Из жизни особо опасного рецидивиста, 81-90 главы

81. Подарок Семена

С Сёмой мы просидели месяца три. Потом его выдергивают с вещами. Я думал, переводят в другую камеру, а после узнал, что освободился.
Сидел он за хату, и был у него подельник, молодой пацан, студент второго или третьего курса, не знаю, какого института. На Семе пробы негде ставить, а тот несудимый вообще. Но шустрый, и Сема его пригрел, помощник – то нужен. Однажды их взяли. На чем, понятия не имею. А отец у пацана какой – то чин в генштабе, и ему реально светило оттуда вылететь. Папуля начинает искать концы, выходит на ментов, которые готовы это дело прикрыть. Но признательные показания уже даны. Менты едут к Семену, уговаривают отказаться от показаний на пацана. Им-то надо пацана вытащить. А Семен, наоборот, стал вспоминать другие совместные эпизоды. Они ему: «Хватит, не надо больше! Вот тебе «пять», и мы про тебя забудем». Семен начинает торговаться. Дошел до двух лет. «Мы не можем дать тебе двушку, - объясняют ему: - у тебя прошлое». - «Ну, как хотите». Потом вообще приборзел: «Если пацана на свободу, то и меня освобождайте!» Сам больше года под арестом сидит, пацан под подпиской гуляет. «Он там жамки ест, а я тут подыхаю на этой шлюмке. Или я колюсь до сраки, и в рот его долбить, или отмазывайте меня тоже».
Менты крутили, вертели. Какими там чудесами обернулось, не знаю… Белым днем открывается дверь: «Такой – то с вещами!» Сёма собирается: «Ну вот, блядь! Или в другую камеру, или в изолятор». Дня за два до этого у него что-то было с ментами, ни одного пропустить не мог, обязательно как-то укусит, офицерье особенно. Протягивает мне маленький сверточек: «Бери, не спорь». В сверточке золотое кольцо и две большие золотые серьги, только смятые. «С полгода назад выкатал у одного, тебе пригодится… Ну, давай! Когда – нибудь увидимся».

82. Худший вариант

Когда дело закроешь, ждешь обвинительное заключение. Обычно оно приходит в течение месяца. Объебаловку принесли - расписываешься. А после приходит бумага, что ты числишься за судом.
Месяц проходит, нет объебаловки. И адвокатша не приходит. Незадолго до Нового года вызывают, ведут в следственный кабинет. В Бутырке адвокаты и следователи занимали по очереди одни и те же кабинеты, здесь - разные. Какой – то додик сидит лет двадцати пяти. Коричневый костюмчик, жиденькие волосенки, перед ним лежит знакомый том. «Я следователь прокуратуры. Фамилия моя Калякин». Фамилия точная, а что за прокуратура, не помню. То ли Первомайская, то ли городская. «Причем тут прокуратура? – говорю. – Я закрыл дело». - «Прокурором города опротестована предъявленная вам ранее статья. Вам предъявляется новое обвинение. Вот: прочитайте, распишитесь, и начнем допрос». Читаю, что обвиняюсь по статье сто второй и статье двести шестой, часть третья.
Откровенно говоря, я не ждал. Надеялся, что так и останется сто восьмая, хотя какое-то предчувствие всё же было. Ни адвоката, ни объебаловки - что за дела? Бывает, что адвокат приходит, когда бумагу тебе еще не отдали, у него – копия: «Давайте начинать работать…» Причем, по старому кодексу, обвинительное заключение должно быть принесено за определенное количество дней до суда. Если ты получил его позже, пишешь ходатайство, чтобы суд отложили. Там наводят справки. Следователь может говорить, что направил заключение хоть три месяца назад, но подпись-то твоя на обратной стороне стоит. Тебе плевать, когда он его отправил, важно, когда ты получил.
Нарыть на меня что-то новое менты не могли, говорил я себе, потому что ничего и не было. Могут, правда, поднять прошлогоднее дело – два месяца исправительных работ… Но какой им смысл этим заниматься? Я в сознанке, сижу плотно. Если бы я срывался у них с крючка, тогда – да, а тут-то зачем? … Единственное, что по сто восьмой, часть вторая, я не попадаю на особый режим, она не считается особо тяжкой, хоть и со смертельным исходом. А по сто второй… Первая судимость у меня была девяносто три прим – особо тяжкая статья. И сто вторая – особо тяжкая. Если две особо тяжких, даже если они разнородные, автоматически дают «особый» режим. А его, что ни говори, побаивались все, хотя многие мне говорили, что, в принципе, там спокойней. Режим, правда, действительно людоедский. Одно письмо в месяц, треть срока должен провести в камере, в закрытой зоне. На работу - из камеры, с работы - в камеру.
«Расписываться не собираюсь. Никаких показаний давать не буду». - «Как это не будешь?» - «Никак не буду. Все мои показания есть в деле». - «Сейчас вызову ментов. Свидетели подпишут, что ты отказываешься давать показания». - «Бога ради. По закону я вообще имею право молчать. И на следствии, и на суде. Так что отправляй меня в камеру». Он растерялся: «Ну, как так? Ты же должен».
Это «ты должен» меня всегда особенно бесит. Потому что никому я ничего не должен. Ни демократам, ни коммунистам, ни монархистам, ни «нашему», ни ихнему «Дому». Единственно, кому я должен в своей жизни, это матери. Обязан ей и рождением, и жизнью, и тем, что не подох. Не потому, что она грела меня шамками, а потому, что она была. Потому что я знал, что если я сдохну или меня убьют, она умрет от тоски. Сейчас я должен Ляпе. Она меня взяла под крыло, она меня пригрела. И я чувствую, что это у неё не наигранно. Я бы давно ушел, я улавливаю нюансы. Ты можешь ни о чем не говорить, буду просто смотреть на тебя и по какому-то твоему движению всё пойму… Например, у меня носок порвался. Завтра смотрю – уже заштопано. А я ее ни о чем не просил. Или ухожу из дома – она всегда: «Деньги у тебя с собой есть?» - «Я не собираюсь ничего покупать». Всё равно в карман обязательно положит: мужик не должен выходить из дома без денег. «Курить не забыл?.. Очки взял?.. » Без неё я давно бы сел, или меня бы убили. У меня поганый характер, я нормальный мужик, но, когда касается серьезного, хуже меня нет.
Больше этот Калякин меня не вызывал. Ни допросов, ничего. Проходит приблизительно месяц, он и моя мадам приглашают закрывать якобы уже новое дело. Подписывать протокол я не стал, дело своё даже не взял в руки. Адвокатша говорит: «Юрий Михайлович, пока вы не пришли, я ознакомилась. Всё то же самое. Передопросили двух свидетелей, они подтвердили ранее данные показания». Открывает мне лист дела: «Подтверждаете ли вы ранее данные показания?» Те расписались, что подтверждают. Казалось бы: прокурор внес протест, значит, должны быть какие – то новые сведения.
Приходит обвинительное заключение: умышленное убийство! То есть, у человека должен быть умысел. А где у меня умысел? «Ты взял нож». И что с того? Разве это значит, что я собирался резать или убивать?

