71. Чистая работа
Отгулял отпуск. Работаю ещё месяца четыре, пять. Очень грязная работа, весь в солидоле. Главное, не по душе. Подыскал себе другую - бригадиром монтажников. Кто–то из знакомых порекомендовал - когда работаешь, знакомыми быстро обрастаешь. Какое-то СУ или СМУ, монтаж металлоконструкций. Бригада человек пятнадцать. Наряды, процентовки, журнал по технике безопасности… Короче, все знакомо. Мастером там инженер: «Будешь рублей под триста получать. Но с премиальных нужно немножко отстегивать. Не с зарплаты, исключительно с этого дела».
Договорились. Прихожу к Борису: хочу уйти. Отдаю заявление: подпиши. «Не имею права, жди начальника цеха». Короче, на другой день приходит секретарша: «Трубниковский, к директору!»
Поднимаюсь в рабочем, в солидоле. «Чего дурью маешься? – спрашивает. - Тебе здесь плохо? » - «Нормально. Но туда иду бригадиром, не буду таким грязным. И денег гораздо больше, надо вставать на ноги». - «А если я тебя в КБ переведу? Пойдешь конструктором?» Конструкторская работа там вшивенькая, в основном металлоконструкции, но чистенькая, ходить буду в костюме. И я сдуру скажи «да». Машинально сказал, вроде не устраивает меня только грязь, в тот же момент пожалел. Директор вызывает главного конструктора. Павел Федорович, мальчик небольшого роста, шустрый, я его потом Паша звал. Очень порядочный, много мне хорошего сделал. «У тебя свободная единица есть? Вот, возьмешь… - И мне: - С завтрашнего дня переходишь. Договоритесь».
Выходим с Пашей. «Есть два варианта, - говорит: - Или встаешь за кульман. Или есть небольшая группа: электропроводка, кабели, расчеты силовых …» - «О! – обрадовался: - Это мне ближе». - «Считаешься тоже конструктором, только не железки рисуешь, а занимаешься делом».
Возвращаюсь в цех: «Ухожу в КБ!» Боря не удивился: «Директор и сказал, что постарается тебя не отпустить».
В слесарях у меня оставался остаток иска, что-то две триста, две четыреста. Получаю, допустим, двести рублей, пятьдесят процентов автоматически вычиталось. Подоходный, то, сё – оставалось совсем мало. Но за это время я почти погасил иск, остаток добавила мать. Поехали с ней к судебному исполнителю, внесли деньги в кассу, и я принес на завод квитанцию. То есть, когда я пришел в КБ, иска у меня не было ни копейки. «Сколько выйдет в среднем?» - спрашиваю Пашу. «Пока будешь конструктором третьей категории, сто десять оклад плюс тридцать процентов прогрессивка ежемесячно. Плюс часто бывают премиальные. Рублей сто пятьдесят чистыми». Так оно и вышло. А буквально в течение года я получил первую категорию. То есть оклад уже сто тридцать пять, плюс тридцать процентов, плюс премиальные. Выходило около двухсот.
Та же самая, в сущности, работа, но было всего несколько ставок первой категории. КБ маленькое, тридцать - тридцать пять человек, в основном бабы. Как правило, замужние (у меня там было несколько связей), мужиков трое: я, Вася Берестнев и Коля Лебедев. КБ подчинялись художники, делали эскизы рекламных текстов, световых кронштейнов. Утверждало эскизы главное архитектурное управление, с его печатью они шли к нам в работу, от нас – в цех, дальше - монтажники, которые все это дело устанавливали.
Приезжаю однажды с объекта и иду доложиться директору, потому что некоторые заказы он курировал сам. Был лютый дождь, прямо проливной, а у меня туфли были такие… искусственная замша, помнишь? Очень похожи на натуральную, хоть и дешевенькие. Промокли насквозь, аж носки мокрые. Вхожу к директору, а после меня на линолеуме следы, ему из-за стола видно. Пока стоял, с меня ещё натекло. «Купи себе хорошие ботинки…» - говорит. «Куплю с получки…» - «Пиши на материальную помощь. К концу дня получишь». Кто, Боря, от денег откажется? Тут же пишу, ни сумму, ничего не указываю. Прихожу в кассу, а там шестьдесят рублей…
А к некоторым директор бывал очень жёсток, просто наезжал. Единоначальник. Его распоряжения исполнялись неукоснительно, зато и делал он для всех всё. Покрывал грехи, отмазывал, защищал. Прямо грудью кидался… Случалось конструктора запорют – в металле сделали, начинают состыковывать… твою мать! На полметра не сходится. Он видит ошибку в чертеже: «Ладно, утрясем...» - и идет к рабочим. Не терпел чужого мнения. Хотя переубедить его иногда все-таки удавалось. Тому же Паше, например, в чем его святая заслуга. Паша вел себя, как лагерный бугор. Высшего образования у него не было, он начинал в этом КБ, как и я. То есть с конструктора-электрика. Потом кончил какой – то техникум, потихоньку рос. Начальником у них был какой – то пьяница, директор его выгнал и говорит Паше: «Будешь начальником. Чувствую, потянешь». И Паша потянул. Золотой мужик, самолюбивый. Вроде ты с ним на «ты», Пашей зовешь, вместе выпиваешь. Но какая – то остается грань. Во всяком случае, в пределах завода надо было очень четко дистанцироваться. Есть люди рядом, говоришь «Павел Федорович», нет – «Паша», хотя всегда уважительно.
72. Не складывается
Как-то летом возвращаюсь с объекта в Лужниках, захожу под зонтик открытого кафе выпить пиво и чувствую кто-то на меня смотрит. За стойкой напротив крупный мужик, встретились глазами, он выходит и ко мне: «Узнаешь?.. А я тебя узнал, ты Юрка Трубниковский…» - «Митрошин? Боря, ты что ли?» - «Он самый. Слыхал, у тебя неприятности были?» - «Было кое – что по мелочи». - «Сколько?..» - «Одиннадцать». - «О–о! А сейчас как? » - «Сейчас ништяк. Вот по работе приехал…» - «Я тоже там был… по двести шестой». - «Побакланил маленько? » - «Вроде того… Хорошо – двушечкой отделался». - «Где?» - «На местной. Общий режим». Вот весь наш разговор. «Надо бы увидеться, надо бы встретиться». Обменялись телефонами, но он не позвонил. Когда мы классом собирались потом у вас с Татьяной на юбилей Валентины Осиповны, говорили, что Боря тоже будет, обещал. Не пришел. И, когда у меня собирались, не пришел. Я его понимаю, мне эти встречи нелегко дались. Как будто я среди вас посторонний. Когда пришел, увидел всех… настолько было стыдно… Зажатый был страшно. Помнишь, ты вышел встретить меня к метро на Вернадского? Октябрь или ноябрь семьдесят третьего, не холодно, я в плаще был. Тогда у нас и закрутилось с Валентиной. Когда ушли от тебя, взяли машину, довезла нас только до вашего метро, и Валентина поехала меня провожать. С пересадкой до «Электрозаводской», дальше на троллейбусе. И она у меня осталась. Еще раз десять встречались, когда мать уезжала в Брянск. Даже Новый Год вместе встретили у моего приятеля по работе. В Люберцах. Но что – то не пошло… Вот чувствую, другой человек мне нужен. Даже чисто по разговорам… Сколько можно говорить о прошлом, сколько можно вспоминать девятый «А»?
