61. Дома
Около двенадцати приезжаю домой. Пятиэтажку, «брежневку», первый раз вблизи увидел… Поднимаюсь на четвертый этаж, звоню. Открывает полураздетый зверёк в шароварах. «Вера Семеновна здесь живет?» - «Вы Юрий?.. Вера Семеновна поехала в магазин, я у нее снимаю комнату». Здоровый малый, таджик, отец народный артист республики, режиссер. Был на стажировке в театре Вахтангова и от кого-то узнал, что мать может сдать комнату, на Арбате у неё много приятельниц оставалось. Познакомился с матерью, представил сына. Хаким зовут. Мать у него в Совете министров Таджикистана работает, брат зам главного инженера алюминиевого комбината, деньги, видимо, в семье есть.
Приятный оказался парень, очень начитанный. Кончил аспирантуру института Государства и права, стажировался в генеральной прокуратуре и писал диссертацию. Что-то, связанное с местными советами, их ролью в борьбе с преступностью. Бред, короче говоря. Он уже год живет у матери душа в душу, просто она мне никогда не писала, что сдает комнату. С другой стороны, я мог бы догадаться и сам, на какие деньги было ей посылать мне посылки?
«Чего ж ты на родине не остался? – спрашиваю Хакима, когда разговорились. - Как я понимаю, у вас не шибко много людей твоего уровня…» У него хороший русский язык, картавит, правда, но очень приятно: «У нас невозможно. Если хочешь быть честным, работать нельзя. После института я поработал и в прокуратуре, и в адвокатуре. Всюду надо брать. Не будешь брать, станешь всем чужой, тебя обязательно подставят». Лет двадцать пять ему, мне тридцать три, наверно, поэтому, он мне всё время выкает. «Я конечно, постарше, - говорю ему, - но давай перейдем на «ты»…Иначе нам сложно будет общаться». – «А как мне теперь? Съезжать?..» – «Зачем? Живи, как жил. Будут проблемы, мы их решим».
Чем-то он мне понравился, хотя, вижу, человек слабохарактерный. Просветил меня по части одежды: что носят, где достают. Когда-то я слышал, что есть такие болоньевые плащи, но никогда их не видел. Штопорилы их снимали с людей и садились пачками. «Болонью можно купить?» - спрашиваю Хакима. Улыбается: «Этого уже никто не носит».
Наконец вернулась мать. Она была очень сдержанной, а тут в слезы… Пообнимались. Я сразу сказал: главное прописаться! «Главное, - говорит, - что ты освободился. Остальное пустяки. Рано или поздно всё равно будешь жить в Москве».
62. Кончилась эйфория
Эйфория длилась сутки. Потом я понял, что трудности у меня только начинаются. Ни прописки, ни работы. Пенсия у матери пятьдесят четыре рубля, двадцать рублей платил Хаким. Получается, я ушел от легкой жизни. Были крыша над головой, коечка, шкурки, бельишко тебе стирают, раз в десять дней баня, и ложишься в чистую постельку. Теперь это называется социальная защищенность. Пайка, опять же, гарантирована. Большая или маленькая другой разговор. Но не дать её не могли, потому что это был бы уже беспредел. Нет денег, чайком тебя угостят, курева нет, угостят куревом. В сущности, деньги в лагере не так уж и нужны. То есть нужны-то они всегда, но можно годами обходиться без них. Голова болит, лепила таблетку даст. Что он не Чазов, мне на это плевать. Если приболел, даст освобождение. А не даст, прокручусь за счет бригады. Сто случаев таких было, и не только со мной. Больной есть больной, остаешься в бараке. Сколько раз я о других с нарядчиком договаривался: «Заболел малый, что с него толку? Восьмерку ему поставлю». И ставлю ему в табель рабочий день. Разница только в том, что в конце месяца против его фамилии там не будет значиться «б», потому что официально он освобожден не был. И мне, и нарядчику это выгодно, показываем, что все работали, нет никаких отказов.
Свобода другое дело. Пайку тебе никто не даст, за квартиру твою не заплатит, сапоги, брюки купить нужно. Остаются два варианта: или заработать, или украсть. У меня масса специальностей, но все они лагерные. Что где-то учился электронике, это, извини, когда было. Если бы я, как Рука, решил крутиться при лагерях, мог быть и мастером, и зав биржей. Там плевать на мое прошлое, но большое начальство все равно бы смотрела на меня как на зэка. Был у нас Хозяин, полковник Онишин, прогнившая сука, с тридцатых годов в системе, потом сдох от цирроза. Приходил пьяный на развод: «Запомните, тут только двое на свободе: я и моя жена. Все остальные заключенные». Офицеры стоят, гривы опустят, делают вид, что не слышат. Мог офицера ударить. Да и какие там офицеры? Что на нем форма с погонами и звездочками, это, что ли, офицер? Я так понимаю, офицер - внутреннее состояние человека. Достоинство, самолюбие. Попробовал бы он ударить меня, тут же бы получил в оборотку. И за это меня не расстреляют, потому что свидетелей сто человек. Даже если меня осудят за то, что я ему зубы выбил, его тоже не похвалят. Одну, две звезды снимут, скажут: «Ты что, козел, обостряешь?» Ещё и переведут куда-нибудь, потому что прилюдно такие вещи не делают. Ты можешь убить хоть сто человек, но по-другому. У меня пацан был знакомый, Женька-москвич, профессиональный бродяжка. Год сроку имел, и весь год просидел на штрафном. Обеда вообще не положено, пайка четыреста пятьдесят грамм, сахар не дают. Утром и вечером суп или каша, что в столовой осталось. А на работу все равно водят. «За систематическое невыполнение нормы выработки» отправить на штрафной можно практически любого, потому что не сам ты определяешь, сколько сделал. Целые бригады неделями сидели на штрафном. И убивать не надо.
Было мне тридцать три года. Худощавый, жилистый, выносливый. Ни одышки, ничего. Волос тоже. Ни с кем не хотелось общаться. С матерью говорил только по конкретным поводам. Она и не лезла с разговорами. Только повторяла: «Сыночек, не волнуйся. Все будет хорошо».
