Было начало девятого, и пустеющая площадь с рестораном ВТО наискосок, занавеси которого задернул проехавший вниз к Петровке троллейбус, выглядела словно отпечатанное на коричневом картоне старое фото.
«Скажем, для чего мы ходим на работу?..» Ещё не вкусил человек больничного безделья, а уже одолевает его риторика. Как для чего? Чтобы не задаваться подобными вопросами. По той же причине он не любил выходных. В преддверии выходных он ощущал себя парусником, настигнутым посреди моря полнейшим штилем. То несло тебя на всех парусах, движение подразумевало цель, но вот паруса опали, и ты обнаруживаешь, что собственных ресурсов поддерживать эту иллюзию жизни у тебя нет. На эти два дня безветрия нужна была какая-нибудь гавань и лоцман, следуя указаниям которого избегаешь праздности, чреватой вопросом: а куда собственно ты плывешь?
Что касается гавани, их имелось три. Ещё не поздно было успеть на дачу, благо по обыкновению он не выпил ничего, кроме минеральной воды. Можно было навестить мать, у которой не был несколько месяцев. Можно было заехать в библиотеку, где вечерами сидел Губарьков. Хуже обстояло дело с лоцманом. Среди окружавших его людей давно уже не было человека, способного в отношениях с ним хотя бы на малейшую инициативу. В рот смотрели ему самому. «Ты позвонишь мне и скажешь, как мне жить…» - просила его в их последнюю встречу Майя. Вечером пятницы он был не прочь получить такой звонок сам.
Он решил ехать к матери на «Речной вокзал» и, свернув к Бронной, подумал о Майе… Он не мог объяснить себе, зачем вообще понадобилась ему эта связь. Виной всему, пожалуй, была норковая пелерина, в которой он встречал эту худенькую женщину по дороге в пансионатскую столовую. К груди обладательница пелерины прижимала книгу об итальянском возрождении и маленький термос, как бы заявлявший её обособленность, а на лице присутствовала улыбка, с какой, опоздав на сеанс, пробираются сквозь заполненный ряд. Столь очевидное стремление избежать вашего внимания уместно было нарушить разве что вопросом о том, далеко ли тут почта или когда отправляется в город ближайшая электричка.
В первое же воскресенье в Детково приехали её муж, тип ученого-альпиниста без возраста, и долговязый сын с эмблемой Энергетического института на штормовке, которого неистово тянула на поводке дворняга по кличке Пират. Приблудный пес в сочетании с норковой пелериной создавал впечатление вызывающего благополучия, олицетворяя нечто вроде рваного пиджака, который позволял себе носить Форд. Вместе с тем было ясно, что путь в этот мир отнюдь не заказан, коль скоро сумел обосноваться в нем Пират. Женщина отвечала мужу, смеялась с сыном, играла с собакой, но все это как бы в щадящем режиме, словно при больничном свидании. Надо думать, она берегла себя для своих итальянцев.
Наблюдая эту картину, он наконец понял, что напоминают ему её бледность, расчесанные на прямой пробор и собранные в узел темные волосы, оставлявшие на лице, казалось, одни глаза. Они напоминали ему «Божественную комедию» Данте, где, встречая даже самую привлекательную женщину, не бываешь свободен от мысли, что, к сожалению, перед тобой уже тень.
Тень к тому же была немолода, хотя, как ей и подобает, никаких непосредственных признаков этого не отражала. Да он и не разделял вопроса некоторых сверстников: зачем живут женщины после восемнадцати лет? «Браво, Штеффан, ты нравишься немолодым женщинам, а они куда более строгие ценительницы, чем девицы!» - восклицал герой читанного им когда-то романа.
Она несомненно была кандидат, муж – доктор. Существовали следовательно реальные предпосылки исцелиться от угнетающего всяческое желание предвидения того, в какой из двух известных вам смен белья явится женщина на свидание в следующий раз. Пусть даже пелерина несколько приукрашивала положение дел и менее поддающиеся наблюдению подробности туалета не достигали соответствующего уровня. Все-таки можно было ожидать, что изучение Итальянского Возрождения приближает женщину к осознанию того, что, обладая двумя нарядными комбинациями, разумнее приезжать к вам в одной и той же, а не чередовать их с убийственной последовательностью, лишь подчеркивающей стесненность гардероба.
Последнее было единственным, в чем он не обманулся, хотя, листая на следующее за их сближением утро Майину диссертацию, объяснявшую зарождение интеллигенции развитием товарно-денежных отношений и, в частности, возникновением суконодельческих мануфактур, не рассчитывал увидеть знакомую черную комбинацию раньше чем через раз.
