, хотя никогда на них не был. Легковушки, люди нарядные ходят… И вот он, Ярославский вокзал.
Выхожу на площадь. Когда уезжал с Пуксы, шел мокрый снег, а тут солнце во всю, и градусов пятнадцать в плюсе. На стоянке море такси, несколько очередей, какой-то козлик распоряжается, типа диспетчера. Я сбоку пристроился, машина подъехала, а народ замешкался. Дергаю дверку: «Браток! Подкинь до дома». Он въехал моментально: «Какой базар! Куда?». Сзади гул возмущения, внимания не обращаю, рожа серьезная, вроде никого сзади нет: «Пятая Соколиная. Говорят, где-то возле «Семеновской»». – «От Хозяина? Трешничек найдется?» – «Годится». – «Сам москвич?» – «Коренной». – «А чего ж не знаешь, как ехать?» – «Мать туда без меня переехала, я там никогда не был. Вообще-то мы на Арбате жили».
И он меня быстренько доставил. «Какой дом?» - «Дом двадцать один». А дом двадцать один, оказывается, имеет несколько корпусов. У меня корпус три. «Ничего, - говорю, - сейчас поспрошаю, найду». - «Сиди!» Повозил меня по закоулкам: «Вот твой корпус. Квартиру знаешь? Сейчас и квартиру твою найдем…» посмотрел, подумал: «Наверно, последний подъезд».
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>