63. Не прокололся
На следующий день приехал Геннадий с женой. Посидели. Их двое, я, мать, Хаким. За одиннадцать лет я видел брата один раз, он приезжал с матерью ко мне на свидание. Было это после смерти отца, году в шестьдесят седьмом. Выходит, не виделись мы с Геннадием пять лет. Я человек сдержанный, слюни не пускаю, всем этим родственным чувствам знаю цену.
Геннадий сразу предупредил, что практически мало чем может мне помочь. Но, что в его силах, сделает всё, я должен помнить, что у меня есть брат. Поплыл, расчувствовался. Я гривой машу – да, да, да, прекрасно, мне родной брат самый близкий человек после матери. В Брянске живет Славка, двоюродный брат, сын младшей материной сестры Дины, так он мне ещё ближе. За Славку я сдохну, а за Геннадия ещё подумаю. Кто ему мешал помогать все эти годы? «Напиши, что тебе нужно, я сделаю». В каждом его письме была такая фраза, хотя от матери он прекрасно знал, что мне нужно. Лишняя пачка чая, лишний рубль. Мне не надо было копченой колбасы и красной икры.
Пили водку. После многих лет употребления петрозаводского спирта московская водка показалась безобидный напитком, к тому же меня не оставляло напряжение. Как жить дальше, на что жить?
Брат имел какое-то отношение к космической технике и о своей работе говорил с придыханием. Им внушали, что она необходима народу в первоочередном порядке. А народу она на хер не нужна. Это достижения того же порядка, как Левша блоху подковал. А в соседней губернии люди голодали. Ты лучше хороший плуг сделай. Опять же не нужно рваться быть впереди всех. Сперва прикинь, что ты можешь и чего не можешь? А может быть, ты и можешь, но это обойдется тебе слишком дорого. Окажешься в шляпе, но без порток. Почему-то же Швеция и Норвегия спутники не запускают, хотя живут намного лучше нас. И Япония не строит космических станций. Потому что им нужно другое первенство - чтоб народ хорошо жил.
В разгар наших посиделок выходим с Геннадием на кухню курить, и он дает мне сто рублей, теми ещё деньгами. Таких денег я не держал с момента ареста. Вру, сто пятьдесят он дал: «Костюм себе купишь». А я не знаю, где купить, куда ехать, как в метро проходить. «Ладно, поедем вместе. Я, правда, и сам не очень знаю. Мне всё Валентина покупает. Попробуем съездить в «Руслан», есть такой хороший магазин на Смоленке… Смоленскую площадь помнишь?» - «А где там «Руслан?» - «Увидишь».
Москва изменилась обалденно, ничего не узнаю, подземные переходы первый раз увидел. Приходим в этот «Руслан», вижу, Геннадий, и правда, не шибко в тряпках разбирается. Я выбирал, выбирал и за сто сорок шесть рублей взял костюмчик. Через полгода понял, что взял не то. Неважно, по деньгам покупал, костюм для меня тогда много значил.
Нужно было идти в милицию, мать объяснила, где райотдел. В десять утра прихожу в паспортный стол. Тук, тук, тук! Вылезает во-от такая рожа. Майор, начальник: «Что вы хотите?» - «Моя фамилия Трубниковский, вот паспорт…» - «Так, так, так… - полистал. - Вот вам ручка, бумага. Образец на стене». Окно захлопывается. Пишу, сверяясь с образцом: по какой статье отбывал, когда прибыл в Москву, где остановился. Стучу снова. «Написал? - Уже другой разговор, на «ты». - Давай сюда. Известим».
Проходит день. Под вечер, часа в четыре звонок в дверь. Стоит цветной мент: «Трубниковский? Старший лейтенант Тюрин, ваш участковый». В руках портфель: «Вот здесь распишитесь. В прописке вам отказано. В семьдесят два часа должны покинуть Москву». Я расписался. Называется дал подписку. Про это мне миллион раз рассказывали. Но у меня-то это был первый. Первая подписка – семьдесят два часа, вторая – сорок восемь. То есть семьдесят два часа проходит, он появляется второй раз, и, если ты не уехал, снова расписываешься.
Пробую попытать счастья в Центральном паспортном столе, Ленинградское шоссе, дом шестнадцать, первый этаж. Копия справки об освобождении, заявление, справка из ЖЭКа, выписка из домовой книги, заявление от матери, что не возражает. Огромная очередь, публика всё тертая, встретил знакомых. Матерятся, нечего, мол, тут ловить.
«Все оставьте, милиция вас известит». И второй раз приходит участковый: «Вам отказ, сорок восемь часов…» Расписался. Надо сваливать. Иначе кончится плохо. Всё это время мать кого-то обзванивает, ищет какие-то связи, отцовских приятелей теребит. Но всё без пользы. В конце концов, срываюсь и еду к тете Дине в Брянск. Поселок Белые Берега, маленькая двухкомнатная квартирка.
Славка тогда сидел второй срок. Еще был жив его отец пенсионер, маленький бульбаш дядя Саша, капитан-артиллерист. На гражданке он был пожарником. Жили они с тетей Диной очень скромно: картошка, капуста квашеная, грибы. Невыразимой роскошью показалась селедка с подсолнечным маслом, тысячу лет такого не ел. Понемножку выпивали, у дяди Саши был маленький самогонный аппарат. Кончается трехлитровая банка, а у него уже заквашено пять-семь литров. Друзья заходят, соседи. Суббота, воскресенье, перед обедом. Это нормально. Весь поселок самогон гнал, в магазине не напокупаешься.
Живу в Белых Берегах, ничего не делаю, смотрю телевизор. Первый в моей жизни телевизор с приличным экраном. По утрам показывали «Четыре танкиста и собака», смотрел с большим удовольствием. До сих пор смотрю, когда повторяют, вспоминаю то время, письмо от матери: «Сынок, вроде бы есть надежда. Приезжай».
Приезжаю из Брянска утром и целый день шастаю по закоулкам, боюсь нарваться на милицию. Ночью прокрадываюсь домой. Сидим с матерью тихо как мыши: «Юрочка, утром тебе надо ехать в президиум Верховного Совета РСФСР на Моховую…»
64. «Как там?»