В остальном?.. Пелерина досталась от тетки и, брошенная на кресло в его номере, показывала, что время не пошло на пользу и ей. Муж не имел степени вообще, говорил, что для занятий наукой это необязательно, делать же карьеру, будучи членом партии, не считал для себя возможным, чем, по-видимому, и объяснялся его облик – человека, не только видевшего вершину, но и овладевшего ею. Вместо степени у него была мать, посещавшая вечера в Доме дружбы народов и критиковавшая современных женщин за то, что они слишком порабощаются материальным. «Пойми, нам не нужны твои деньги!» - говорила она задержавшейся в библиотеке Майе, отправляясь на очередной концерт декады монгольской литературы и искусства. «Они нужны мне», - отвечала Майя и, сняв крышку с поставленного свекровью на плиту бульона, обнаруживала, что курица варится сама по себе – без морковки, петрушки, без сельдерея. «Ма-ать, дай трюндель!» - канючил после обеда сын. Идя в прихожую за сумочкой, она радовалась, что не успела сегодня на маникюр и у нее есть эти три рубля.
Таким образом, о культе чувственности, отмеченном в Майиной диссертации как неотъемлемая черта научного работника эпохи Возрождения, говорить не приходилось. В сорок с лишним лет это была совершенная девочка. В довершение всего в первую ночь она, неожиданно отстранив его, странно вытянулась, несколько минут лежала неподвижно с закрытыми глазами и наконец, улыбнувшись, объявила, что у неё кончился валидол. Только этого ему не хватало… Боясь, вдруг она согласится, он сказал, что позовет медсестру. «В том-то и дело, что ты позовешь… - задержала она его руку своей маленькой сильной ладонью. - Наверно поэтому я здесь». И впервые за много лет он ощутил нечто, похожее на стыд. Впрочем, он не совсем исключал с Майиной стороны и симуляцию, призванную обрести над ситуацией необходимый контроль, хотя следом она рассказала ему о своей обострившейся якобы весной болезни, когда она долго лежала в Кардиологическом центре в Петроверигском, а когда стала поправляться и спускаться на прогулку, какой-то древний дед все навязывался ей в компанию, принимая по всей видимости за сверстницу. В деда он также поверил не совсем.
Во всей истории хорошо было только то, что началась она незадолго до отъезда и, вопреки его желанию, продолжения, разумеется, иметь не могла. Он даже собирался задним числом перевести ее в платоническое русло, но Майя словно решила опередить его в этом намерении, держалась все более настороженно, старалась не заходить к нему, и он не сдержался – его волновало ломать столь целомудренно коловшийся ледок.
Чтобы не оказаться вместе в пансионатском автобусе, на день отъезда он заказал такси. Но едва машина остановилась у коттеджа, в аллее показалась Майя. «Я знала, что ты устроишь так, чтобы мы поехали одни, - сказала она. - Прошу тебя: я поеду со всеми. К своему новому качеству мне ещё нужно привыкнуть». Чувствуя, как краснеет, он сделал вид, будто что-то забыл в номере. Когда он вернулся, Майя сунула ему бумажку с телефоном. С поспешностью, с какой перед тем скрылся, он вырвал из записной книжки листок и написал в свою очередь. В таких случаях он писал первые пришедшие на ум цифры, притом некоторые двусмысленно, оставляя возможность, не дозвонившись, думать, что в чем-то не разобрались сами. Но здесь, непонятно почему, написал подлинный номер. Не свой, понятно, а Губарькова. Но все же, выражаясь языком Майиной диссертации, это допускало возможность коммуникации, и по дороге домой он не мог простить себе такого сбоя. И в какой момент! Когда тебе говорят, что к сложившейся ситуации собираются привыкать… Он напоминал себе лазутчика, который, бесшумно миновав сложную систему заграждений, наткнулся на консервную банку.
Ехали хвойным лесом, и в надежном однообразии зеленого рождалось впечатление, что удалось убежать от осени с её смущающими душу сюрпризами. Вот в просветленной сентябрем березовой роще, прячась за деревьями, заигрывает с тобой женщина в терракотовом, и лишь подойдя совсем близко, понимаешь, что то был ствол с ободранной берестой… Или на укромной поляне застаешь обнаженную парочку – есть у желтеющей осины этот совершенно телесный цвет… В конце концов, думал он, должно же существовать в этом мире нечто надежное, не способное к смене своего образа и подобия! И хотя представить себе Майю в роли преследовательницы он не мог, не подводившее его обычно чувство опасности не проходило.
Но никаких звонков в Москве не последовало. Первые две недели он не позволял себе расслабиться – боялся сглазить. По прошествии же месяца, когда, как убеждала практика, срок давности по подобным делам истекал, в обретенном покое он с удивлением обнаружил привкус сожаления. Эта замороченная своими гуманистами женщина напоминала ему пионерку Люсю Гордееву, в которую был влюблен весь их третий отряд и которая, глядя на него из-под маски полными слез глазами, внушала ему посреди лагерного карнавала, сколь несовместио со званием советского школьника курение папирос «Прибой». Может быть, Губарьков был прав, говоря, что наступает возраст, когда начинаешь ощущать дефицит идеализма, и на этот случай не лишне, чтобы поблизости обреталось существо, способное хоть что-нибудь идеализировать – пусть даже роль мануфактур в формировании гуманистической интеллигенции?..