83. «Козел»

Приносят объебаловку, и буквально через день приходит мадам: «Юрий Михайлович, в понедельник суд. Я буду стараться… может, какие – то смягчающие обстоятельства…» - «Бога ради, я не возражаю. Только скажите, какую вы хотите проводить линию. Унижаться, чего-то выпрашивать я не собираюсь. Не потому, что такой гордый, просто понимаю, что это ничего не даст. А раз не даст, зачем это делать? Если б был хоть какой вариант вырулить - другой вопрос».
Мосгорсуд. Только не на Каланчевке, а в помещении какого – то районного суда. Начало января. Конвой – солдаты, а не цветные менты, специальные «воронки». Поднимают на третий этаж, в зале человек двадцать. Вижу мать, знакомые лица из нашего двора, кто – то с работы, жена потерпевшего. «Признаете вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?» - «Нет». - «Как же так? В ходе следствия вы признавали… » - «Я признаю, что в результате моих действий погиб человек, но не признаю себя виновным в обвинении по статье сто второй». - «А по какой статье, вы считаете, следовало квалифицировать?» Уже начинается базар, что неплохо, надо им подыграть: «Это как решит суд».
Предъявляют орудие убийства. Видно, что нож хозяйственный, никакая не финка, не заточка. Поцарапанный, ручка старая, клепки болтаются. Что первым под руку попало, то и взял. Прокурор: «Подсудимый, объясните, пожалуйста: здоровый, нормальный в психическом отношении человек, трезвый (почти все показали, что я был трезвый, кто-то, правда, сказал, что от меня пахло, но доказано не было), прикурил, поговорил и ни с того, ни с сего идет домой за ножом?..» - «Я не за ножом пошел, просто пошел домой. Пришёл - никак не мог успокоиться. Сам не знаю, как получилось. Не все в жизни можно объяснить. Наверно, нож взял потому, что знал, что добром разговор не кончится. Так оно и вышло. Не успел слово сказать, а мне уже заскочили на спину, нагнули. И в заключении это написано: удар был снизу вверх, из согнутого положения… А если бы я упал, и они начали меня добивать ногами?» - «Но вы ведь сами спровоцировали». - «Чем я спровоцировал?» - «Сами к ним подошли…» - «Подошел прикурить. В чем тут провокация?.. Кому-то моя рожа не понравилась, возникли трения: «Да пошел бы ты!..» Слово за слово: «Давай, козел, отойдем…» Говорю: «Ну, давай». Зачем называть меня «козлом»?» - «Подумаешь! – смеётся прокурор. – Вот меня бы назвали «козлом», и что?» - «Тебя и называть не надо, посмотри в зеркало». Солдаты смеются. Судья: «Подсудимый, прекратите!» Пару раз я так заводился, даже надевали наручники. Минут пятнадцать проходит, судья кивает солдатам: «Снимите…»
Мадам моя начинает допрос свидетелей. Какие это свидетели? Непосредственных свидетелей нет никого. «Мы были трезвые, шли с работы, хотели газету купить… там рядом газетный ларек. Этот подошел, начал скандалить. Хотели его проводить, а он…» - «Ребята, - говорю, - зачем плести? Мне до лампочки, меня это не оправдывает, труп есть труп. Но вы поддатые стояли и еще гоношились, где взять по рублику? Может, жен тряхонуть, может, бутылки собрать? Какие газеты! Киоск этот вообще не работал». Входит другой «читатель», от него за версту прёт, на ногах плохо стоит и тоже начинает про киоск. Судья перебивает: «Про киоск мы уже слышали, киоск несколько дней был на ремонте». - «Да-да, я спутал…»
Потихоньку дело начинает проясняться. Да, вроде слышали, вроде слово «козел» было произнесено… Судья: «Но для них, я так понимаю, это слово не обидное…»
Для них, может, и не обидное, а я был в таких местах, где за него язык вырывали в три секунды. «Козел» это пидер, которого долбят во все дыхательные и пихательные… Как если «зверю» сказать: «Ёб твою мать…» Всё: считай, ты покойник! А у нас это вместо «здравствуй». Через несколько лет собственными глазами читаю постановление Верховного суда: как смягчающее вину обстоятельство следует рассматривать оскорбление или то, что данный человек мог принять за оскорбление.
Дня четыре идет эта канитель, и адвокатша мне говорит: «Юрий Михайлович, как вы смотрите, если я заявлю ходатайство о психиатрической экспертизе?» - «У меня была пятиминутка». - «Это совсем другое. Речь о стационарной экспертизе в институте Сербского. Не будете возражать?»