Фронтовой товарищ отца, Бакунин Георгий Карпович, был начальником охраны у Косыгина. То есть, тогда, в семьдесят втором, начальником охраны он уже не был, но все-таки бывший комитетчик, полковник, кончил заочно юридический, хотя и после института в слове хуй три ошибки делал. Человек старых правил, считал, раз дружил с человеком, должен помогать и его детям. Тем более ко мне он очень хорошо относился.
Приемный зал в зеленом доме на углу Моховой. Внутри, как на почтамте. Народу довольно много, окошки, к некоторым очередь. Называю свою фамилию, мне говорят номер кабинета, не помню, третий или четвертый. С правой стороны зала перед дверью мент, рядом тумбочка с телефоном. Показываю паспорт: «Проходите». В предбаннике деревянный диван, сажусь возле какой-то девочки, при себе те же документы, которые носил в паспортный стол на Ленинградский проспект. Сижу минут пятнадцать, дверь кабинета приоткрывается: «Трубниковский!…»
Лысоватый мужичок лет пятидесяти, может, пятидесяти пяти. Потертый коричневый пиджачок, галстук. Вместо левой руки протез, черная перчатка. Правая нормальная. Поздоровался за руку. Не знаю, как к нему обращаться: товарищ или гражданин начальник?.. «В двух словах расскажите свою историю. Что вы хотите?» - «Хочу прописаться к матери. По молодости накуролесил, украл лишнего у государства. Отбывал срок, Верховный Суд снизил до отсиженного. Приехал в Москву. Мать пожилая, отец давно умер. Специальность есть, с работой проблем, думаю, не будет…» – «Раньше в Москве прописаны были?» - «А как же! Вот справка». Просматривает мои документы и от серебряной зажигалки прикуривает американские сигареты «Винстон» - в то время их редко где можно было увидеть. Мне тоже предложил, такое показное панибратство. Я, естественно, отказался. «Ну, как там?..» Это меня всегда бесит. Где там? В аду, в раю? Есть порода людей, которые любят разглядывать чужие болячки, в глазах нездоровый блеск. «Там плохо. Тюрьма есть тюрьма, лагерь есть лагерь. Тяжело и физически, и морально. Тяжелая работа. Никому не пожелаю... Вот так, если в нескольких словах…»
Снимает трубку, набирает номер. Видно, хороший его знакомый, трепались минут пятнадцать. За рыбалку, за что угодно. Потом: «Слушай, у меня тут парень сидит один. Трубниковский Юрий Михайлович. Наш, москвич. Неприятности у него были… Теперь не прописывают. Верховный Суд ему скинул, надо человеку помочь. Послезавтра, в одиннадцать? Годится, он к тебе подойдет. Запиши». Положил трубку и смотрит на меня: «Считай, вопрос твой решен. Послезавтра в одиннадцать тебя ждут». – «Бесполезно схожу». - «Ты не просто так пойдешь...» - Как-то незаметно он съехал на «ты», и это мне тоже не понравилось, повода я не давал. Как была у нас кастовость, так она и осталась. По внутреннему телефону вызывает девчушку и кивает на меня: «Пойдет с тобой, объяснит, что ему нужно. Напиши на имя начальника паспортного стола (фамилию его найдешь). Напиши, что такой-то отдел Президиума Верховного Совета ходатайствует… То ли административный отдел, то ли организационный, таблички на кабинете не было. Он заместитель начальника отдела, фамилия Цура или Цупа. Хороший, в принципе, человек. Хотя, если по большому счету… Почему они должны распоряжаться моей судьбой? Срок я отбыл? Я свободный человек, так я понимаю. Почему какой-то хуила решает за меня, где мне жить, умрет моя мать от переживаний или не умрет? Где, при каком режиме это было возможно? Я встречал массу людей, которые говорили: «Меня бы только прописали, я бы работал, я бы больше никогда-ничего…»
Выхожу с этой девочкой, объясняю ей ситуации. Она забирает мои документы и уходит. Возвращается с заполненным фирменным бланком, в верхнем углу домик какой-то. Несет бумагу на подпись. Я за ней: «Простите, у меня к вам большая просьба. Можно не отправлять почтой, чтобы я отвез сам? Приду на прием и передам лично в руки». - «Действительно! Почему нет?»
Через день еду на Ленинградский, 16. Прохожу мента, иду на второй этаж. «Полковник Михайлов». Секретарша. Слева и справа два кабинета. Догадываюсь, что слева начальник побольше, чем справа. Секретарша показывает, что мне - в правый.
Хозяин лет сорока, холеная рожа, вольные шкурки. Рубашка расстегнута, галстук приспущен, на стуле пиджак висит, накурено. «Здравствуйте, моя фамилия Трубниковский». - Отдаю ему плотный фирменный конверт. «Знаю, знаю. Садись». Достает бумагу: «Документы с собой?» - «Паспорт, справки…» – «В Москве был прописан?» - «Был, только в другом месте. Мою комнату конфисковали. Хочу прописаться к матери, есть её заявление…» - «Давай всё». Берет у меня бумаги и традиционное: «Как там?» Мне это любопытство серпом по яйцам. На улице задавят кого-нибудь, всегда сбегаются желающие посмотреть. Лежит изуродованный труп, а вокруг толпа любопытных. «Что ж ты ко мне сразу не обратился? Надо было сразу приходить». Представь: встречаю на улице Ротшильда, и он мне говорит, чего ж ты ко мне за деньгами не пришел, я бы тебе, сколько хочешь, дал. «Какое у тебя отделение милиции?» - «Шестьдесят второе». Записывает. «А как же я теперь без паспорта?..» - «Секретарша бумагу даст. Иди! Все будет нормально». Секретарша дает бумагу, что документы находятся в центральном паспортном столе, маленькая такая розовая бумажка. «Смотри не потеряй. Об остальном известят».
Это было в середине октября. Кончается октябрь, проходит ноябрь. Ни участковый, никто ко мне больше не приходит. Числа десятого декабря в почтовом ящике нахожу открытку: явиться в 62-ое отделение милиции.