Насчет баб у меня вообще характер поганый. Хорошо, ко мне Ляпа притасовалась. Хотя первые два – три года сто раз был на грани ухода. И уходил, кстати говоря. По два, по три дня, по неделе не жил. Потом опять созванивались, мне ее становилось жалко. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним». Вот у нас такая ситуация. А сейчас уже всё, поезд ушел. То есть точка возврата, как у летчиков, пройдена, вернуться назад нельзя. Можно только погибнуть. Теперь до первой могилы вместе, дальше – кому как повезет.
Потихоньку стал выпивать, в основном на работе. У них, в КБ, так было заведено: в конце дня закрылись, лизнули, потрепались, в домино поиграли… И это мне стало нравиться: «Ну, чего сидим? Давай!» Друзей ведь никого не было, абсолютно никого. С вами вот только встретился, но от вас я шарахался… За вечер мог выпить бутылку, полторы вина. Другой ведро выпьет - ничего, а для меня это было многовато. Может, потому, что много сахара. Брали портвейн поприличней, но всё равно, сладкое организм плохо переносит. Плюс не налаженная личная жизнь, плюс тот случай в трамвае, когда снова чуть не попал… Внутри я булькал, я кипел. Чувствую, становлюсь взрывоопасным. Хотя на работе никто бы этого не сказал, вел себя очень дружелюбно. Но где – то в транспорте или дома… Случалось, даже на мать орал.
Конструкторов первой категории в нашем КБ было три или четыре штатных единицы, мне дали без очереди, люди её по семь-восемь лет без толку дожидались. Когда Паша сообщил, что эта должность освободилась для меня, мне неудобно было, о чем я ему и сказал. Это, говорит мои проблемы. Однажды прохожу мимо помещения, где стояла «Эра», и слышу, как Паша кому-то говорит: «Знаю, что ты тут давно. Но и ты пойми: у Юрки такое положение…» - «Конечно, конечно…» Понимаю, что это Коля. Он немножечко безалаберный был, я раз в пять больше делал. Для меня это были пустяки, я и за работу–то не считал. Куда – то поехал, с кем – то поговорил, вернулся, сел за лист ватмана, нарисовал быстренько проект, быстренько посчитал. В день мог сделать два, три проекта, для меня это тьфу! Мог в субботу выйти… Если Паша скажет: «Это надо завтра», у меня уже сегодня вечером готово. А наша публика… она же с годами подленилась.
«Конечно, конечно…» - соглашается Коля, а через пару минут я вижу его лицо. И даже не столько он… Как-то оказался у него дома и видел лицо его жены. Думаю: «Всё, парень, надо юзить!» К тому же понимал, что на этой работе достиг потолка, перспективы куда – то двигаться у меня нет. Я не мог стать начальником КБ, хотя через годик-полтора, уверен, потянул бы. Но моя биография… Не мог быть и главным механиком. Если хотеть жить честно, то есть на зарплату, нужно было искать что-то другое. Без этого: «Вот тебе сто пятьдесят и ни копейки больше!»
Такую организацию я нашел там же, на Баумановской. Называлась «Теомонтаж». Монтировала театры, цирки. Где – движущуюся сцену, где - подъемники, освещение. Работали по всему Союзу, сегодня - Душанбе, завтра - Красноярск. Говорю с замом по производству: «У меня биография … » - «Тут половина с такой биографией. Ты скажи, как ты с людьми?» - «Нормально». - «А общая работа? Процентовки, например. Вот я тебе даю смету, разберешься?»
Вижу, это то, что нужно: есть, где сэкономить, а, значит, есть резервы. Где по командировочным, где вместо пяти человек трое сделают, где какие – то неучтенные работы. То есть можно легально подворовывать. «Сначала будешь бригадиром, потом мастером. Единственно, что у нас плохо, – командировки. Довольно длительные. По два, по три месяца, а то и полгода. Некоторые спиваются. Бытовые условия способствуют…» Бытовыми условиями меня не испугать. Извини, на горшок сходить одному годами не удавалось: всюду жизнь! Заходишь, присел, и с обеих сторон на тебя смотрят. Плохая гостиница? Я сам себя могу обслужить, сам себе приготовить, могу на одной булочке жить неделю. Он поправляется: «Сразу бригадиром - нет. Сначала к какой – нибудь бригаде прикреплю. Съездишь с ними, осмотришься… Образование есть?» - «Среднетехническое». - «Нормально, потащишь. Там нет ничего страшного».
Вполне серьезные переговоры, я уже был готов туда перейти. Но не сложилось. Кисмет! Как у Гиляровского говорят: не сложилось, судьба. Это перевод с турецкого. Хотел одного, а тут – раз! В пятнадцать минут все рухнуло.
73. Перевод с турецкого
Был у нас на работе такой мальчик, Володя. И две девочки, обе замужем. Шестое августа, асфальт горячий, всё жаром пышет. По дороге домой зашли на Бауманской в старое кафе, оно сто лет там стоит. Что – то было много народа. Взяли какую – то закусь, две бутылки «Салхино», другого ничего не было. Тёмно – красное густое вино. Градусов там немного, но очень сладкое. Сколько я выпил? Ну, может, триста грамм, может четыреста. Но, ты меня извини, я же не опьянею с четырехсот грамм шестнадцатиградусного вина! Я поддатый, но я нормальный. А тут девки скоро уходят, им к мужьям, к детям. С сумками, надо еще чего – то купить. Наших лет, только омоложенные чуть – чуть. Они там все подъебывались, но это так, где – то чего – то. Володька тоже засобирался, у него жена, у него ребенок.
Сижу и думаю, что на хуй никому не нужен. Опять вечер с книгой, старая мать, полуслепой телевизор, четыре стены маленькой комнаты (мать жила в большой). При мне, примерно через полгода, Хаким от нас съехал на «Речной вокзал», я у него в гостях бывал.