84. Очередной протест

На следующий день: «Встать! Суд идет». Судья зачитывает постановление: направить дело на дополнительное расследование, так как не установлен мотив преступления, и есть основания полагать, что оно квалифицировано неправильно, что следует квалифицировать по статье сто третьей. Тоже умышленное убийство, но без отягчающих обстоятельств.
Идеальный для меня вариант: с любыми «хвостами» десять лет это потолок, и никакого «особого режима». Вообще-то судья мог обойтись без дополнительного расследования, мог сам выписать сто третью: перевести на более легкую статью он вправе, на более тяжкую – нет. Просто хотел перестраховаться, избавиться от этого дела, хотя определенную симпатию ко мне проявил. И это ещё не всё: «Одновременно направить Трубниковского Ю.М. на стационарную психиатрическую экспертизу в институт имени Сербского».
Вот такой попался судья… В Бутырке при мне даже пятиминутку никому не проводили. Сумасшедший ты, не сумасшедший – никого это не интересовало, хоть статья у тебя до «высшей меры». Но благодаря диссидентам… Они много писали про наши порядки: здоровые люди сидят в дурдомах, а настоящие сумасшедшие идут в лагерь и совершают там новые преступления. На Западе пошел звон, и начались экспертизы. Через дурдома стали отмазываться от сроков. Глядишь, из ста тяжких преступлений, человек пятнадцать признают невменяемыми. Напишут, что олигофрения, - уже не расстреляют, какое бы преступление ни совершил. А если не связано с «мокрухой», кражонка или что – то в этом роде, скощуха делается обязательно. Малолеток - из десяти уходило пять: или психопатия сильнейшей формы, или дебильность. А возьми, ЧП в армии: человек полкоманды вертухаев положил из автомата. Помнишь, про литовца писали? В «столыпине» везли нашего брата, а я знаю, как менты-старики гнобят молодых. Молодой трое суток караулит, а те пьют и командуют. Ну, малый не выдержал… Не скажут же, что человека довели, что такие у нас в армии порядки. Естественно, признают невменяемым: «Да он сумасшедший был!»
Возвращаюсь в камеру веселый: скорее всего, будет сто третья, да еще в «Серпы» ехать, может, что – то поймаю и от врачей. Бывает напишут, что вменяемый, но, учитывая психическое состояние и всякое такое… Или напишут, что ты отсиженный, все – таки одиннадцать лет перед тем отсидел, поэтому и нет мотива. На Западе врачи вообще считают, что после такого срока человек не может быть нормальным, какие – то отклонения в психике обязательно есть.
«Серпы» были заветной мечтой многих, у нас полкамеры косматило. Начинают давать советы: что говорить, как говорить. Предупреждают про картинки, которые тебе станут показывать. Скажем, мужик едет на санях, месяц светит. Что здесь изображено? Один скажет: «Мужик едет ночью домой». А другой – или хитрожопый, или действительно два по кушу: «Да–а… ночью едет, деревня далеко. Чего он в лесу-то делал? Ну, чего он делал в лесу? Может, штопорило, может, ездил труп закапывать. И спиной сидит, блядь. От кого он лицо–то прячет?»
По всей тюрьме косматили. У кого реактив, у кого что. Прикидывались, что ходить не могут, говорить. Под любым соусом только бы в Серпы сорваться! А там уж на чей хуй муха сядет, кому как повезет. Он в реактиве, лежит в ступоре, а врач ему на ушко: «Всё у тебя в порядке. Завтра возвращаешься в тюрьму». Он глазки открывает: «Ну, и хер с вами!»
Проходят неделя, месяц. Тишина. Потом бумага: «Вы находитесь за Мосгорсудом». Опять! Ни следствия, ни доследствия. Оказывается, прокурор шибко, наверно, на меня за «козла» обиделся и опротестовал решение суда. Его отменили и вернули дело в тот же, городской суд, на разбирательство в новом составе. Вот тогда моя мадам мне и объяснила, что первый судья мог всё решить сам, без всякого доследования. Но прокурор тем более бы принес протест, и судья это знал.

85. Судья плохой и судья хороший

Адвокат была малоинтересным мне человеком, и я для неё, видимо, тоже, считала, что у меня лобовая броня в четыре пальца. Когда на суде я что-то говорил, она всякий раз удивленно оглядывалась – неужели у него мозги есть?
Однажды приходит: «Юрий Михайлович, что хотите делайте, нужно отложить суд!» Какой суд, что? Оказывается, плохой судья, которому передано моё дело, скоро должен идти в отпуск, и нужно дать ему такую возможность: поскольку ждать его возвращения не будут, назначат другой состав суда.
Нужно так нужно. Есть таблетки от низкого давления, не помню, как называются, их везде в камерах собирали. Было штук пять и у меня, притом что давление сто сорок, сто пятьдесят для меня норма. Привозят в суд. В боксе, перед тем как поведут в зал, я эти таблетки заглатываю. Приводят, судья: «Садитесь». Сажусь, чуть-чуть поднапрягся - и кровь ручьем из обеих ноздрей. Рубашку всю залило. Суд прекращается, меня назад в бокс, а кровища всё идет. Прибегает сестра, пытается остановить. Тампоны ватные, «Поднимите голову!», холодная вода. Не помогает. Мерит давление: двести сорок на двести двадцать! «На грани криза». Приезжает скорая, снова померили: «Его нельзя трогать!» Дали что-то выпить и отправили в тюрьму, от плохого судьи, считай, сорвался.
В промежутке между Первым мая и Днем Победы моя мадам появляется снова: «Завтра суд, вашу маму я известила». Сижу уже почти год. Через нашу камеру прошло много людей, с кем потом оказались вместе на «особом». С Гномом в ней познакомился, с Румыном, с Толиком люберецким, с Точилом. И Валька Жирный, и Рыжий - в общем, человек пятнадцать-двадцать. И был один грузин. Называл себя Дима, а там он, может, Гиви, Тамаз или Мамука. Под два метра, приятный малый, но весь изрезанный. Видимо, истерик. Когда человек режется, это называется прокурора вызывать, пытаться что – то поймать. У Димы судимости четыре - чернушник, за аферы сидит. Ну, какие аферы? Торговал мебелью. Отлавливал земляков - как правило, в Москву они приезжали или за машиной, или за мебелью - знакомился, обещал устроить гарнитурчик, брал деньги, заходил в магазин. Покрутится там, выходит: «Все нормально. Через час подгоняй машину…» И показывает, куда подогнать - обычно мебель во дворе магазина в ящиках стояла. Как земляку ему верили «от» и «до». К тому же у них есть неписанное правило: в Грузии ты можешь обокрасть земляка, но за пределами её не моги. Шелуши русаков, евреев, кого угодно, но земляков не тронь. «Мне какая разница? – говорил Дима: - В гробу я их видел! Он мандаринами обторговался, и я его, козла, не накажу? Пусть больше везет…» В этом смысле интернационалист был.
И одевался прекрасно. Темно-синий пиджак с металлическими пуговицами, тогда я узнал, что это называется блейзер. Клубный пиджак. Великолепные ботинки с высокой шнуровкой, под брюками её, правда, не видно. Вот такая подошва! Вообще-то немножечко не для мая. Дима услыхал, что завтра у меня суд: «Вах! Возьмешь мой пиджак и ботинки, они счастливые!»
Чужое носить я не люблю, но тут допустил слабину. Сообща ребята стали меня прикидывать: немыслимой расцветки рубашка, расклешенные брюки, какие я в жизни не носил (тогда была на них мода), новенькая марочка, пачка папирос, спички... Как денди, пиджак, правда, немного великоват.
Утром менты вызывают: «Бриться, бриться!» Что называется, другие времена: в Бутырке не обращали внимания, едешь ты на суд бритый или нет. На сборке внизу лежат безопасные бритвы с половинкой лезвия. Стаканчик, кусок черного мыла, помазок. Помазок - одно название, поэтому мылишься ладошкой. Умывальник, тусклое зеркало в разводах, рожу еле видно. Первая смена побрилась – идет следующая. Водят из камер и с вокзала по четыре человека. Если попал в первую смену, повезло. А если ту половинку лезвия пользовали перед тобой пятеро?.. Лучше побреешься в камере ступинатором или механической бритвой, которую тогда уже разрешали. Вообще – то называется супинатор, но в хате говорили с «тэ». Делают его из хорошей пружинной стали, поэтому, когда приходишь, менты проверяют ботинки, чтоб его не было. Если есть, извлекают и ботинки отдают в местную сапожку, где их зашивают. Но, бывает, проверить менты ленятся, и в нашей хате «ступинаторов» было два. Изогнутая полукруглая пластиночка, один край затачивается о цементный пол или стену. Заточить можно за день. Один посмыкал, другой, третий. Потом на кусочке ремня зубным порошком начинают доводить. И потихоньку доводят. Что опасная бритва, что этот «ступинатор». Чисто бреет.
Поехали на суд. Опять выездное заседание, в каком-то районном, пес его знает, суде. Запирают внизу, в боксе - в суде тоже отстойники есть. Потом солдаты поднимают на четвертый этаж. Впереди двое, сзади двое. Волокли, волокли. Малюсенький зальчик полутемный, вместе с матерью всего человек пять… И там моя мадам мне говорит: «Суд будет полчаса. Вас отправят в институт Сербского. Вопрос решенный, я договорилась с судьей».
Судья и прокурор бабы, два заседателя бабки – агапки, что они есть, что их нет. Судья спрашивает, имеются ли ходатайства? Корова моя встает: преступление не мотивировано, а статья эта, на всякий случай, «до высшей меры». Во избежание судебной ошибки просит направить на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу. Судья – к прокурорше. Той лет под пятьдесят, в каком – то цветастом платье, травленные перекисью волосы - внешность вокзальной, бановой шлюхи. Встает, и, вот чего я от неё не ожидал абсолютно: «Я поддерживаю ходатайство адвоката о направлении Трубниковского на стационарную экспертизу…»