65. Мирная жизнь
Перед получением паспорта меня направили на беседу к начальнику угрозыска, хотя у меня не было надзора, освободился досрочно по решению Верховного Суда. Оказалось, обыкновенная вербовка. С подпугиванием. «Чего ты катишь? – говорю: - Меня в лагере всю жизнь вербовали, глухая статья была, и то не подписался. Пойми: фраер я по той жизни, здесь я никто, черт, студент». – «Ну, вдруг что-то где-то узнаешь… кого-то ограбили…» – «Да без проблем. Тут же их тебе сдам. Я этих мясников ненавижу лютой ненавистью. Подбирайте их да в рот их долбить, грубо говоря. Чего их сажать? Стреляли б потихоньку. Всем бы легче жить было. Эта перхоть засирает всю малину».
Пустопорожний разговор, он сам это прекрасно понимал. Надо было поставить галочку, что беседа проведена. Может, отчет какой написал.
С работой помог тот же Георгий Карпович. Позвонил кому-то, те позвонили кому-то. Прекрасный был мужик, лежит на Даниловском рядом с Кристалинской.
Вызвонили мне заводик «Газосвет» на Бауманской, система городского управления благоустройства. В кадрах дама моих лет: «Да-да, я в курсе. Пишите заявление». И ведет меня в цех. Сверлильные, строгальные станки, сварка. С металлом я знаю, как обращаться, рука научена делать. Не фрезеровщик, не токарь, но разметить лист, согнуть из металла букву, штангенциркуль, мерительный инструмент – это все я знаю и могу, там же не микронные допуски. В общем, ерунда, нужен только небольшой навык.
Приходим к начальнику цеха. Поддатый, но держится. «Петров у вас работает один. Вот человек, будет помогать». Начальник цеха пишет на моей бумажке «не возражаю». Бригадир Боря, высокий, худощавый, хромает сильно. Этот помоложе меня. На ходу пообщались, парень, вижу, битый, немножко погнал: «Пьешь?» - «Считай, что нет». – «На работу не опаздывать!» - «Насчет работы не беспокойся». Дама: «Ну, пойдем к директору». У нас все решает Александр Васильевич».
Директор, массивный мужик, похож на артиста, который Распутина играет, довольно-таки редко снимается, на пэ фамилия. Пишут, что кузнечным делом увлекается. Директор тяжело встает, выходит из-за стола, вижу, что на протезе. Здоровается за руку. Сразу на ты: «Садись. Рассказывай, только не ври. Чего ты хочешь?» - «Работать хочу, деньги нужны. Хорошо платят – хорошо работаю, плохо платят… Если начальник организовал работу правильно, буду получать всегда». – «Трезво рассуждаешь…» – «Полжизни бригадиром был, мастером поработал. Постоянно с людьми». – «Буду иметь в виду. Мы делаем всю городскую рекламу, вывески над магазинами. Пластмассовые, стеклянные трубки с подсветкой, есть свои стеклодувы. Нужны слесаря, потянешь слесарем?» – «Без проблем». – «О трудовой дисциплине тебе не буду. Если что, уволю в пять минут».
Возвращаясь домой, засекаю время на дорогу (какие-то дешевенькие часы купил, чтобы ориентироваться в пространстве). С улицы Энгельса выхожу сразу на Бакунинскую, двадцать второй троллейбус везет до начала проспекта Буденного. Отсюда к нам масса трамваев. Можно и на метро до «Электрозаводской», там автобус или троллейбус. Всего минут тридцать-сорок. После того, как часами стоишь на разводе, плетешься на биржу два, два с половиной часа (полтора – считалось за счастье), что такое сорок минут! В хорошую погоду доезжаю до клуба «Чайка» и оттуда иду пешком. Просто прогуляться, ходил тогда ещё хорошо.
66. «Газосвет»
Начинаем в восемь. Я прихожу минут за сорок. Беру ключ на проходной, снимаю с цеха замок и в свое отделение, к своему верстаку. Переодеваюсь в рабочее, лагерное, в чем приехал. Плотная курточка, брюки, сапоги. Тут почти все в сапогах - металл пленкой масляной покрыт, и на полу масло. Полы не бетонные, а деревянные, шашечками, из чурок, чтоб не поскользнуться и не убиться. Грязные, стружки очень много, хоть и убирают. Никого ещё нет, тишина. Достаю инструменты и сажусь на верстак курить.
Быстро понял, что начальник цеха здесь ничто, керенские деньги. В Египте был шифровальщиком при посольстве. В принципе нормальный, добрый мужик, но он никакой. Потому что эта его слабость… человек опускался, опускался. Он ни во что не вмешивается, может подойти, перекурить с тобой, поговорить, мы частенько говорили.
Производством заправляет Борис, выписывает наряды, распределяет работу. В звене нас двое: я и Толик Петров, слесарь-сборщик, как говорится, от бога. Есть завод счетно-вычислительных машин, «САМ», закрытое военное предприятие, он работал там чуть ли не с детства. То ли сам уволился, то ли уволили.
Работает Толик до обеда. На обед у него бутылка-две красного, после чего залезает в верстак и спит до съема. Обед в двенадцать. Если не успел достать денег, выпивает позже - и в час, и в два. По первости он и мне предлагал, но предпочитал пить один. Меня всегда это вело, как это человек пьет один? Самая дешевая бутылка красного стоила рубль двадцать семь. Бурдамага, типа «Солнцедара», с которого я в Пуксе обалдел. «Солнцедар» тоже продаётся, но Толик его не пьёт, только портвейн, притом светлый. Считалось высший сорт. Рубль пятьдесят, что ли, бутылка.
Не ядовитый малый, простой. Вечно у всех занимает. Не много, рубль, много и не просит. Но к концу месяца набирается достаточно. Толик помнит всех и четко рассчитывается с каждым. Записывал - не записывал, не знаю.
У Толика шестой разряд, у меня третий. Наиболее ответственную работу делает он, но такой работы не больше четверти, остальное моё. «Юр, без обиды, - говорит Толик. - Видишь, какой я? Если хочешь, уходи от меня». В конце концов, собрались втроем: я, Толик и бригадир, и я не миндальничал: «Боря, давай сделаем, как в лагерях. Он как звеньевой получает свои звеньевые. Хотя нас, в принципе, и звеном трудно назвать. Как хотишь, но разница между нами максимум должна быть двадцатка».