Вот такой, в расстроенных чувствах да еще поддатый, еду домой. От Бакунинской до Электрозаводской троллейбусом, там пересаживаюсь на восемьдесят шестой автобус. Надо бы проехать еще остановку, ближе к дому, автобус там заворачивает. А я почему-то выхожу раньше. Зачем?! Не знаю, Боря. Это кисмет. Время около семи, группа каких – то мужиков стоит. Не то чтобы ханура. Рабочий класс, грубо говоря, уже прилично поддатые, что-то обсуждают. Похоже, по новой скидываются, а, может, кого-то уже и послали. Человек их семь, восемь, лет от тридцати до сорока. Видно, с ближних домов, все друг друга знают. И черт меня дернул к ним подойти прикурить. Сигареты были, но ни зажигалки, ни спичек. Кто – то из них дал прикурить, но вроде как – то не сразу, вроде не обращая на меня внимания. А прикурить это святое дело. К любому могу подойти - от пидера до вора, который в первой пятерке канает. Хоть к Брежневу. И я подрычал маленько, зубы показал... Драки как таковой не было, но должна была быть. Двое-трое мне предложили отойти. Идем в проход между двумя домами, тут деревья … я тебе когда – нибудь покажу. И кто – то из них даёт мне в рыло и не кулаком, а вскользь, ладонью. И небрежно так: «Иди, козел!» Я хорошо одет, на мне хороший костюм – думали, додик какой – нибудь. Очки, правда, еще не носил, очки я позже надел, в лагере.
Всё, Боря! Меня заклинило. Но понимаю, что с этой гоп-компанией не справлюсь. И я пошел. Поднимаюсь к себе на четвертый этаж, руки трясутся, не могу попасть ключом в замок. За все мои одиннадцать лет никто не назвал меня «козлом» и никто в рожу не дал. Понимаешь? Сейчас вот я бы перенес. А тогда – бесполезно. И дал-то он мне по роже небрежно, что особенно оскорбительно… Можно человека полжизни бить поленом, но это не так обидно, чем плюнуть ему в лицо. Это уже все!.. Это нельзя простить. Тем более я такой жизнью прожил…Я, кстати, когда последний раз освободился, первые два – три года боялся, как бы не сорваться. Ждал, пока внутри все осядет.
Была б дома мать, ничего бы не случилось, а она куда – то отошла. А я настолько не в себе и продолжаю себя заводить. Звоню в дверь рядом. Борька там жил с женой, с Соликамска освободился, правда, уже давно, и мы по-соседски общались. Он знал про мои дела от матери, работал шофером на «скорой помощи» и был наркошей. У них там это доступно, выпрашивал шириво у санитарок. Открывает жена, Борька высовывается полуголый. «Чего, Юр?» - «У меня там канитель. Сцепился с какими – то суками…» - «Да, перестань! Успокойся. Ну их на хуй!» Берет у меня ключ, открывает мне квартиру: «Заходи…» И приносит какие-то таблетки, я их заглотал. Только потом до меня дошло: «Анаксерон». Это сонники, успокоительное. А я же поддатый, мне их нельзя, в таких случаях они оказывают обратное действие…
Борька ушел, а я всё хожу, хожу и с таблеток этих еще больше вздрючиваюсь. Но это я потом понял, тогда мне казалось, что я всё правильно делаю, что другого выхода у меня нет. Беру нож. Здоровый такой, сантиметров двадцать семь лезвие. Не финка, просто хозяйственный нож. Для дома, для семьи. В лагере матери сделал, и она вывезла его с зоны. Хорошая – с выхлопного клапана – сталь, ручка тяжелая из текстолита, полированная. Сую этот нож за ремень слева (я, если ты помнишь, левша), снимаю пиджак, надеваю курточку. Черная такая с синтетикой, легонькая, воротничок вязаный. Не застегивая молнии, быстрым шагом иду. Борька выскочил на балкон, кричит мне что-то. Я не понял, только рукой махнул. Не доходя этого прохода между домами, встречаю тех двоих. «Тебе не хватило?» Один прыгает мне на спину и наклоняет, а другой бьет коленом в лицо…
Это я восстанавливаю не по памяти, а по логике. Там канитель была, вспоминать бесполезно. И непосредственных свидетелей, кто бы всё видел, не оказалось. Странно: шестое августа, времени полвосьмого, народ идет с работы. Вдалеке, правда, стояла та группа, с кем я первоначально завязался. Они меня узнали.
И вот в таком положении, скрючившись, я достаю нож и бью снизу вверх. Ни удара, ни сопротивления тела я не почувствовал, не попал, думаю, и наотмашь полоснул назад, того, что сидел на спине. На нем легкая рубашечка, видел, что руку ему порезал, кровь потекла. Да этот второй гусь был мне не нужен, я с тем хотел разобраться, который в лицо коленом. А тот: «Ой, убили, убили!» Кого «убили»? - не понимаю, от пореза руки не умирают. Бросаю нож в кусты и бежать.
74. «Странный малый»
Переулками, закоулками, дворами какими-то прибегаю домой. До него всего-то метров триста. Через какое – то время приходит мать: «Что ты такой встрепанный?» Всё нормально, отвечаю. Стал уже приходить в себя. Ночью прикидываю, что ничего особо страшного не случилась, обычная драка, подрезал, правда, чуток. Нож бросил, вот что плохо… по отпечаткам могут найти. До утра так и не уснул.
На следующий день иду на работу. Там всё спокойно. Паша говорит, что заявление мое ещё не подписали, наверно, директор сперва меня вызовет. Это было седьмое число. Восьмого утром приезжает мой товарищ, карачаевец Коля, освободился с поселения в Архангельской области, добил, наконец, свою десятку. Коля- Зверь, с кем я в зоне кушал, недолго, правда. Приезжает с русской женой, я отпрашиваюсь на заводе, и целый день мы с ним понемножку гудим. Мать Колю хорошо знает (он к нам несколько раз во время свиданий в зоне приходил), знает даже его родных, вместе в лагерь ездили. Старики мать, отец, сестер-братьев навалом: брат Абрек, сестричка Индира… Коле, естественно, ничего не рассказываю. Да и что рассказывать? Ну, была канитель. Может, думаю, пронесло, кругом тишина. Полегче мне стало.
Девятого утром стою на остановке восемьдесят девятого автобуса, вижу, знакомое вроде лицо и тоже в мою сторону глядит. Потом куда-то отошел, а тут как раз автобус подходит. Я - к нему, и меня сзади хватают за руки. Чувствую, крепко взяли. Слева мужик, справа: «Пройдемте с нами…» Быстренько прошмонали, ничего нет, в пиджаке только пропуск на работу. Отводят метров на двадцать, а там одна из тех рож дожидается: «Он».
«Твою мать! – думаю. – И на старуху бывает проруха: за хулиганку попал!» Удивился, что меня так искали, по идее за хулиганку не должны были так искать. И у меня первые сомнения… неужели труп!.. Но откуда? В первого не попал, у другого царапина… В нашем дворе наверняка были в курсе, но я там никого не знал. Возможно, что-то слышал Боря, но ко мне он не заходил.