86. В «Серпы»!

Адвокатша прощается: «Увидимся, если не пройдете институт…» Пройду, значит, не увидимся. Хотя суд будет всё равно, даже если признают невменяемым, только уже без меня. Он должен вынести определение, на какой вид больницы отправить. Эксперт института докладывает, и суд решает. Если особо тяжкое преступление, или особо опасный рецидивист, или неоднократно судимый, уходишь на спецбольницу. Бывает, признают, что человек заболел после совершения преступления, а во время его совершения был вменяемым. Бывает, человек года два-три провел в спецбольнице, его привозят в «Серпы» для подтверждения диагноза, признают, что вылечился, и везут на суд. Но он уже никогда не получит максимальный срок. Любой судья знает, что спецбольница - это гибель Титаника. После неё лагерь покажется Артеком.
Знатоки говорят, что отправку в «Серпы» надо ждать минимум месяца два, там же очередь. Везут со всего Союза и не только нас. Из армии везут, КГБ отправляет, есть и вольное, так называемое бесстражное отделение.
Лишний месяц в тюрьме, конечно, не повредит, тюрьма не лагерь. Не работаешь, кормят. Но летом жара невыносимая. И так – то жарко, даже зимой, потому что камеры перенаселены - в два, в три, не знаю, во сколько раз, Москва большой город. Постройте, кажется, нормальную тюрьму, тысяч на десять. Постройте, в конце концов, три тюрьмы! Недавно слышал, в Москве милиционеров в полтора раза больше, чем в Нью – Йорке. Какое – в полтора! Там вся полиция, от начальника до постового, сорок тысяч, а у нас тысяч триста. Зато не хватает тюрем. В Бутырке на первом этаже были громадные камеры, мы их звали Черная Индия. Индийцы - чердачники, побирушки, бомжи. Камеры трещали, в них по сто человек напихивали. А там, извини за грубость, ебать не хлебать: ни передач, ни курить, ничего. Там все пустые. Сидят до суда, а после их по лагерям разбрасывают. Год прошел, опять приканали, не в Москву, так куда – то. Москву чистили мгновенно, без всякой жалости. Я не знаю случая, чтобы, если статья «до года», кто – то получил шесть месяцев. Хотя по закону суд мог дать и месяц, и три. Не видел, чтобы давали меньше. За «чердак» ходили и по пять, и по семь раз. По три, по четыре судимости… забыл, как называется статья… за паразитический образ жизни. Тунеядство! А там - до двух лет. И опять не помню, чтобы кому – то дали, скажем, год. Четко: два года, по максимуму.
И вот эти индийцы… веселая публика. Их пять или шесть камер, вечно пляшут, вечно смеются. А что остается делать? От недостатка воздуха частенько подыхали. Нам – то поблажку давали: потерял сознание или кровь носом пошла, мужики стучат в дверь, и мент открывает: «Выноси!» На одеяле тебя выносят. В коридоре чуть прохладнее. Полежишь, пульс тебе пощупают, нашатыря под нос: «Хорош! Давай, в камеру!» Ещё разрешали «кормушку» открыть. Но при условии, если в камере будет тихо. Получался хоть какой – то сквознячок, и у «кормушки» дышали по очереди.
Невольно думаешь, что в тех «Серпах» тебя ждет? - публика там бывает своеобразная. Феликс, бывший районный психиатр, здесь же, в «Матросской», рассказывал, как менты привезли к нему одного инженера, из пивного бара забрали. Он там пятый раз палился, пивные кружки воровал. В портфель спрячет и пошел. Поймают - по уху дадут или скажут «Как вам не стыдно! », и он оплатит. Наконец надоело. Звонят в милицию: «Мы его держим. Приезжайте, заберите». Особого преступления, понятно, нет, хотя, если захотеть. Статья девяносто шестая («мелкое хищение») налицо, то ли пол – года, то ли год. Внешне нормальный человек, говорит культурно. Делают у него обыск, живет один, без семьи, и, вот как у тебя книги стоят, у него кружки. Несколько тысяч кружек. В каждую какает, закрывает пергаментной бумагой, завязывает и вешает бирку. Экскременты, дорогого Ивана Ивановича, пятнадцатого ноября шестьдесят пятого года. Объяснял, что через сто лет они будут представлять большую ценность для человечества, нынешним ученым этого не понять, нужно оставить потомкам, для науки будущего.