Так и пошло: мне сто восемьдесят – Толику двести, мне двести – ему двести двадцать. Но у него какая еще штука? У него алименты тридцать процентов. Жил с женой, работала в торговле, но подала на него, чтобы в дом хоть что-то попадало. Раздаст Толик долги, кому пять, кому семь, кому двадцать, а жене? «Хер с ней! Сама зарабатывает. Отнесу, что есть». И на следующий день начинает занимать снова.
Делая обходы, директор всегда подойдет, поздоровается: «Ну как? Справляешься?» Постоянно наводит обо мне справки, не опаздываю ли, не пью ли, как себя веду? Борька даёт самые лестные отзывы. В отличие от многих я ни разу не опоздал, не прогулял, не был выпившим на работе. Старые рабочие, их человек пять, могут себе позволить придти даже к обеду. Работают они быстро и им дают наиболее денежные заказы. Но Борька так кроит, чтобы свои двести, двести двадцать имели и мы. «Вот мы пыхтим с утра до вечера, но больше, чем по двести, нам не закроют, - говорил Толик - Ты это понимаешь?» - «Понимаю прекрасно». У нас были случаи, особенно в летние месяцы, когда делали и на триста и на триста пятьдесят рублей, работа выполнена, сдана, подписана. «Ребята, я не могу вам дать столько, - объясняет Борис. - Вот та бригада в пролете, запишу им. Когда-нибудь они вам отдадут». Мы никогда не жмёмся, какая-то солидарность что ли. Если бы я пошел на принцип, долго бы там не проработал. Не то, что все друзья. Тому-то дали делать буквы, тому-то текст, тому-то направляющие, а нам ничего. Были буквы по сто пятьдесят, по двести килограмм. «Слава коммунистической партии!» - это тысяч на четыреста, пятьсот теми деньгами. Заказчик – райком, а платит завод Орджоникидзе. Или ЗИЛ деньги перечисляет. И я в лагере оплачивал эти лозунги.
Зависть, конечно, была, бубнили потихоньку, как у нас водится. Но, в основном, всё нормально, полусемейная обстановка.
67. Вязалово
В начале августа еду на трамвае домой, чуть-чуть выпивши. В районе завода «Салют» молоденькая девка собирается выходить, а сзади к ней пристраиваются два додика. Здоровые быки, лет по двадцать с небольшим. Тормозят её, ржут и чуть ли не юбку поднимают. И я в это дело влез. Весь лагерный базар на них вылил, они такое не слышали никогда. И ты, я уверен, не слышал. Начинается драка. Трамвай встал, двери открыл, тишина гробовая. Разорвать их был готов, завелся. И они кидаются напротив, в проходную «Салюта» - то ли они с этого завода, то ли испугались. Я за ними, и там в меня вцепились эти… черная форма, петлицы зеленые. Ведомственная охрана. На проходной, да. И я их никак не могу достать! Один проскочил эти вертушки, второй в комнату забежал. То ли оба они туда забежали, не помню. Охрана в меня вцепилась, я отмахиваюсь, мне бы тех достать. Готов был на любую крайность, аж звон в ушах, уже мало что понимаю, но вой милицейской машины слышу. Рядом, два шага, родное 62-е отделение, где каждая собака меня знает.
Ну вот… И я завязался с ментами. Такое вязалово – никак не могли надеть на меня наручники. Физически я был здоровым, очень вертким, но бить боялся, понимал, что это цветные менты. Одному все-таки в клюв дал, сорвал погон. В оконцовке они меня связывают какой-то веревкой, да так, что посрезала все. На спине, на руках шкура до мяса сошла.
Короче, привозят в шестьдесят второе, кидают в маленькую камеру. Там еще один сидит, чего-то подкрякнул. Я ему накатил раз, он заверещал, как поросенок. Его выдернули, остался один. Проходит часа полтора, два. «Ну чего? Успокоился?» - спрашивают. «Успокоился». – «Выходи!» Выхожу: «Снимите веревки. Видите, что творится». Веревки развязали: «Ну, все, малый. Двести шестая тебе обеспечена». - «Дай телефон, матери позвонить, чтоб не ждала. Мать там с ума сойдет». – «Ты еще будешь выступать!..» И опять я начал заводиться. Плюс пришел какой-то боров с повязкой «народная дружина». На «Газосвете», кстати, тоже была такая хуета, Боря меня однажды подвязывал на это дело от цеха: «К отпуску два дня дают». - «Боря, иди сам».
Дружинник этот садится, чувствую, пес ментовской от рог до копыт: «Что вы на него смотрите? Дайте ему по башке». - «Ты еще, пидер, лопочешь! Срака, как у батайской молочницы, а еще квакаешь, петух крашеный!» Слово за слово, снова у нас канитель. Я развоевался до не могу. Менты навалились, связали, опять в камеру кинули.
Сижу до утра. Рубашка была вся в крови, уже высохла, август месяц… Брюки светлые в крови. Я чистенько одевался. Всё у меня залито. На руках шмотьями кожа, всё распухло, сукровица сочится. И волосы… Ни причесать, ничего.