Короче, опять везут в шестьдесят второе отделение, где буквально год назад еле – еле отмазался. Сидит наш бывший участковый Тюрин, повысили до дежурного по отделению. «Трубниковский! – встречает: - Ну, никогда бы не подумал, что ты способен. Такой спокойный малый… » И ведут меня не в камеру, а к начальнику угрозыска. В кабинетик набивается человек пять в штатском. «Рассказывай, чего случилось?» - «Не знаю, чего случилось. Вы скажите». - «С мужиками поскандалил…» - «Было, поругался. Меня оскорбили, в рыло дали. Может, кого и ударил». - «Ударил? Так и запишем». Странно они на меня смотрят, явно что – то не договаривают. И уж больно их много. «Дело станете возбуждать?» - спрашиваю. «А куда ж денешься?» - «Хвост у меня, - объясняю. - Только стала жизнь маленько налаживаться… Нельзя никак уквасить? Извинюсь перед мужиками». – «Да нет, вряд ли. Скорей всего будем возбуждать. Давай расскажи еще раз…А лучше напиши», - протягивает бумагу, ручку.
Пишу, как ехал с работы, как поругались, как потом во дворе произошла драка. Про нож молчу, прошу не возбуждать уголовное дело, готов, мол, принести любые извинения и, если попортил одежду, возместить. Старший читает это дело вслух: «Странный малый… Ладно, выведите пока». Что – то тут не то, шкурой чувствую.
Проходит буквально полчаса, меня опять выдергивают, заводят в другой кабинет. Там уже всей этой банды нет. «Давай разбираться», – спокойный такой мужик. Проводит опознание. Заходит один из той группы. «Он?» - «Он». - «Распишись». Потом остальные. У меня одна мысль: только всё начало складываться, и опять поехал! Минимум пять, но и больше по двести шестой вряд ли дадут. Хотя за нож могут дать семь. Семерик это потолок…Скорее всего, его и вопрут, тем более год назад у меня уже была канитель.
После опознания меня снова уводили, приводили. «Помнишь, - спрашивают, - где нож бросил?..» - «Там, наверно, и бросил… в кусты…» - «А зачем ты такого-то им ударил?» - называет фамилию. «Никого я не ударял» - «Не ударял, а человека на «скорой» увезли…» Ну, думаю, шкуру ему все-таки попортил, нож есть нож. Чистая сто восьмая… Может, говорю, я постараюсь утрясти? Может, лекарства нужны? «Какие лекарства! Человек умер!»
В тот момент кончилась одна моя жизнь, и началась другая. Она продолжалась ровно пятнадцать лет.
75. «Так получилось…»
Менты поняли, что я, правда, не в теме. Почему и обращались со мной хорошо. Дознаватель: «Ладно… на этом сегодня кончим. Сейчас пойдешь в камеру». - «Курева нет…» – «Ты какие куришь?» - «Любые». Понимаю, что «Ява» для меня уже кончилась, начинается тюрьма, нужно жить по обстоятельствам. Мужик сходил, купил пару пачек - на свои. «Может, позвонить, матери?» - «Не надо, не звони пока. В КПЗ когда?» - Я знаю, что в милиции не держат. «Ночью поедешь».
Ведут мимо дежурного, Тюрин мой уже сменился, целый день прошел. В камере сижу один, дымлю как паровоз. Менты специально баночку принесли, относились, клянусь тебе, нормально, видели, что человек не в себе. Слышу в коридоре: «К этому не сажать…» Понимаю, что говорят про меня. Постучу умыться или по нужде - выпускают без звука.
В голове одно: как мог не почувствовать, что попал в него? Плюс, чтобы от второго отмахнуться, нож нужно было выдернуть - тоже усилие требуется... Так гладко это дело получилось, абсолютно ничего не почувствовал. Значит, думал, нож между рубашкой и пиджаком прошел. А эксперты написали, что удар был нанесен с очень большой силой. Печень проткнул, легкое, сердце, нож вышел под лопаткой… Через четыре часа он умер.
Главное, если бы я только мог думать, что тяжело его ранил, тем более - убил, я тут же бы соскочил, и искали бы меня до сих пор. Мог квартиру снять и не светиться, мог уехать в Брянск. А ещё лучше (про новую работу я тебе говорил) - ездил бы с бригадой по стране, попробуй - найди... Всё у меня тогда уже было рассчитано: сейчас уволюсь, а оформляться буду не с первого сентября, а с пятнадцатого. Типа ещё один отпуск отгуляю.
Снова стучу в дверь. «Чего?» - «Позвоните матери, что я у вас…»
Увозили меня часов в одиннадцать, было уже темно. Когда выводили, надели наручники, только руки не сзади, а спереди: «В машину посадят - раскуют». Выхожу на улицу, метрах в десяти «воронок», и стоит мать… Я держался, Боря, пока её не увидел. Сколько ей было? Это семьдесят четвертый год, а она с девятьсот восьмого… Менты притормозили, она меня как-то неловко обняла: «Сынок, ты только держись. Я все переживу». Из-за наручников я её обнять не могу: «Мамочка, прости…так получилось». И оба мы плачем.
76. КПЗ
В принципе я понимал, что расстрела не будет. Обыкновенная бытовая драка, тем более на почве оскорбления. Другое дело, если очередная кампания… у нас всё может быть. Как Хрущев велел расстрелять Рокотова и Файбишенко, а за валюту статья была до шести лет. Рокотов из какой-то инвалидной команды, Файбишенко вообще студент, помогалой при нем состоял. Этого – то за что?.. В общем, если команды «фас» не будет, расстрелять не должны.
Как когда-то на Петровке, несколько дней сижу один. Пятьдесят первое КПЗ, где-то в Измайлово, Первая или Третья Парковая, кинотеатр с колоннами, и сразу за ним. Потом привозят карманника. Мужик постарше меня, маленький, лысый. Тубик, кашлял всё. Разговорились, нашли общих знакомых. В Мехреньге, правда, у него никого не было, но круг-то один и тот же. «За что?» - спрашивает. «Ранил в драке. А он хвост отбросил. Наверное, сто восьмая». - «Лишь бы сто вторую не подболтали». – «А ты?..» - «Я-то поплыву ненадолго. С делами спалился. Троллейбус, трамвай … менты пасли. Машка какая-то завыла, троллейбус стоп, и нас берут. Знали уже, кто тут трудится».