87. Привет с воли

Проходит буквально дней десять, числа семнадцатого меня выдергивают: «Трубниковский! С вещами». Куда? Вариантов два: или в другую камеру, или в институт. Все обалдели: «Смотри, как повезло!»
В институт везут троих. Ведут вниз сдавать матрасы, после - баня. Есть большие общие залы, где моются покамерно, и есть типа боксов, на два соска. Воду сам не включишь, краны мент открывает снаружи, и вперед!
Часа два дня, яркое солнце. «Воронок» раскален, до металла не дотронешься. Это не «спецворонок», в котором возят на суд, обычная «раковая шейка», только без полосы. Отстойник, вкруговую низкие лавочки набиты битком. Три бокса слева, три справа: стеночки фанерные, дверь фанерная - пнешь ногой, вылетит. «О! Сто вторая? Этого отдельно!» Все курят, парная, дышать нечем, тем более, что еду в боксе. Зато без наручников. Сейчас смотрю телевизор - наручники обязательно, позаимствовали из американских фильмов.
Наконец приезжаем. «Воронок» загнали, около часа стоим недалеко от входа с закрытыми дверями. Тут тебя тоже должны принять. Принимают менты. В небольшом зале за столиками дамы в белых халатах. Одна на меня косится: «Сюда, пожалуйста. Садитесь…» Моих лет, выцветшие глаза. Очень знакомое лицо. Наверно, тоже арбатская, может, даже из нашей школы. Перед ней лежит моё дело. Заполняет карточки, бланки. «В чем обвиняетесь?» - «Сто вторая». Спросила бы, что случилось, сказал бы: смотри дело, там всё есть. «Как вы себя чувствуете?» - «Нормально. Только жарко. Курить у вас можно?» - «Пойдете в отделение, там можно курить». Были ли травмы головы, сотрясение мозга, чем болел в детстве, с какого времени себя помню, выпиваю – не выпиваю, преступление совершил в пьяном или трезвом виде, признаю ли себя виновным? «Частично». Вот такие примерно вопросы. Но что меня поразило в Сербского и что вспоминаю до сих пор: никто на тебя не повысит голос. Ей, допустим, тридцать лет, а перед ней старик-бродяга вот с такой бородищей. Она ему: «Миленький, солнышко! Что, мой хороший?» И так все, от врача до санитарки. Однажды я чем – то траванулся. А лежал в закрытом отделении, закрытой палате, параши в ней не было, выпускали в туалет. Пока добежал, облевал в коридоре всё. И хоть бы поморщился кто: «Сейчас уберем… Сейчас врач подойдет. Выпей пока микстурку…» Выпил – мне вроде посвежело. Вот такое отношение. Соответственно вел себя я. Если со мной вежливо, и я вежливо, скалятся, и я скалюсь - то есть, как теперь принято говорить, адекватен.
«Сейчас за вами придут…» - Докторица кончает писать. Приходит мент, поверх формы белый халат. Брюки зеленые – внутренние войска. Ведет мыться, руки не назад, слабина. Обычные больничные стены, окрашены в желтенькое. Пахнет лекарствами, тюремного вонючего запаха нет, вольная, считай, больница!
Шторочкой отгорожена громадная старинная ванна. Такую видел когда-то в коммуналке на Молчановке. Помнишь, Большая и Малая Молчановки, где сейчас Новый Арбат? До революции, видимо, был доходный дом, а, может, бордель, черт его знает. Кухня метров пятьдесят, и на ней ванна, ножки в виде львиных лап. Метра два с лишним и соответствующей глубины и ширины, два человека спокойно могли поместиться. «Вы из какой тюрьмы?» - нянька спрашивает. - «Из Матросской». - «Разве вас сегодня не мыли?» - «Мыли». - «Тогда вам не надо». Сказала с облегчением, поскольку, как и во многих московских домах, теплоснабжение к лету здесь отключалось.
Ведут переодевать. Какая – то комнатушка, и за барьерчиком вижу Екатерину Васильевну, Веркину тетку . С мужем, прапором местной охраны, и маленькой девочкой она жила в общежитии на территории института, когда-то мы с Веркой были у них в гостях.
Раздеваешься полностью. Дают тебе майку, трусы все в пятнах. То ли от хлорки, то ли от дрочилова. В Бутырке тоже, если своего нет, казенное дают: трусы, кальсоны. Не хочешь – не носи, никто тебя не заставляет. Хочешь, не бери вовсе… Шлепанцы кинули - один сорок пятого, другой тридцать шестого, грубо говоря, размера, у меня сорок третий. Зато пижама новая, розоватая, в белую полосочку. Штаны до щиколотки, руки торчат, не застегивается. «Ничего… - оглядывает меня Екатерина Васильевна, - в отделении жарко», - и, пока другие одеваются, полушепотом: «Здравствуй. Мать предупредила, что ты должен прийти. Я к тебе зайду…»
До пенсии Екатерина Васильевна была медсестрой, теперь, похоже, кастелянша. Видел здесь бабушек и под восемьдесят - санитарки, няньки. Честно сказать, санитарку от няньки я не могу отличить, подозреваю даже, что это одно и то же, мы их всех няньками звали. В «Сербском» практиковали династии: мать санитаркой лет тридцать, потом дочь приходит, потом внучка. По тем временам очень приличные деньги платили. В основном, за переработку, потому что персонала не хватало. Плюс доплаты: за выслугу лет, за вредность, за ночную работу, за то, что работаешь с бандюгами, за «боюсь». Плюс считаешься работником МВД. Плюс отпуск чуть ли не два месяца, досрочная пенсия. Она вышла на пенсию в пятьдесят лет и работает еще минимум лет двадцать.
«Миленькие, пойдем со мной!» Меня и ещё двоих забирает какая-то бабушка. Присутствие пожилых женщин создает домашнюю, расслабляющую атмосферу.
Громадный особняк дореволюционной постройки, когда – то жили богатые люди. Стены такие, что солнце не прогреет. Двери белые массивные, ручки бронзовые, чисто, свежий воздух. Догадываюсь, что ведут в отделение. Слышал, что во второе, а сколько отделений всего, не знаю до сих пор. Первое, второе, третье и четвертое точно есть.
Приходим. Вытянутый холл, как фойе кинотеатра, справа открыты палаты, публика ходит по пояс голая, в бязевых синих штанах, кто – то спит. Большие окна, решеток нет. В конце холла шкафы с лекарствами, штук пять сестер, два прапора за порядком смотрят. Звездочек на погонах не вижу, вижу, что не в кителе, а в гимнастерке, не в сапогах, а в ботинках - внутренние войска, очевидно, сверхсрочники.
Встречает старшая сестра. Сразу чувствуешь, что в отделении она хозяйка. Битая по жизни, с громадным опытом. Как моя Ляпа : когда хирурга нет, она и за хирурга принимает. Официально расписываться не станет, но определит четко: этот прокатит, а этого надо актировать.
«Та-ак: этого в первую палату, этого во вторую…» Смотрит мне в глаза, и невольно я слегка улыбаюсь. Дел наших в отделение ещё не принесли, она не знает ни фамилии моей, ни статьи: «А этого в изолятор». Для меня изолятор – это крикушник. Сейчас, думаю, поволокут, и начинаю возникать: «За что в изолятор? С каких делов!» Она как будто не слышит: «В изолятор, в изолятор». Ну, думаю, блядь поганая, только что пришел и сразу в изолятор!