Утром открывают, развязывают: «Иди, умойся». Зашел, кое-как умыл лицо. Приходит начальник отделения. Молодой, то ли капитан, то ли майор, смутно помню. По выговору не москвич. Отводят к нему в кабинет. «Ну, чего произошло? На тебя вот такая пачка рапортов…» Спокойно всё ему рассказал. Он меня усадил, дал закурить. «Я тебя понимаю, - говорит, - но и ты меня пойми. Я не могу тебя отпустить просто так». - «Нет, ты меня не понимаешь. Ты мне сейчас организуешь год по двести шестой, и мне еще хвост добавят четыре года. За эту хуйню я получу пять. Или ты мне два года даёшь по двести шестой, и четыре мне добавляют. Статья, правда, все равно до пяти. Выше пяти никак, по второй части… Но я уже приду туда как хулиган. За что? За то, что вы их распустили, этих додиков, делают, что хотят, в общественном транспорте!» – «А зачем ты?…». – «Ну, да, я въехал, милиция твоя, между прочим, тоже не подарок. Они, в принципе, первые начали». – «Прямо не знаю, что с тобой делать… Я тебя должен оформить по мелкому хулиганству. Давай так. Сейчас иди домой, приведи себя в порядок, а потом я оформлю документы». - «Давай лучше так: ты оформляй, а я пойду обратно в камеру. Только дай мне домой позвонить. Давай это дело добьём сегодня». Я понимал: вот сейчас я уйду, мне он обещал «по мелкому», а завтра будет точно двести шестая. Те же менты к нему придут и скажут: «Да ты что! Да в рот его долбить, ему вообще двадцать лет надо дать!». Так что, пока есть возможность вцепиться за «мелкое», её нельзя выпускать. «Ладно, иди…» Меня спускают обратно в камеру. Разрешили, правда, позвонить домой. Мама, так и так, наверно, будут судить за мелкое хулиганство.
68. Судья Браквадзе
Проходит часа полтора, меня открывают. Кто-то из ментов курить дал, спички. Лежу один на нарчиках, курю. А рядом камера – натолкали, хуй знает, сколько народа. Но не в этом дело… Я оказался прав на сто процентов. Открывается дверь: «Сейчас подъедет воронок, повезем тебя в Бауманский суд». Суд рядом с нашим заводом, буквально двадцать метров, напротив универмага. Улица Энгельса.
Ведут в воронок, вижу, стоит мать. Рубаха на мне аж хрустит, кровь позасохла, глаз разбит, бровь разбита, грязный весь. Железная женщина… И брат стоит, глазки опустил. Мать его достала на работе, мгновенно приехал, у него же машина. Меня везут в воронке, мать с Генкой следом, на машине.
Заводят в суд два милиционера, сержанты, утром заступили. Один остается со мной, другой с папочкой куда-то пошел. Мать сумела прорваться, что-то там менту вякает, Геннадий молча стоит. Я раньше слышал, как это делается: судья говорит с тобой пять минут и тут же выносит решение. Не в зале суда, а в своем кабинете.
Темненький такой кабинетик на первом этаже, судья - баба лет пятидесяти. На столе папки, цветы в банке. Стою перед ней, мент сзади. Потом узнал, что эта судья слывёт в районе самой лютой. Не боится ни бога, ни черта, что может дать, даёт на полную катушку. Забыл фамилию, грузинская. Скорее всего, по мужу, сама она русская, типичная силосная рожа. Рассказываю ей, за что ранее судим, статья, срок. «У тебя, - говорит, - хвост четыре. Ты это помнишь?» - «Капитан сказал, вроде можно по мелкому. Я нормальной жизнью живу, работаю…» - «Не знаю… - смотрит в папку: - Написали мне так, что я должна возбуждать по двести шестой. Плюс за сопротивление». Это, Боря, сто девяносто первая была, до десяти лет. «Капитан обещал по мелкому…» Она молчит, и тут ментяра начал подквакивать. Типа, отдай его нам, мы его оформим! Похоже, это ей не понравилось: «Хорошо, он хулиганил, он не подчинился. Но зачем было так бить?..» Какой я, думаю, умница, что не пошел домой, не надел другую рубашку, не забинтовался! «Зачем так бить?» - повторяет. И мент заткнулся. Сидела, сидела: «Что же я могу сделать реально? Ладно, пятнадцать суток…» – «Многовато… Всего семь месяцев работаю, на хорошем счету. Работа нравится, люди. Пятнадцать суток я не боюсь, больше сидел. С метлой? Да бога ради! Хоть с метлой, хоть с чем. Но меня уволят. Идти в другое место? Парень, скажут, ты всего там полгода отработал, нам временные не нужны…» Вот как с тобой, Боря, говорю, совершенно спокойно. «Есть еще такой вариант: два месяца принудительных работ с удержанием двадцати процентов зарплаты… Больше ничего не могу для тебя сделать». – «Работать буду там же?!» - «Конечно». – «Спасибо огромное! По гроб жизни обязан. Вы мне жизнь спасли, мать спасли…» – «Хватит лопотать. Я вашего брата перевидала не меньше, чем ты».
Быстренько пишет постановление и отдает менту: «Свободны!». Потом мне: «Это постановление суда, это не приговор. Пойдет в отдел по исполнению наказаний, оттуда перешлют в вашу заводскую бухгалтерию».
Сорвался, Боря! Ушел чудом! Сорвался с большого срока, потому что, если бы по двести шестой, у меня бы автоматически была бы и сто девяносто первая. Не за то, что похулиганил в трамвае, а за то, что оказал сопротивление работникам милиции. Тем более сорванный погон, плюс кому-то из них нос разбил. Наверняка бы ещё написали, что пистолет у них пытался отнять. Да что угодно. Мерин тот актированный пошел бы как свидетель, а, может, и как потерпевший. Да и ментов бы набралось сколько угодно. Мне бы вломилось от и до, понимаешь? А эта баба… она просто пожалела. Вспомнил! - фамилия Бакрадзе. Я в жизни видел мало такого отношения. В лагерях её, случалось, вспоминали: лютой ненавистью ненавидела целочников, по сто семнадцатой давала потолок. Можно было бы дать больше, давала бы больше.