Стал ходить ко мне следователь райотдела. Лет под сорок, нормальный мужик. «Ты пошел с ними разбираться?» - уточняет. «Да». - «А зачем нож взял?» Как – «зачем»? Там же кубло стояло. Натуральное кубло. Все друг друга знают, вместе пьют не один год. На производстве он, может, передовик, а по жизни барбос. Для него стакан – это все. Я и в зоне частенько брал с собой нож, потому что не дам себя обидеть, когда чувствую, что прав... Или твой товарищ во что – то влез, или бригадник. У большинства где – то что – то всегда притырино. И в жилой зоне, и на работе тем более. Где правили настоящие воры, там фраерам запрещалось держать оружие. Даже делать ножи запрещалось, за это руки могли поломать. Хотя нож, штырь заточенный – какая разница? Топорик, что угодно. Или палку взял, а в ней здоровый гвоздь…
С другой стороны, когда прошло время, когда угар с меня спал, подумал, на хуй мне все это было нужно! Надо было перетерпеть… Но, во-первых, я был лизнувший. Плюс жара. Плюс таблетки. Главное, плюс лагерь, вот эта прошлая жизнь, которая тебя исправляет…
На третий раз следователь предъявляет обвинение. Приносит бумагу: «Прочитай, распишись». И первое, что мне бросается в глаза, «статья сто восьмая, часть вторая». А она до десяти! Вру, Боря. Она - до двенадцати. Сто восьмая, вторая часть, она до двенадцати лет. Максимум двенадцать, но не пятнадцать же! Кто не сидел, кто не работал, не прошел этого, не поймет мою радость. Посиди лишний годик, лишний год поработай в погрузке. Что значит, какая разница – двенадцать или пятнадцать лет? День один! День – уже разница. Есть даже пословица лагерная: «День канту – год жизни!» Кант – это кантоваться. Отказчики говорят: «Я лучше в изоляторе пересижу, но не буду дохнуть под баланами».
А что такое, Боря, сто восьмая? Причинение тяжких телесных повреждений, часть вторая - со смертельным исходом. Дал кому – то по печени, три дня прошло, человек умер. Или четыре часа… Кровотечение открылось или что другое. Я ведь не думал его убивать… Оба они были шоферы, оба сильно поддатые. Экспертиза написала, что покойник находился в сильной степени опьянения. Не в средней степени, заметь, а в сильной… А про меня доказано не было. Одни говорили: он выпивши был, другие: нет, он был трезвый. «Ситуация на меня так подействовала, - объясняю, - перевозбудился». На нервы я и косматил.
Как увидел «сто восьмая, часть вторая», успокоился. «Мать, - спрашиваю, - как?» - «Мать у тебя молодец. Держится». - «Мне бы покурить… » - «Вот в тюрьму поедешь, мать принесет… Ещё дня три, и я тебя отправлю».
И другая у меня вечная проблема – чай. От кофеиновой недостаточности начинает болеть голова, нервничаю. А тут чувствую запах из коридора… чифир! По запаху могу определить даже сорт чая – индийский, грузинский, цейлонский. Меня аж затрясло. Дежурит в коридоре молоденький цветной мент. То ли старший сержант, то ли кто. Снаружи дверь за ним запирают, пока не позвонит – не откроют. Чего бы ни случилось, быстро ему из коридора не выбраться, сперва нужно голос подать. Побег на рывок отсюда практически исключен. Плюс предварительно еще одни двери, решетчатые. Поэтому, когда пишут «бежал из КПЗ»… Ну, я не знаю… если только по договоренности.
И этому дежурному менту я стучу, потому что, чувствую, помираю. «Командир…» Почему я это слово сказал? Мне, когда освободился, на свободе всего неделю, какой – то мальчик рубашку предлагал: «Командир, купи!» Меня повело всего: так обращаются к ментам, понимаешь? А сейчас это говорят всем. Тот же таксист тебя спросит: «Командир, куда поедем?» Меня это гнет, как березовый лист. Простеньким ментам в лагере так говорят, остальным – «гражданин начальник». «Командир, - говорю, - чайком пахнет… » - «Это химики варят. Их же с химии в отпуск пускают. Ему положено, к примеру, отпуск пять дней, а он загулял. После идет к нам сдаваться: «Закружился, забыл время, забухал». Им, если пришел добровольно, ничего за это не будет. Проверяем, конечно, нет ли за ним чего, склепки делаем для подтверждения личности… У меня целая камера химиками набита. Месяца по два, бывает, сидят, пока назад не отправят, из дома им подтаскивают. И курево есть, и чаек. Возьми в шкафу, на кухне. Там пачек двадцать лежит. Я тебя сейчас выпущу».
В этом отношении я, наверно, счастливый. То ли характер такой, то ли внешне нормально выгляжу, нормальное впечатление произвожу, но мне часто идут навстречу.
В КПЗ четыре камеры, туалет и маленькая кухонька. Газовая плита, шкаф, холодильничек, на плите чайник. В КПЗ не как в зоне, где завтрак, обед и ужин. Горячее в термосах привозят только на обед. Утром - хлебушек, кипяток и паечка сахара, вечером – один кипяток. Дежурный мент на плите вскипятит и разносит.
Шкаф прилично набит: батоны, консервы, а, главное, контейнера – стограммовые пачки чая со слоном! «Сюда их привожу, - рассказывает мент, - они тут миски моют. Химики у нас, как вольные, запираем, просто чтоб не шатались». Слово за слово, он мне ещё больше засимпатизировал, начинается базар-вокзал. Выясняется, срочную он служил при зоне, порядки знает. Чифир – мифир, это ему жевать не надо. «Бери любой! - показывает на контейнера: - Гуляй от вольного куша». - «Подожди, браток. Так не делают. Твой чай?» - «Говорю же: их, дятлов этих». - «Я подойду к камере?..» - «Иди». Выходим в коридорчик, он «кормушку» открывает. Оттуда как пахнёт! Малюсенькая камера, а в ней человек восемь, рожи смутно видно. Дым столбом, дышать нечем. Хуже всего, Боря, человеческий пот. Да еще в закрытом помещении. Вот сейчас закроем дверь, закупорим окна и через полчаса… А если сюда еще человек десять бросить… Будет пахнуть мочой. Казалось бы, не писаем, ни параши нет, ничего. Аммиак. Мужики, говорю, я - сосед, через две камеры. «Слыхали, что мокрушника привезли». - «Лизнуть бы… там у вас стоит… » - «Бери любой, не спрашивай. Когда надо, бери, сколько хочешь».
Химия это обычно первая судимость. Немного отсидел и - «на химию». Потом её стали давать прямо в зале суда. Для химиков я авторитет. Тем более им понравилось, что я подошел, спросил разрешения.
Завариваю по – босяцки, не жалея, менту отливаю маленькую кружечку. К утру чифир у меня аж из ушей прёт. «Ты сейчас сменишься…» - намекаю менту. «Предупрежу, чтоб тебе давали. Только в камере варить нельзя». – «И не надо. Я - сушняком». Сушняк – это когда жуешь сухой чай, с него самый лучший приход, только расход большой. Жуешь его, жуешь, жуешь. Сперва слюны нет, потом появляется, и потихоньку её глотаешь.
77. Осязательная память
Первые несколько дней в КПЗ я был не в себе, но вот какой-то рубеж пройден, и чувствую себя почти нормально. На свободе не осталось ни любимой девушки, ни дружбы такой, что не разлей вода. Да и бывает ли она в наше время? Я в это слабо верю. Единственное, о ком болит душа, это мать. Зная её характер, я понимаю, что главные мучения начинаются не для меня, а для неё. Будет бегать, искать адвоката, хотя я сто раз предупреждал: если что со мной случится, не делай этого! Будет передачи собирать, а передача разрешалась теперь не раз в полгода, а раз в месяц. Чтоб её передать, стояли сутками. А мать уже ходит плохо, плохо видит, очки с толстыми стеклами. Умереть может в любой день, и, сколько бы мне ни дали, дождаться меня ей нереально.