88. Изолятор

Развязаться я не успел: с левой стороны открывают маленькую дверку и меня туда. Деревянные ступеньки ведут вниз. Спускаюсь в маленький коридорчик, слышу, справа вода журчит. Похоже, туалет. Слева, за журнальным столиком, две няньки сидят, треплются, дорожка ковровая. Да тут нормально! Бабки, которые меня привели, говорят: «Посадите, где место есть. Старшая велела».
Четыре камеры, все приоткрыты. На дверях ручек нет ни снаружи, ни внутри, последняя камера вообще открыта настежь. Нянька, лет за шестьдесят - седая, с бородавочкой - смотрит на меня и кивает на дверь напротив: «Сюда пойдешь». Небольшой акцент, вижу, что «зверушка», скорее всего, армянка.
Перед тем как войти в камеру, тапочки снять, входишь босиком, одевают их только в туалет. Заводит она меня: «Так, ребятки! Скоро ужин». - «А покурить?» - спрашиваю. «Да кури, ради бога! Только час еще не прошёл. Пройдёт час, придёт прапор, у него спички – он даст прикурить».
Камера узкая, очень небольшая, старый натертый паркет. Коек нет, на полу три матраса – два вдоль стен, один поперек, под окошечком. Окошечко высоко, не заглянешь. Матрасы старые, задроченные, вата вылезает. Больше ничего, абсолютно пусто. Слева на матрасе человечек, прямо бычара спит, справа матрас пустой. Простыни нет, свернуто тонюсенькое одеяльце, подушка с наволочкой. Встанешь в проходе - ноги соседнего матраса касаются, поэтому мы особо не разгуливали, в основном сидишь или лежишь, хоть сто часов в день. В полуметре от пола на ширину двери застекленная прорезь высотой в спичечный коробок, на уровне глаз - другая. Никаких «волчков», никаких «кормушек». Лежишь, и нянька со своего креслица напротив нашей камеры тебя видит. Чтобы другую камеру посмотреть, ей надо встать и пройти. В конце смены какие – то заметки делает, потому что в изоляторе люди лежат на досмотре, и тебя постоянно отслеживают. Кто спит, кто не спит, кто кричит по ночам, - здесь всё очкуют.
Помнишь, у кого – то из писателей, у Пикуля, кажется, есть роман «Девять жизней». Не знаю даже, какая в Серпах по счету началась моя жизнь... Другие люди, другие отношения, всё другое. Первое, что всегда стараюсь уяснить, это степень своей несвободы. Что я могу, чего не могу, как в конкретной ситуации могут со мной обойтись? В лагере мент может посадить меня в БУР, ударить, лишить свидания. Но в лагере и я кое-что могу. Подать на него жалобу, обложить матом. Сказать - ты такой же пидер, как ваш ебучий Брежнев, одна мразь, всех вас надо к стенке ставить. И мне за это ничего не будет. А что могут сделать со мной здесь – врачи, сестры, прапоры, все эти бабки – агапки? Какие у них правишки? Постоянно думаешь, что будет завтра, послезавтра, что можно сделать, не обидев сокамерников?
Слева фраер сидит, рыжеватый, тощий. На меня посмотрел: «Откуда?» - «От верблюда. С Матросской». - «Первый раз?» - «Первый». - «Косматишь?» - «Нет, так пришел». - «Через пятиминутку?» - «По суду». - «А что у тебя?» - «Сто вторая». Здесь друг друга понимают мгновенно, не надо ничего объяснять. Я такой же прокаженный, как и они. Я одно спросил: «Как тут?» - «Тащиться будешь, отдохнешь».
И начинает жевать мне здешние порядки: «Они сами все ебанутые, нормальных вообще нет, все с приветом, убедишься, когда придет твой эксперт… Не знаешь, кого тебе дали? Вызовет - начинай жаловаться: голова болит, плохо сплю. Без звука «колеса» пропишет, с нами поделишься. Лично я барбамил получаю, таблетки большие, по пол – грамма… Посылка раз в десять дней, есть, кому подогнать?» - «Мать…» - «Наверняка уже знает, что ты здесь… Я третий раз здесь, возят из больницы общего типа за подтверждением диагноза…Марс кликуха. Вообще-то Витькой звать. В свое время сдуру погнал, и теперь каждый год катаюсь… Статья-то всего «до пяти». - «А сосед?..» - «Целочник. Из дурдома. Семерик «на Пряжке» в Питере отторчал, застоялся конь. Вышел - снова попал. Считается, в реактиве… Есть у них в Питере главный, как у нас Морозов… только школы разные. Питер признал – Москва не признает, Москва признала – не признает Питер. Говорят, главный там ебанутый по самые муде. Если Морозов, считай, раз, то тот два по кушу, притом давно, ему лет под семьдесят…Но последнее слово за Москвой».
На ужин рисовая каша и даже не сечка! В лагере рисовую сечку дают диетчикам. А тут натуральная рисовая каша, черпачёк маслица топленого, кусочек белого хлеба - на тарелочке, аккуратненько. Сладкий чай, и к нему два печеньица. Тарелочки, правда, пластмассовые. Марс морщится: «Опять эта каша. Остохуела!» - «Да ты, барбос, обожрался!» - «И ты привыкнешь, здесь всегда так…» А я-то гадаю, что за праздник сегодня? Комиссия, может, какая, не встречал такого ни в тюрьме, ни в зоне.
Поужинали, покурили. На ночь разносят таблетки. «Тебе пока не положено, - предупреждает Марс. – Вот когда сходишь к эксперту…»
На третий день утром приходит нянька: «Пойдем». Надеваю тапочки, курточку свою незастегивающуюся. Ведет меня без прапора, проходим этот холл, где палаты. Перед отделением небольшой предбанничек: несколько столиков с пепельницами, низенькие креслица. «Вот…Трубниковского привела…» Из-за столика встает докторица: «Юрий Михайлович? Здравствуйте, меня зовут Майя Константиновна. Я ваш врач. Буду вас наблюдать, буду писать заключение. Желательно, чтобы вы были со мной откровенны…» Глаза белесые, жесткие. «Курить можно?» - «Пожалуйста. Есть у вас? А то вот, закуривайте…» - «Спасибо, я свои».
С собой у меня пачка простеньких сигарет, сижу, курю. Никаких особых вопросов она не задает, никаких провокационных заходов. Семья – мать, брат, отец? Войну помните? Поглядывает в папочку с приёмки: «Тут написано про сотрясение мозга… Это в каком классе случилось?» Слушает внимательно, никуда не спешит, почти до обеда проговорили. Кандидат медицинских наук, докторскую пишет. «Какие-нибудь просьбы ко мне у вас есть?» - «Сплю плохо. Погода. Мысли всякие в голову лезут». - «Пожалуйста. Выпишу вам аминазин». Тут же вспоминаю Марса: «Если аминазин выпишут, космать на почки, его дуракам закрученным дают, гадость охуительная!» - «Простите, мне аминазин нежелательно». - «Почему?» - «Левая почка плохонькая совсем…» - «А как вы к коунатину относитесь?» - «Никогда не пил. Мне бы что-нибудь, чтобы просто уснуть». - «Тогда коунатин. Завтра, даже уже сегодня вечером будете получать». - «А почему изолятор?» - «В палатах людей больше. Вам разве плохо, что вас там всего трое?» - «Нормально. Вот только на прогулку…» - «Так хочется гулять? Я распоряжусь, вас будут водить одного». – «Не нужно».

89. Гнать иль не гнать?