Он позвонил ей сам, уговаривая себя, что было бы некрасиво не позвонить вовсе и что такой звонок ни к чему не обязывает. «Я так благодарна тебе за этот месяц молчания!» - сказала Майя. Кажется, эта женщина нужна была ему для того, чтобы не разучиться краснеть.
Они увиделись. В Москве Майя как-то поблекла, и становилось ясно, что исповедание идеализма предполагает наличие в женщине молодости и красоты. Вообще он заметил, что перенесенные на стационарную почву отпускные романы приживаются плохо. Питавшееся, казалось, случайной пищей, растение это тотчас обнаруживает неожиданную прихотливость. Оказывается, все для него имело значение: и скрытное проникновение в номер, и голоса в коридоре, и шлепок мокрой ветки жасмина в окно, от которого Майя вскакивала, точно это пришел директор.
Таким образом, у песни обозначился естественный конец. Изредка они продолжали встречаться, и всякий раз, как наступал черед перейти к главному, он медлил, словно хозяин, решающий, удобно ли не поставить на стол принесенный гостем торт. И хотя он понимал, что торт принесен только потому, что приходить в дом с пустыми руками не принято и что Майя не является поклонницей этих яств, он не считал возможным показать, что также способен обойтись без них.
Она никогда не помнила чисел, и когда возникал превентивный вопрос, беспомощно смотрела на свои мужские часы с календарем, будто там было написано, когда что началось и что кончилось. В свете такой неподготовленности он терял остаток желания, приходилось выплывать на одной технике. «Наверно, ты сердишься… - виновато говорила Майя в их последнюю встречу. – Пойми, я не боюсь. Просто мне надоело быть больной. Гинекология… это такая вещь… Я никогда не хотела быть здоровой. Но сейчас… Вчера так сжимало, сжимало… - тронула она свою маленькую грудь. – Я даже плакала».
Бедная девочка! – и она знала, что такое гинекология… Он не отказывался бы это понимать, получай она за свои мучения хоть какую-то компенсацию. «Ты не должен на меня обижаться, если я стану говорить тебе, что не могу с тобой увидеться, - сказала Майя, собравшись уходить. – Просто это значит, что я плохо выгляжу и не рискую тебе показаться».
Походило на то, что его намерение подвести черту решили предвосхитить. К тому же, словно сама сочтя эту мотивировку недостаточной, Майя не удержалась от постскриптума: «Предстоит конгресс медиевистов, и мне необходимо вспомнить язык. Лет десять назад, общаясь с зарубежными коллегами, я могла отделаться улыбкой. А теперь… - она покосилась в зеркало, - теперь нужно говорить».
Он сделал вид, что не почувствовал в этих словах тональность финала, и, отвозя её домой, думал о том, что, по-видимому, одно из двух все-таки преувеличивал: либо свой мужской опыт, либо наивность другой стороны, отказывая ей в способности отличить имитацию от живого чувства, не предполагающего как правило столь тщательной отделки. И хотя разум подсказывал ему, что преувеличение было допущено по обеим линиям, на душе был неприятный осадок. Едва высадив свою пассажирку, он отъехал, а когда, развернувшись в конце улицы, возвращался обратно, ему показалось, что в густо сыпавшем снегу у подъезда все ещё стояла Майя. На ходу впрочем можно было ошибиться, а оглядываться он не стал.
А теперь это приглашение на похороны. До сих пор Майины жалобы на здоровье воспринимались им более как ссылки, не позволявшие ей слишком забываться и как бы дававшие право постоянно пребывать в том охранительном режиме, который он подметил в ней ещё до сближения. Выходило же, что и валидол, и эта паническая боязнь последствий имели под собой реальную почву… «Вчера так сжимало, сжимало… Я даже плакала». Она замолчала. Похоже, даже ее скромный опыт подсказывал ей, что если в подобных ситуациях и допустимо сетовать на здоровье, то делать это все же следует несколько позже. Чтобы загладить свою вину, она наклонилась к нему, осыпав распустившимися волосами, и, словно объявляя о приготовленном подарке, прошептала, что сегодня, кажется, можно не опасаться.
Неожиданно вспомнив об этом, он возле «Аэропорта» едва не проехал на красный свет… Они виделись в конце марта… Апрель, май, июнь…
Едва дали зеленый, он стал перестраиваться в левый ряд – где-то за Автодорожным институтом должен был быть разворот.
Теперь ему было понятно это странное приглашение на похороны.
***