69. Награда за прогул
Хорошо-то хорошо, но рабочий день я, считай, прогулял. На следующий иду прямо к директору. Чистенький, белая рубашечка, темные очки пол-лица закрывают, всё аккуратненько завязано бинтиком. Как огурчик. «Мне к Петрову». Секретарша снимает трубку: «К вам тут слесарь Трубниковский». За время работы мы встречались раз десять. Каждый раз директор сам подходил, я никогда. Нарисоваться, чтобы тебя заметили? Я себя уважаю, Боря, понимал, что мог бы работать тут и мастером. «Какие проблемы?» - спрашивает. «Неприятности…» – «Садись, рассказывай». И я ему все, ничего не скрывая, рассказываю. «Я понимаю, что вас подвел, но сейчас я уйти не могу. Просто по закону, не имею права уволиться. Но ровно через два месяца…» - «Давай так: остаешься на своем месте, все как было. Кто знает?» - «Вы первый». Чувствую, это ему понравилось. Вызывает главбуха. Главбухом была женщина, часто приходила к нам в цех. То ей кусочек металла нужен, то кусочек уголка и в нем дырочки просверлить. Для дома, для семьи. И почти всегда это делал я. Боря подойдет: «Юра, ты посвободней. Для главбуха быстренько сляпай». В общем, хотя бы визуально мы друг друга знали. «Придет бумага на Трубниковского… На принудработы с двадцатью процентами. Предупреди расчетчицу. Если информация вылетит от вас, с тебя спрошу». Потом вызывает девочку из отдела кадров, говорили, он её пользует…. Как уж он там со свои протезом приспосабливался?.. Прекрасная девочка была. Ей говорит то же, что главбуху: «Может в бухгалтерию бумага прийти, может к тебе. Имей в виду». И мне: «Иди, работай. Борису скажешь, что я тебя посылал куда-то. Или у меня дома был, что-то делал…»
Прихожу в цех, извиняюсь перед Толиком: «Меня директор вчера посылал». – «Все нормально, Юрка!» - Он постоянно чувствовал себя мне обязанным.
Проходит месяц. Принудработы кончались у меня в двадцатых числах сентября. Значит, я неправильно тебе сказал: история эта была не в августе, а в июле! Буквально за неделю до окончания этих двух месяцев вызывает секретарша директора: «Иди к Александру Васильевичу». Время уже к концу смены, прямо в рабочем, грязный, захожу. «В отпуске давно был?» - «Я еще года не работаю. Вообще же не был года с шестидесятого». На дворе семьдесят третий. «Я тут приглашал дамочку из профсоюза. Напишешь заявление за свой счет - на двадцать четыре дня, по семейным обстоятельствам. И заявление на материальную помощь, рублей на двести пятьдесят. Поедешь, отдохнёшь. Путевкой она обеспечит, девка смышленая». Я не знаю, что и сказать, чуть не слезы на глазах.
70. Анапа
Путевка в Анапу, психоневрологический санаторий. «Зачем психоневрологический?..» - «Какая тебе разница! – отмахивается профсоюзная деятельница. - Ты ведь член профсоюза?» - «А как же!»
Членом я не был, про меня забыли, и я не вступил. Путевка льготная, тридцать восемь рублей, двести пятьдесят дал профсоюз. Купил коллегам с десяток бутылок винца, закуска у них считалась плохим тоном, еще двести рублей осталось. И рублей сто, сто пятьдесят дала мать. У нее на книжке было восемьсот рублей, я только через год узнал. Десять лет откладывала копеечку к копеечке, пенсию прибавили, стала получать не пятьдесят четыре, а семьдесят два, плюс Хаким платил за комнату.
Двадцать седьмое сентября. После многих лет я на юге. Нахожу свой санаторий. «Лечиться или отдыхать?» - спрашивает главврач. Мужичек бойкий, рукава закатаны, седой ежик, круглые старомодные очечки. «Отдыхать».– «Лечить ничего не будем? Есть ванны, электрофорез…» – «Лучше бы без процедур». Пишет мне бумажку в пансионат. Не помню, как назывался: на центральной площади кинотеатр «Победа», тут скверик и справа пансионат.
Четвертый этаж, в комнате три деревянные коечки, панцирные сетки, мягкие матрасы… Одеяло тонкое, одеяло теплое, две подушки, белые простыни, полотенца. У каждого своя тумбочка. Душ, туалет. Громаднейшее окно, лоджия. Истинный рай, ещё лучше, чем на повале в тайге.
Чуть позже появились соседи. Ваня с Урала, моих лет, бригадир или мастер с оборонного завода. Второй - дальнобойщик из какого-то подмосковного городишка, этот постарше. У Вани дефект слуха, связан с травмой черепа, периодически еще он заикался. Когда заводился, говорил совсем плохо, глаза таращил. А дальнобойщик все про свою жизнь рассказывал: «В год от силы месяц дома бываю». У него радикулит. Такой, что когда приехал, ходил плохо. «Хочешь, научу?» - говорю. Он не верил, а у меня рецепт от «зеленых». Только для этого нужен май, майская крапива. Заготовляешь впрок веники и раз в неделю ими паришься. Два-три года, и забудешь, что такое радикулит. Убеждался десятки раз собственными глазами.
Чем дальше, тем чаще вспоминаю лагерь. Сейчас даже чаще, чем на заводе. Я и женился-то почему? Не хочу сдохнуть, как таракан, которого раздавили ногой. Ляпа мне глаза закроет. Отвезет, сожжет, пепел высыплет. Или, если вы будете живы, кто-то из вас. Запомни: урна – и под любое дерево за Кольцевой дорогой. Только обязательно высыпать. Никаких цветов, венков. Куда-то ходить, где-то стоять. В основном это всё обязаловка. Вот я хожу на кладбище: не потому, что хочется, а потому что положено. Почти никаких чувств нет. Пришел, убрался, привел могилу в порядок – все как у людей должно быть. И пошел. Недавно звонит Олег Бутинин: «Мать умерла. Может, хоть на поминки придешь?» - «Олег, - говорю, - я помяну в своей душе человека». Тем более, Боря, там будут незнакомые люди, женщины. А женщин я стесняюсь. С фраером в пять секунд разговор найду, а с бабами не знаю, что и сказать. Во-первых, по большому счету, все они дуры, умных не существует в природе. Появляются, в основном, мутанты, типа Мари Кюри-Склодовской, Софьи Ковалевской или мадам Тетчер. Это только подтверждает общее правило. Назови хоть одну великую писательницу? Я баб вообще не читаю. Вижу, автор баба, всё! Есть, конечно, исключения: Ахматова, Цветаева. И то два-три стихотворения, остальное мне не интересно.
Ну, что – Анапа? Купался, отводил душу. Море мелкое, до глубины ещё надо дойти. Знакомые появились, такой нереальный мир, хотя морем меня не удивишь, я бывал на юге и с родителями, и один. Но после всех этих тюремных подвалов, изоляторов, карцеров, после поножовщины, качалова, трупов, смертей, зависимости от ментов, непрописок… И такая тебе малина! Опять же - пиво, винцо. Только не сухое, после лагеря не пью его вообще. А знаешь, почему? Дрожжами пахнет - запах браги, лагерный запах. Пиво до ареста пил очень редко, не понимал вкуса. А тут что-то так захотелось! Но за ним страшные очереди, по два, три часа на жаре.
Завтрак в девять, вставал в шесть и как человек любопытный обследовал окрестности. Неподалеку обнаружился заводик, делавший пиво, только кукурузное, рядом спускаешься в пивнушечку. Земляной пол, всё время прохладно, главное, открывалась чуть ли не с семи часов. Посетителей человек пять, и свежайшее, прямо с этого заводика пиво. Сперва один ходил, потом стал таскать с собой дальнобойщика. Потом по дороге к морю нашел дегустационную. Такая стекляшечка, и в ней местные вина: портвейны, «Лидия», «Анапа», сухие, полусухие, крепленые. Но дают только по сто грамм. Ещё хочешь? - опять встань, опять сто грамм. «Мне графин», - говорю. «Графин нельзя». – «Тогда двадцать стаканов по сто». - «У нас стаканов не хватает». – «А мне наплевать. В графин солью, стаканы тебе верну». Эта война длилась дня четыре. Наконец говорит: «Пойми, если я тебе буду давать, другие тоже захотят…» - «Нет, ты, миленькая, пойми: по жизни всем одинаково не бывает. Мне можешь дать, а ему отказать. Не дашь, буду стоять здесь и канючить: дай мне двадцать стаканов!»
Зеленоватого цвета яблочное вино, чуть-чуть крепленое, градусов, может, пятнадцать, свежее, ароматное – никогда в жизни такого не пил. По дороге с пляжа берём мы этот графин, два литра на троих, и не спеша выпиваем. Легкое опьянение, хочется говорить, слушать.
То ли на пляже, то ли в столовой познакомился с Яной. Тоже в пансионате отдыхала. Рослая, симпатичная деваха с Днепропетровска, лет на десять, на двенадцать моложе. Волосы прекрасные, и выговор симпатичный хохляцкий, типичный южно – русский выговор. Однажды пошли в кино, в эту самую «Победу». Здание с колоннами, дело к вечеру, пустовато. Беру билеты, Яна вперед проходит, а я, то ли докуривал, то ли что, задержался на полминуты. Перед дверью, где билеты проверяют, вроде такого маленького холла и анапская местнота, человек пять-семь. Яна проходит - они хамят. Типа, какие ножки, какие хуежки! Пытаются её тормозить. «В чем дело?» - подхожу. Начинают лязгать зубами. Ну, Боря! Мне-то уже тридцать пять и повидал кое-что, а им по восемнадцать-девятнадцать. «Ладно, - говорю: - отдыхайте пока, кино начинается».
Выходим с Яной на улицу, они у кустов ждут, темнеет. «Иди», – говорю подруге, и у меня с ними завязалось. Дешевое качалово, пру на них матюжком, они дергаются, вроде и по боку мне готовы дать. Я тоже присматриваюсь, ни ножа с собой, ничего. Одного – двух вырублю, а дальше что? И тут из кино выходят пансионатские мужики. Ситуацию прочувствовали сразу и мимо не прошли. Посторонние, в общем-то, люди, здравствуй – до свидания! «Кончай, молодежь, разбежались!» А могло ведь кончиться по-другому.
Вот такая молодежь. Да сказать человеку в лагере «козел» - это… ну, я не знаю что. Это голову поставить на кон. Другое дело, если сказано со смехом по жизни или на работе. А когда говоришь серьезно, надо сперва хорошо подумать, в лагере словами не бросаются. А тут так, между прочим. Сколько и в фильмах вижу: девка какая – нибудь взрослому мужику: «Да иди ты, козел!» Господи, думаю, я у нее за эти слова в три секунды кадык бы вырвал. А тот, и правда, пошел себе. Из всех рамок повыскакивали. Какая-то повальная мода на блатняк. А он кроме как в Артеке, нигде не был. Где – то чего – то слышал. Как Саша Збруев любит про себя рассказывать: чуть ли не с арбатскими ворами в детстве компанию водил… А был натуральной овцой, и сейчас, наверняка, овца. Про старые арбатские дворы что – то плетет, что с блатными был постоянно. Какие там блатные! Ты у нас в школе их видел? Ну, были ребята, которые гоняли голубей, курили, выпивать начинали. Метка не такая, как у нас с тобой, вот и всё… Сашину жизнь я знал от и до, тем более мы приятельствовали, домой к нему несколько раз ходил: нищета была страшная, это правда.
Последнее дело, когда человек начинает приписывать себе другую жизнь. Будь ты самим собой! В любых обстоятельствах это самый лучший вариант. Когда какой-то конфликт или где – то на пересылке, или по дороге в этапах, я тоже мог бы такой умняк сколотить, что я вроде бы деловая колбаса, а не обыкновенный фраер. Но я этого никогда не делал, и большинство так не делают. Да и по человеку никогда не узнаешь, что он вор. Только если кто-то тебе скажет, или он себя соответственно поведет. Бывает, фраер начинает изображать шерстяного, пока где – нибудь его не прищучат, не спросят прямо: «А ты кто?» Вот как был у меня одно время бригадиром на электростанции Игорь-Жид. До этого пришел с десяткой на первый северный и стал там из себя корчить. Люди не поймут, что за масть? Режимов тогда ещё не было, тут и воры в законе, и фраера, и бляди, и махновцы. В оконцовке дергают Игорька на сходняк: «Слушай, а ты кто?» Малый умный, рижский еврей, здоровый, веселый, дерзкий, лет пять уже сидел, знал людей, знал порядки, законы. Что писано, что не писано и что для своей пользы можно урвать. «Я – жид», - отвечает. «Нет, это кликуха, а кто ты? » - «Еврей». Твою мать! Там на него посмотрели … ну, о чем с ним говорить? Иди на хуй отсюда, черт ебаный! И посмеялись: чего мы собрались!
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>