Вот за это я переживал. Только за это, и никаких угрызений совести. Говорят, убийце снится жертва… А я вообще не вспоминал. Не потому, что такой бесчувственный. Чего вспоминать? - ничего не вернешь, поезд ушел. Да я и не встречал людей, которые бы вспоминали. Всё, Боря, гораздо проще. Если бы это в лагере было, любой бы сказал, что я убил справедливо, за дело. За «козел», за «хуило», за то, что по роже мне дал.
Предстоящий этап в тюрьму я предчувствовал шкурой: сегодня не взяли, завтра точно возьмут! Так оно и вышло. Ночь, наручники, «воронок» битком, меня чуть не последним подобрали. Куда везут? Наконец останавливаемся. Кто-то говорит: «Матросская…» Определяют по тому, как въехали, повернули ли перед тем как встать? В Бутырку, например, въезжаешь по прямой.
Когда менты заднюю дверь открыли, увидел, что не Бутырка, ворота другие. Ну, Матросская, так ещё лучше! В Матросской по сравнению с Бутыркой, говорят, слабина, Матросская - это ништяк.
Как принимали, в памяти не отложилось. Даже вокзал Матросской плохо помню - вот это место приемное. Притом привезли нас ночью, «воронок» встал прямо у двери, и быстренько погнали вовнутрь. С собой у меня немножко курить, марочка перетёртого чая, чтоб меньше объем. Насыпаешь чай в носовой платок и начинаешь тереть. Его вот столько остается, платок развязываешь, складываешь аккуратненько, а в серединку - чай, и он не прощупывается.
Но шмон есть шмон. Мент вводит в какую-то грязную комнату, подталкивает к деревянному барьеру, и по дороге я сбрасываю марочку с чаем. Падает она тихо, как пушинка, а, поскольку темновато, её не видно. За барьером четверо ментов: «Раздевайся!» Быстренько раздрючиваюсь, стою голый, врачиха осматривает. Менты, шмоная, переговариваются, пусто, мол, нет ничего. Кидают мне моё барахлишко, мент в дверях ключом постукивает: «Быстрей давай, у меня еще полкамеры». На ходу продолжаю одеваться и роняю пиджак. «Сейчас, сейчас, командир!..» Вроде я первый раз и не знаю жизни. А марочку уже поднял.
В спецчасти девки в ментовской форме. Муж при тюрьме, и она легавит. «Ранее судим?.. По какой статье?.. Срок?.. Когда освободился?» Тогда уже оттасовывали: рецидивисты сидят отдельно от первой судимости. Хотя, в принципе, надо всех держать вместе. Не умеешь себя вести, тебя быстренько научат: нельзя делать того, нельзя делать этого. Нельзя обижать, нельзя отнимать. Как я в свое время эту школу проходил. Чтобы человек был подготовлен к зоне. А то ведь у кого шире плечи может подойти и вырвать кусок у бедолаги или ополовинить посылку.
Тюрьмы я не боялся. Внушал себе, что пришел домой. Первое, что почувствовал на вокзале, был специфический тюремный воздух. Осязательная память включилась мгновенно: господи, всё начинается по-новой!.. Но я уже был готов. И морально, и физически.
Бутырку помню прекрасно, а вот Матросская как – то стерлась. Какие – то боксы, темно – коричневая краска, очень мрачно. Зато первый раз увидел нововведение – туалет прямо в камере.
Коридоры, потолки тоже немножко сводчатые, обшарпанные стены. Убеждаешься, что Бутырка недаром слывет образцово-показательным учреждением. Правда, сводили в баню. Оттуда, с матрасом, в камеру. Второй или третий этаж, по коридору предпоследняя дверь с правой стороны, номера не помню. Помню, рядом была комнатка корпусного, который меня и привел.
Камера большая. Два довольно высоких окна, слева и справа ряды двухэтажных нар. Народу человек семьдесят, все в трусах, жара страшная. Утро, давно рассвело, но лиц почти не различаю, туман. Рамы с окон сняты, а жалюзи оставили, дышать нечем. Накурено, на ком – то мокрое полотенце, у кого – то голова перевязана. Из – под нар ноги торчат.
78. Почти родственники
На полу спинами к двери сидит компания. Я мгновенно стриганул: мылят. Один оборачивается: «О! Откуда земляк?» - Парень килограмм на сто. «Хуй его знает, откуда. Вообще-то я москвич, арбатский...» - «С делюгой?» - «Сто восьмая». - «Не пацан вроде. Чего так погорячился?» - «Все в жизни бывает. На мастях сошелся». – «Откуда освобождался?» - «С Мехреньги». - «Долго там был?» - «Одиннадцать». - «И я одиннадцать! А где?» - «На двадцатом». - «Так я ж рядом, на двадцать втором, десять километров от вас!.. За что сидел?» - «Девяносто три прим». - «Понятно. Много дали?» - «Пятнашка. Потом немножко скинули». – «Освободился давно?» - «Почти два года...» - «Ну, ты счастливчик! Смотри, сколько прокрутился!»
Семен его звали, еврей. Фамилию не помню. Быстро находим общих знакомых. Первый Вася Мурашко, бандеровец, который, если помнишь, взял меня к себе помощником в лес. Когда я освободился, Вася вышел на поселение в Попово-Зимнее. А так как вольных начальников не хватало, его определили на биржу, и он был у Семена мастером. «Вот такой мужик!.. А кого еще знаешь?» К ним, на двадцать второй, многие от нас уходили. Мальчик один ушел, солдата порезал, пятнадцать дали. Солдаты пришли на биржу чего – то раскачать. Чего там между ними произошло, кто кого обидел? И он одного здорово порезал. За вторым бросился. С вышки увидели, стали стрелять, чтоб отсечь… Володька, худенький такой, даже фамилию помню: Ворошилов. «Твою мать! Он же в моей бригаде был!»
Считай, родственника встретил. «Давай, устраивайся! Вон, у окна наши матрасы, потеснимся». Самая блатата летом спала не на верхних нарах, а на полу возле окон. Вечером, а особенно ночью, когда все угомонятся, видно, как сверху стекает холодный воздух. Становится полегче. Днем натуральная парилка. Спичку зажжешь – полностью не сгорит, из-за нехватки кислорода постоянно болит голова. И запах дерьма. Туалет – приподнятый бетонный закуточек метра полтора на полтора. Отделан кафелем, две металлические пластины для ног, меду ними дырка, и все время течет вода. Занавесочка висит из старой матрасовки, зашел - вроде бы дверь за собой закрыл. А присел, тебя по пояс видно. Прикинь: семьдесят харь, всегда кто – то на посту, целый день кто – то пердит.
Семен постарше меня, года с тридцать третьего. Парень с юмором, без отдачи - если что сказал, не попятится. Поддерживал в камере железный порядок. Всё «от» и «до» по старым воровским понятиям, хотя сам не был вором в законе, просто придерживался, знал блатных. И по лагерям, и по свободе. «Тут, - говорит, - недавно было дело Монгола…» - «Знаю Монгола». - «Откуда?» - удивляется. «На Пуксе встречались… Балду знаю, Сиську знаю… Кто на тридцать седьмом сидел, кто на тридцать восьмом, кто на тринадцатом». Было два Монгола, уточняю, один ногинский, другой Володька, москвич. А Сёма мне рассказывает за Япончика, которого тогда еще никто не знал.
Позже он много рассказывал про свою жизнь. Жили они в Свиблово, тогда это была деревня. Верующая еврейская семья, сам дерзкий, волевой, по натуре лидер. Был в Свиблово не последним человеком. С малолетства у него и пошло. Но, так как евреи это не русаки, которые могут тебя послать, когда освободился, его всячески старались поддержать, помочь, как – то устроить. Отец лет тридцать директор овощного магазинчика на проспекте Мира и крупная шишка в синагоге. «Меня раза три в Москве прописывали, отец через синагогу пробивал…» А толку? Два, три месяца, самое большее - четыре на свободе. Но срока в общем-то небольшие. Только последний раз загудел на одиннадцать, из них несколько лет в Мехреньглаге, там новую зону сделали.
По сравнению с Бутыркой в Матросской, конечно, полегче. А, может, просто время изменилось. Днем разрешается лежать, для следственных ларек – десять рублей (у меня в свое время было два пятьдесят): и колбаску можешь взять, и на салат что – то. Но общаковое питание хуже. Утром к каше давали моренику, подливку рыбную: килька, мойва, что угодно, - разваривают в автоклаве, добавляют муки, томатной пасты. Вкус такой кисловатый, кто был в Матросской, не забудет. Кормили уже мисками, раньше еду в большие камеры приносили в кастрюлях. Открывается «кормушка»: сколько душ? Семьдесят! Вот вам семьдесят мисок. И, если каша, две, три миски вот этой подливки. Все знали, что можно взять её две ложки, но тут уж как сочтешь нужным. Я всегда брал одну, чуть полить сверху.
Несмотря на перенаселенность, чтобы спали по очереди, такого не было. Все как-то устраивались. В проходы между нарами клали щиты, между рядами верхних нар то же самое. Плюс площадь под нарами, туда, кстати, добровольно заныривали, кого-то, значит, это устраивало. Плюс места на длинном столе, который застилали газетами. Газеты разрешали, можно даже было выписать на месяц или на три. Часто человек уходил на этап, а газету его продолжают носить. На камеру приходило их с десяток.
Мать перевела мне что-то рублей шестьдесят, на пол – года денежка была. Передачку носила регулярно, из-за чего я переживал. Передачка, правда, слабенькая, не то, что при отце. Килограмм сухарей, килограмм сахару кускового (знала, что он слаще), килограмм колбаски полукопченой, килограмм лука – это уже четыре кило. И пятый набирался по мелочи. В принципе, мне нужно было только курево, а его я и сам мог взять в ларьке. Обычно брал «Беломор». Если есть «Памир», беру его, он дешевле, но «Памир» бывал редко. «Прима», «Дукат» - помнишь, оранжевая пачечка, десять штук, семь копеек, что ли.
79. Контингент
Контингент Матросской заметно отличался от Бутырки. В Бутырке было много хозяйственников, судейско – прокурорских работников, интеллигенции. А тут мир чисто уголовный, ещё более жесткий, чем в лагере, хотя в лагере были люди, которые прошли через всё. Мои тридцать шесть возраст по здешним меркам средний. И двадцатилетние есть, многим под шестьдесят, несколько человек и постарше. За «мокруху», как я, человека три, у большинства – кражи. Ну и, конечно, грабежи, сто сорок пятая: «Дай сюда!» Половина камеры с двадцать четвертой статьей, то есть, признаны особо опасными. Особо опасный рецидивист это только звучит страшно. Человек, может, запалился с кражонкой или его черпанули за чердак (отсутствие прописки). Статья-то пустяковая, но, если это систематически, вот ты и особо опасный. Процентов десять из нас - «чердак», ЛТП и «надзор». То есть до года и до двушки.
«Срок-то за что!» – рвёт на себе рубаху побегушник из ЛТП. Посмотри на себя, скажут ему, и садись писать благодарность Брежневу, что такой закон выдумал. Хоть от водки отдохнешь, родные - от тебя. Не работал, воровать, наверняка, не умеешь. Деньги – то где брал? Сидел на шее у бабы…
Какая – то вшивенькая судимость, кажется, тоже двушечка была и у Велосипедиста. Четвертый или пятый курс, причем очень приличный институт, чуть ли не Бауманский. Высокий, симпатичный парень, велосипедист, ноги каменные. Но замазливый и очень любил спорить. С одним чертиком мы решили его завести, тоже мальчик с юмором был. Однажды утром играем в домино - «в телефон» - как всегда на «присядки» (проигравший должен столько-то раз присесть), Велосипедист мимоходом: «Присесть для меня – ничто, могу приседать, сколько хочешь». И я спокойненько замечаю: «Сколько бы ты ни присел, я присяду на десять раз больше…» В нём аж говно забулькало: молодой, здоровый, пальцем не колупнешь, а у меня бородища седая, тело дряблое, ножки, как спички…«Ты чего? – смеется. – Я мастер спорта по велосипеду!» - «Это без разницы, тут дело в воле…» - «Заложимся?» - «Как скажешь».
Вся камера завелась, освободили пространство. «Только, - говорю, - полностью приседать, как положено». Он начинает приседать. Все обступили, человек пять-шесть считают. Кто устаёт, подхватывают другие. «Мужики, воздуха мне бы побольше…Расступитесь!» - «Может, посидишь, - спрашиваю, - перекуришь? Это пожалуйста, я не против». - «Не-не, не мешай, дыхание собью». Глаза, как у беременной свиньи, выкатил их, в одну точку уставился, никого не видит. Почти час приседал, медленно, спокойно. Потом, чувствую, спёкся, весь белый стал: «Всё! Сколько там?..» - «Две тысячи пятьсот тридцать четыре». – «Запишите». Сел, отдышался: «Давай теперь ты…» - «Не-е, землячок, извини, я столько не смогу». – «Мы же спорили, - оглядывается, - все слышали!» - «Спорили, - соглашаюсь, - а на что?..» Когда он въехал, Боря, он завыл. Там легли все! Ну, на что ты пишешься? Ты посмотри на себя и посмотри на меня: не ясно разве, что тебя дурят.
Веселого в тюрьме мало. И всё равно хихикают с утра до вечера. Сидеть с такой публикой, с арестантами по жизни, которые уже порядочно прошли, всё же лучше. Разные примочки. Кто больше кружок воды выпьет или те же «присядки», на которые играют в домино – в «телефон»… Допустим, партия стоит десять присядок. Это вот так нужно садиться, полностью. В Бутырке в одной из камер со мной был Назаров, директор «Детского мира» на Арбате. Очень порядочный мужик, но за животом ботинок не видел. Представляешь, что для такого присесть? Два раза и хватается за сердце: «Ребята, больше не могу!» - «А не играй». Что ты думаешь? – через полгода делал по двести присядок. По двести! Ко мне очень хорошо относился, все – таки я арбатский. К тому же у меня подельник был директор магазина «Телевизоры», который рядом с «Детским миром». Естественно, они общались. Сел Назаров не за магазин, он был народным заседателем и передал судье взятку. То есть, как передал: к примеру, дают ему через адвоката пять тысяч - судье отдает тысченку, четыре оставляет себе. Когда судья кололся, то всех сдал.
Со своим гонором Велосипедист постоянно проигрывал, там ведь профессионалы, на воле только картами многие и живут. Понятно, все его шелушили. Проиграл ларек, играть не на что. «Давай, - предлагают ему, - на передачу…» - «А если передачу не принесут?..» - «Не принесут - нет базара. Принесут – моё». Много раз ему говорил: «Чего ты мылишь? Что ты хочешь поймать?.. » - «Всё, больше не играю!» А через час подходит: «Маечки, Юра, нет или носочков?.. Дай, может, отмажусь…»
Теперь предъявляли ему сто сорок четвертую, часть вторая. Кража личного имущества, до пяти лет. Ты вроде пассажир – то такой, что не подумаешь, говорю. И он рассказывает. Женился на однокурснице, та спуталась с англичанином. Не турист, приезжал по делам фирмы. Разводятся, она выходит за англичанина, с ним уезжает, но и с первым мужем связи не теряет, переписываются. Несколько раз прилетала, уже как гражданка Англии. И был у них с Велосипедистом общий знакомый - старший преподаватель или заведующий курсами повышения квалификации институтских преподавателей иностранных языков, страстный филателист. Велосипедист его подпас, часто бывал на квартире и однажды, когда никого дома не было, залез. Альбомы, доллары, золотые монеты – может, гаврила тот на лапу брал или валютой подторговывал. Велосипедист взял один маленький альбомчик, а в нем две уникальные марки. Тем же вечером его бывшая жена улетает с ними в Англию. Альбомчик он недалеко от своего дома сжигает, сидит, ждет ментов. Прятаться не собирался, чего прятаться? Дело сделано, баба улетела. Приезжают менты: «Ты взял?» - «Я». - «Где альбом?» - «Идем, покажу…» Приводит на пепелище, обгоревшие ошметки менты собрали. «А крал зачем?» - спрашивают. «Хотел отомстить». - «За что?» - «С женой моей жил. Как отомстить, думаю? Лучше всего по части марок. Взял первый попавшийся альбом…»
Филателист тот в МУРе плакал, на коленях перед ним стоял: «Всё для тебя сделаю, сидеть вообще не будешь! Только верни две марки!» - «Какие марки? Я в них не разбираюсь. Всё сжег». Менты прекрасно понимали, что это ветер. Но им-то что? Кража раскрыта. Велосипедист ходит по камере, посвистывает: марки-то есть в десятки раз дороже шестисотого «мерседеса»… Не исключаю, конечно, что бабенка могла его кинуть. Но, скорее всего, думаю, поделилась.
80. Поиск мотива
Следователь райотдела, который предъявил мне сто восьмую, раза три приходил и в тюрьму. «Есть какие – то вопросы у тебя? Возражения?» - «Ничего у меня нет». - «Давай тогда дело закрывать. Мать адвоката нашла…» Тогда адвокат допускался только на закрытие дела. Сейчас положение изменилось: чуть тебя взяли – дай адвоката!
Через день за мной приходят. Ведут незнакомыми коридорами, вижу, что не в следственный корпус. Камерного типа кабинетик, сидит какой – то турболет, сандалии на босу ногу. Сажают меня на прибитую к полу табуретку, кто-то там ещё был, заходили, выходили, в белых халатах чуть ли не на голое тело. Начинаются вопросы. Как спите? Не снится ли то, не снится ли это?.. Какой сегодня день? А хуй его знает, какой. Газета есть - прочти. А число какое?.. В тюрьме помнить числа ни к чему. Да и вообще… Вот какое сегодня число? Убей, не знаю. Пятое или седьмое? Нужно - в газету загляну.
Вот такие вопросы идиотские, и всё пишет, пишет… Догадываюсь, что это пятиминутка – психиатрическая экспресс – экспертиза, хотя она может продолжаться и десять, и двадцать минут, и час. У кого серьезная статья, пятиминутка обязательна.
Все нормально: вменяем, потом в деле эта справка лежала. Дело можешь закрывать хоть полгода, но зачем мне это? Один том небольшой, чего там читать-то особо. В течение дня закрываю по сто восьмой, часть вторая, и двести шестая, часть третья (хулиганство). Это за второго, которому руку порезал. Небольшой порез, а он недели через две умер. Экспертиза написала, что причинно – следственной связи здесь не было. Тромб или что – то в этом роде. Дома умер, его и в больницу не возили.
Приходит адвокат, женщина значительно старше меня, благообразная такая. Очень широкие бедра и холодные глаза. «Юрий Михайлович…» - начинает. «Можно - Юрий». - «Нет, лучше все-таки Юрий Михайлович… Мы закрываем дело, давайте читать». Читаем, она чего – то записывает, просидели часов пять, следователь присутствовал. «Вообще – то я не должна была быть у вас. Но адвокат, с которым договорилась ваша мама, в отпуске. Мне позвонил близкий знакомый вашей мамы...» Я понял, что это Георгий Карпович. «А теперь расскажите мне своими словами… » - «Чего тут рассказывать? Там всё написано». - Понимаю, что сделать она для меня ничего не может. Адвокат полезен, когда ты не в сознанке. Если ему есть, за что зацепиться: если бы я признал вину частично или были бы спорные эпизоды. Тогда адвокату есть, за что бодаться. А так... что она может сказать? Слезу выжимать: «Граждане судьи! Мой подзащитный признает свою вину. Но у него старенькая мать. Он столько пережил и, в принципе, человек неплохой… Только ссытся и глухой». Подпишем, спрашивает, сегодня двести первую? Двести первая – это протокол о закрытии дела. Подписываю я, подписывает она, подписывает следователь.
Приходит в следующий раз: «Вы мне все-таки расскажите, я должна знать правду, обещаю, это останется между нами. Угрозы вашей жизни не было, и вдруг вы бежите за ножом…Должен же быть мотив!..» - «Там всё написано…» - «Хотите сказать, что… просто за оскорбление?..» О чем я могу с ней говорить? Она нормальный человек, она не знает, что чаще убивают не за поступок - за слово. Слово может обидеть в тысячу раз больнее.
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>