Даже с коунатином сплю плохо, очень жарко, ночью не всякая нянька дверь приоткроет. Заставить их никто не может, остается только просить. Другая скажет: «Ребята, я вам приоткрою, только вы уж смотрите…» - «Мать, мы ж не первый раз, порядки понимаем. Неужели мы тебя подведем!»
Всё равно лежишь, как солидолом обмазанный, скользкий весь. Иногда попросишь няньку, пойдет, смочит твое полотенчико, положишь на голову и становится легче. Но в соседней камере один деятель такую гонку придумал: мол, в голове у него дырка и ее надо заткнуть. Разорвал казенное полотенце на ленточки, запихал их в матрас. Где полотенце?! «Съел, чтоб дырку заткнуть». По камерам прошли и у всех полотенчики забрали. Давали, только когда идешь умываться.
Как я понимаю, гнали в изоляторе многие. У половины «мания преследования» на почве МВД. «Меня менты прессуют, хотят убить, они меня внаглую сажают». А у самого три-четыре судимости. «Ты же крал…» - «Кто вам сказал? Менты? И вы им верите!?» Один пришел Иисусом Христом. Чуть засветится белый халат, он Иисус, а так нормальный фраер. Другой всё просил: «Сделайте мне клизму из толченого стекла!». Любое движение: кого – то привели, за кем – то пришла нянька вести на беседу - он тут как тут: «Умертвлять повели…» А если приходили за ним, начинал прощаться: «Всё, братва! Умертвлять ведут. Больше мы с вами не увидимся». Говорят, его признали, укатил в больницу.
Володя-Таксист зарезал бабу, она и женой – то ему не была, сожительствовали. Работал в ночь, приезжает домой перекусить, а баба подблядовывала. Ёбарь, видать, только ушел, она поддатая, язык развязала. Чего – то вякнула, а он – вот как лежал нож на столе - дал ей, и готово… У Володи такая гонка: «Доктор, вы поймите: я убил подсознательно. Подсознание сработало, я схватил нож и пырнул». - «Ты же сознавал, что берешь нож… » - «А подсознание влияет на сознание?»- «Влияет…» - «А раз влияет, значит, сознание уже не может контролировать подсознание…» - «Да. То есть, нет!» - «Минуточку. Вы согласились, что подсознание влияет на сознание и сознание уже не контролирует…»
Был директор Каспийского моря, был секретарь Ленина. «Девочки, - спрашивает, - сколько вы здесь получаете? Немножко подлечусь, выпишусь, приходите ко мне. У меня машинистка в два раза больше получает, а у меня их целый отдел». Гнал он, нет? Бог с ним, кому это интересно. Никто не старается кого – то уличить. Гонишь? Ну и гони на здоровье, только мне не мешай. Были случаи, когда в нашей маленькой камере новичок начинал канканы мочить. «Слушай, - говорю, - врачей сейчас нет. Чего ты дергаешься? Придут, тогда выплясывай. Тут и без тебя дышать нечем». Одного привели в реактиве. Мимо проводили, он глазом - раз! - на меня стрельнул. Привели, положили. Спиной лежит, не шевелится, трусы зеленые. А я по тюрьме знаю: когда косматят под реактив, под себя ходят. Вообще-то реактивщиков менты обычно раскалывают на месте. Осмотрят, сведут на пятиминутку, и выскочишь оттуда со своим реактивом, как ошпаренный. … Ну, думаю, паскуда, навалит со здешних харчей больше лошади! «В реактиве ты, - говорю, - в ступоре, в чем хошь, мне без разницы: насрешь – языком вылижешь…»
Нормальный малый оказался. «А я больше ничего не знал, - объясняет: - кто – то сказал - давай реактив, это самое простое. Не особо, конечно, просто: мол, не говорить, не курить тебе не хочется. И как можно меньше шевелишься. Полгода уже терплю, не курю».
Сам по себе реактив ничего не дает, это одна из возможностей попасть в Серпы, притом достаточно призрачная. Из ста претендентов в Сербского от силы уедут двое. К тому же вечно в реактиве быть нельзя, в основном, два, три месяца, и нужно правильно из него выйти. Нельзя в один прекрасный день вскочить: ништяк, все в порядке! Врач сразу скажет: «Симулянт». Хотя в заключении никогда этого не напишет, чтобы не усугубить твою судьбу. Своего рода профессиональная этика.
Были, конечно, и натуральные больные, все, как правило, почти нормального поведения. Хвастается: «Ну, я врачам нагнал!..» А сам закрученный по самое некуда. У него чеколда стоит на деле с тележное колесо - печать, что ебанутый.
Эксперты редко ошибаются. Могут, конечно, тебя пожалеть. Но если преступление противное… В соседней камере сидел гусь, правда, недолго: изнасиловал совсем маленькую девочку и задушил. Буквально двух или трех лет. Когда был профессорский обход, он старой еврейке, зав отделением, ноги целовал. Как вцепится… А она – своими ушами слышал: «Все равно пойдешь под расстрел!» Майя меня спрашивает: «Вы, Юрий Михайлович, как к таким вещам относитесь?..» - «Вешать, - отвечаю. – Или нам отдавать…» - «Видите, бывают такие случаи, что даже вас трясет, не то что нас…»
Ляпа удивляется: «Детей насилуют, а через шесть лет освобождаются…» Лично я не слыхал, чтобы кто – то освободился. Не доживет он, все – таки боженька есть на свете, концовка обязательно будет плохой.
Марс тоже что – то гнал, о чем теперь сильно жалеет и предостерегает меня: «Может, у тебя и прокатит, убийство–то безмотивное. За «козла» пошел и убил? Это нам с тобой понятно. А ментам непонятно. И судье тоже. Но прикинь: эти стены – хуены – это все хорошо, думаешь, и дальше так будет? У тебя тяжелая статья. Минимум десятку просидишь в спецбольнице, а то и все пятнадцать. Неизвестно, выйдешь ли ты оттуда здоровым? Вон целочник - уже «с приветом». Его и здесь в жизнь не признают вменяемым: человек семь лет в спецбольнице… Камера там не такая, как здесь, а как в тюрьме. Будет в ней человек шесть, и все гонят, постоянные драки. Чуть рыкнул - укол сульфазина. Очень больно, температура запредельная, обессиливаешь. Или посадят на нейролептики, вроде тизерцина. Будешь идиотом ходить три – четыре дня, «мама» не выговоришь. С некоторых таблеток садится слух, глохнешь просто».
Нейролептиками подавляют агрессивность, их действие я наблюдал собственными глазами, когда к нам с отделения бросили ещё одного пассажира с диагнозом «травматический психоз». Чтобы положить ему матрас, наши пришлось сдвинуть вплотную. За ним зверские убийства, два или три трупа, сам щупленький, полчерепа металлической пластиной прикрыто. Так его таблетками до того закормили, что ходить не мог. Ползал и мычал. Майя сказала, что у него полный распад личности. С трудом мог есть. Когда не мог, нянька кормила, изо рта течет… «Сколько, - возмущаемся, - с этим барбосом можно сидеть!» - «Миленькие, потерпите, скоро за ним наряд придет». И, правда, он пробыл недолго, от силы неделю. Но что характерно: вел себя в камере прилично – похоже, даже у таких деятелей понятия не поддаются распаду.
«Могут перевести в общую больницу, - продолжает Марс рассматривать мои перспективы в случае удачного прогона: - А там и по двадцать лет держат. Потому что взять оттуда тебя некому. Мать помрёт – будет тебя кому взять? Это самая большая проблема… Сбежать оттуда – нечего делать: пошел на прогулку, вышел за ворота и ищи тебя… А поймают? Автоматом идешь на спец… Я не бегу потому, что хочу уйти чистым. Опять же: лишний кусок хлеба я в своей больничке всегда заработаю, лишнюю миску супа. И отравы там навалом, любые таблетки мои…»

90. У «Максима»

В Серпах время идет быстрее, чем в тюрьме, потому что условия не сравнить. Во-первых, подъем не в шесть, а в восемь. До девяти оправка, заступает новая смена, завтрак разносит уже она. Обед в час, первое, второе, третье обязательно. Первое на мясном бульоне: рисовый супчик, щи, рассольник, даже кусочки мяса попадаются. На второе котлетка, сосиска или гуляш. В рыбный день кусочек жареной рыбки. Компот из сухофруктов, все в нём есть, только сахару маловато. После тюрьмы, считай, к «Максиму» попал, чистенько, порции приличные.
Пообедал, до ужина можно поспать. Жарко, конечно, но, в конце концов, притасуешься и уснешь. В дежурство армянки после ужина частенько беседую с ней. Оказалось, тоже с Арбата. Знаешь, где жила? Перед «Прагой» дом Главбумсбыта, там магазин «Книги» был, марки в нем пацаном покупал. Заходишь, и сразу налево марочки. Плакаты продавались, художественные открытки, альбомы…Старше меня значительно: ей за шестьдесят, мне тридцать шесть. Она мне «ты», Юра, я к ней по имени-отчеству. Мужа в тридцать восьмом расстреляли, работал в угрозыске. В их большой квартире ей оставили комнатку. С тех пор она, дипломированный терапевт, в санитарках. Взрослый сын, не совсем здоровый на голову. В пятьдесят шестом мужа реабилитировали, и она могла работать врачом. Но в Серпы врачом ее бы не взяли, а идти в другое место не имело смысла. Тут выслуга, тут деньги, каких в обыкновенной больнице три врача не имеют… Книги мне из дома носила. Читать было нечего, а без книг, сам понимаешь. «Если можно, - попросил, - что-нибудь историческое…» И она носила эту серию – «Ужасные короли», что ли. Почти все это я уже читал, но дорого было ее отношение.
Через день профессорский обход. Вот эта еврейка пожилая, и с ней пять-шесть врачей, Майя моя, иногда стажеры. Сперва палаты пройдут, потом к нам. Дверь открывается, профессорша входит, остальные в дверях толпятся. Я всегда встаю - привычка, Марс и целочник сидят. «Здравствуйте, мальчики! Как себя чувствуем? Жарко, я понимаю… Кормят прилично?» И тычет пальцем, допустим, в меня: «Чей?» Майя: «Это мой». Старуха мне: «Как ты?» - «Нормально». - «Ну и хорошо, когда нормально. Рада за тебя». Майя со мной только на «вы». На «ты» - санитарки, няньки, прапоры, естественно, ну и профессорша.
Что доктор прописал, хочешь-не хочешь – принять придется. У няньки подносик с таблетками: «Сам проглотишь или прапора звать?» Отказников прапор берёт «на прихват»: зажмёт тебе голову рукой, другой даст по пузу - невольно пасть откроешь. Мало одного прапора - позовут трёх.
В руки таблетки тебе не дают, открываешь рот, нянька закидывает и протягивает мензурку с водой: «Запивай!» После чего плоской палочкой, какими горло смотрят, проверяет, не загасил ли таблетки под языком. «Подними язык, покажи горло…» Не прошло двух недель, и я, как мои сокамерники, научился таблетки отрыгивать. Оставляешь поглубже в горле, чтоб не было видно, а когда нянька уйдет, отрыгиваешь. У Марса барбамил, у меня коунатин и анактин, целочнику тоже чего – то давали. Сложим слегка оплывшие таблетки, разделим и засосем. Какой – то кайф словим, почирикаем душевно.
Зато от уколов, как от лома, приёмов нет. Изолятор шпигуют на месте, не водя в процедурную (со мной, слава богу, ограничиваются таблетками). Главное, человек не знает, что ему вкатили: может, депрессант, может (если в ступоре, в реактиве), антидепрессант. На этом ловятся гонщики, реакция на конкретный укол описана во всех учебниках. Скажем, тебе положено смеяться, радоваться жизни, а ты загрустил, опустил нос. Всё, браток, не прокатило, собирайся!
С середины мая до середины августа дважды водили на помывку. Из-за отсутствия горячей воды она проводилась в упрощенном варианте: через одну и ту же воду пропускали несколько десятков человек. Натурально грязная вода, грязная мыльная пена хлопьями - изолятор моется в последнюю очередь. Хочешь – лезь в ванну, не хочешь - не лезь. Снимаю пижамку, на мне эти задроченные трусы, снимаю их и лезу. «Руки под себя!» - командует нянька. Мало ли что ты своими руками с ней сделаешь. Няньки есть и восемнадцатилетние, и двадцатилетние. Жидкое мыло, старая мочалка, не пеньковая. Моют на отказ. Так говорят в лагере, когда отмазываешься - чтоб только поставили тебе заветные тридцать три процента и не отвели в БУР. А я так понимаю: мыть человека желательно на сто процентов. Или ты вымыт, или нет, тридцать три процента здесь, как осетрина второй свежести. Сполоснула из кувшинчика чистой водой: «Следующий!» С момента, когда ты в ванну сел, до того, как вылез, и тебе кинули мокрую простыню (перед тем ею вытерлось человек семь) проходит минуты три.
Второй раз пошел просто потому, что какая-никакая, а канитель: людей посмотреть, прогуляться. Когда привели, мыться отказался, тут у тебя свобода выбора.
В комнатке, отделанной кафелем, желающих бреет безопасной бритвой прапор в белом халате. Руки и здесь держишь назад. Как уж он побреет? Не хочешь – не садись. Какой – то дятел верещит: «Побрей мне брови!» - «Не положено». - «Побрейте брови!» Старшая сестра, которая отправила меня в изолятор: «Побрей ему, чтоб не выл….»

***

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *