Мертвые принадлежат мертвым, живые – живым. Где-то это было сказано. Прежде всего следовало отбросить сантименты, ситуация и без того была непростой: из больницы был звонок, и, несомненно, звонившая знала не только о его существовании. Трудно предположить, чтобы, обращаясь к ней с просьбой позвонить мужчине (и это при наличии регулярно появлявшегося в больнице мужа), Майя не посвятила её в детали.
Конечно, можно было повести себя так, будто никакой Данкевич он не знает вообще. Но звонок к Губарькову говорил о том, что Майина исповедь была принята близко к сердцу, а в таких случаях женская солидарность не только действует безотказно, но и вызывает желание мстить. Притом, чтобы быть эффективной, мести этой совсем не обязательно заручаться юридическими фактами. Вашего звонка ждут субботу, ждут воскресенье, а в понедельник, под свежим впечатлением от похорон, садятся за письмо на имя Бирюковой, в котором описывают всю историю так, как понимают ее сами, вернее, как читали о ней в какой-то книжке, вследствие чего изложение выглядит особенно убедительно. В один прекрасный день вы приглашаетесь к руководству, где после вопроса о том, не трудно ли команде в отсутствие столь опытного кормчего, каким является Наполеон Васильевич, вам протягивают написанное незнакомой рукой письмо, автор которого всем прочим знакам препинания предпочитает тире – верный признак разоблачительного стиля. Не нужно быть мужем полковника юстиции, чтобы понимать: если тебе требуется алиби, это уже не очень хорошо, и что при грядущем замещении Наполеоновой вакансии предпочтение несомненно будет отдано Черме, имеющей перед тобой хотя бы то преимущество, что от неё не беременеют.
Учитывая все это, таиться от звонившей не следовало, дабы не будить в ней зверя. Поскольку же, по-видимому, неприятностей нельзя было избежать совсем, зад разумнее было подставлять пусть под горячую, зато повидавшую всякого и, следовательно, способную к снисхождению руку медработника, а не под механическую длань руководства, у которого, как на минном поле, оплошать можно лишь однажды. Если всепрощение не есть выдумка богословов, то у кого и искать его, как не у сестры отделения гинекологии, которой к тому же можно предстать со смирением человека, не только изготовившегося к порке, но и захватившего с собой розгу.
Срочно требовался телефон Майиной поверенной. Вопрос был в том, застанет ли он ещё Губарькова в библиотеке?
Обычно Губарьков сидел в третьем зале до самого закрытия, но ведь сегодня была пятница. До сих пор не состоя в браке, вечером пятницы Алексей Иванович выезжал на природу. Будучи в свое время путешественником и яхтсменом, он, по-видимому, по сей день рассчитывал обрести жену не иначе как на туристских тропах Подмосковья или в акватории Химкинского водохранилища. Напрасно было его уверять, что представляющие какую-либо ценность женщины не ходят в походы, поскольку все сопряженные с ними удовольствия могут иметь в городе, в комфортных условиях, где наличествуют ванна и душ. «Не понимаю, о чем ты… - сердился Алексей Иванович. – Какие удовольствия?» - «Странно, - отвечал Юрий Евгеньевич, - что, не имея ясности в этом вопросе, вы пишете лирические пьесы». Однажды, впрочем, Губарьков вернул ему все подобные долги разом. «Юрий Евгеньевич?.. – раздалось в бюро посреди рабочего дня. – Как там у нас: бани сегодня работают?» - «Бани?..» - переспросил он, в первый момент соображая, как лучше осадить остряка. Но строгий голос звонившего, отметавший возможность быть неузнанным и, похоже, действительно знакомый, а, главное, это «у нас», как бы сулившее и вам в недалеком будущем быть причисленным к лику работников, для которых не существует вопросов посторонних, подвигали к серьезности. «Минуточку…» - ответил он тоном человека, вполне сознающего, что, в сущности, все на этом свете начинается и кончается баней, тихонечко положил трубку на стол и уже собирался бежать в фототеку, чтобы оттуда позвонить в справочную, но тут трубка ожила: «Хоть поинтересуйся, какую именно баню посещает начальство. «Сандуны» выходные в четверг, «Центральные» – во вторник…»
Не то было плохо, что вечно пеняя Губарькову на не подобающее возрасту положение, сам очутился в положении шестерки. Вопреки своей солидности, ему не раз приходилось выглядеть жалким, к тому же он принадлежал к категории людей, обнаруживающих чувство собственного достоинства более потому, что его принято иметь, а не по внутренней потребности. Плохо было то, что обычно не упускавший случая его поддеть Губарьков не использовал эту возможность и, явно спеша возвратиться на место поучаемого, без всякого перехода стал жаловаться - на отсутствие денег, семьи, на то, что его не ставят. То было не великодушие даже, скорее - сочувствие человека, ненароком узревшего недуг, о котором не знает сам больной, и маскирующего от него свое открытие. Диагноз, разумеется, ставился трагический, не оставляющий надежд на выздоровление. С тех пор, встречаясь с Алексеем Ивановичем, он по возможности старался доставить ему новый симптом своей безнадежности, догадываясь, что единственное удовлетворение, какое способен испытывать врач, наблюдая неотвратимость летального исхода, состоит в том, что он не ошибся в прогнозе.
Случай лишний раз подтвердить этот прогноз представился, едва он вошел в научный зал, и явился в облике уснувшей за крайним в четвертом ряду столом провинциальной соискательницы. Улыбка на лице спящей говорила о том, что высовывавшаяся из-под нее рукопись с подзаголовком «Вопросы теории и методологии» близка к завершению, но ещё красноречивее свидетельствовали об этом купленные уже здесь, в Москве, джинсы с эмблемой «Ну, погоди!» - их обладательница, несомненно, стояла на пороге своего женского возрождения.
На таком фоне не выделить Алексея Ивановича было нельзя, подобно тому, как, очутившись в ресторане днем, сразу видишь, кто забежал сюда как в столовку, а кто здесь действительно гурман, и всякий раз, оказываясь в библиотеке, он думал, что хорошо бы однажды попасть сюда без дела – просто почитать, как Губарьков. Только почему, вопреки пятнице, Губарьков до сих пор находился здесь и, когда он остановился рядом, продолжал читать, будто об этой встрече они условились? Со времени пресловутого розыгрыша он ловил себя на том, что ему было неприятно предвосхищение Губарьковым даже самого нейтрального его шага. Словно тем самым ему доказывали, что относительно его тем более не ошибаются в главном.
- Марк Аврелий: «Наедине с собой»! – Он открыл титульный лист лежавшей перед Губарьковым книги и перекинул несколько страниц.
- Рад убедиться, что ты все ещё не разучился читать. – Разговаривая, Губарьков почти не поворачивал головы, лишь искоса смазывал вас своей наивной голубизной. – Интересно?..
- Да нет, не очень. Можно, конечно, читать и Марка Аврелия, но, думаю, в нашем возрасте подобные занятия следует скрывать.
- Думаешь? – Алексей Иванович стал собирать книги.
- Возраст между тридцатью и сорока англичане называют веком ответственности. Оканчивая этот век, пора очутиться наедине со зрителем. А если это не удалось, зачем афишировать свои трудности посредством Аврелия?
Все-таки из чего было ему заключить, что я приеду, думал он. «Юрий Евгеньевич?..» - обращаются к нему сегодня по телефону. Имя, Губарькову не постороннее, спрашивает женский голос. Парнишка Алексей Иванович сообразительный, отвечает, что, к сожалению, Юрий Евгеньевич отсутствует, но все необходимое он, разумеется, готов ему передать. Юрий Евгеньевич знал эту губарьковскую телефонную вежливость, способную разговорить немого. Вопрос в том, что могли ему сказать? По-видимому, не более того, что он и сообщил… Но ведь нужно учитывать интонацию звонившей, не допускавшую возможность игнорировать переданную ею просьбу, из чего Губарьков мог почувствовать не только его причастность к случившемуся, но и то, что звонившая об этой причастности знает. «Звонила палатная сестра… не смогли ли бы вы быть на похоронах?..» Повелительный оттенок, который получило в губарьковской транскрипции сослагательное наклонение, давал понять, что существует общественное мнение… Зная, что, по здравом размышлении, его подопытный не захочет конфликтовать с палатной сестрой, телефона которой опрометчиво не записал, Губарьков и торчал в библиотеке, уверенный, что ещё до исхода суток его станут ловить, чтобы вступить со звонившей в переговоры.
Не дожидаясь Губарькова, он пошел к выходу и, минуя соискательницу, ткнул её пальцем в бок. Мгновенно пробудившись и увидав неторопливо удалявшегося по ковровой дорожке гражданина, та подавила рванувшийся из груди вопль – с равным успехом можно было заподозрить председателя ученого совета института, в котором ей предстояла защита… Тем временем в поле её зрения вступил Губарьков. Поздно заметив подложенную ему мину, он не сумел внести корректив в слишком уж независимую походку читателя Марка Аврелия, и теперь ему предстояло нести на себе до самых дверей подозрительный взгляд, отнюдь не гарантирующий, что в последний момент не будет организована погоня.
-Не пости-жи-мо!! – Очутившись наконец в холле, Губарьков положил книги на пол и, переводя дух, огладил ладонью усы и рыжую окладистую бороду. – И с этим грязным животным в кожаном пиджаке я общаюсь почти тридцать лет! Золя отрастил… как на седьмом месяце… - Резким движением Губарьков хотел ткнуть Юрия Евгеньевича в живот, но, ожидая нечто в этом роде, он успел сделать шаг в сторону. – Кого обидеть! Несчастную женщину, при виде которой становится больно даже не за неё – за себя!
- Странная для драматурга горячность, – Юрий Евгеньевич нагнулся за книгами, давая понять, что здесь не театр. – Человечеству требуется спокойный, бодрый голос. Скоро эта несчастная женщина защитит диссертацию, станет получать двести целковых и не возьмет тебя в мужья, даже если ты будешь очень проситься.
Был теплый вечер с ещё не отчетливо проступившими в окнах огнями, и, осилив тугую дверь, люди растворялись в нем с проворством птиц, которых не заманишь обратно. А что мешает мне позвонить прямо к Майе? – думал Юрий Евгеньевич. Накануне подобных событий в дом бывает тысяча звонков – общим порядком узнаю, где и когда, а найти палатную сестру на похоронах своей бывшей больной не составляет труда. На обратном пути можно будет к ней подойти… Он сбежал по мраморной лестнице и ждал Губарькова.
С короткой шеей и распиравшими дешевую тенниску плечами старого спортсмена, сутулившийся Алексей Иванович походил на человека, который чувствует укус комара, но терпит, дабы вернее его прихлопнуть. Это несколько наигранное выражение приниженности все более овладевало Алексеем Ивановичем по мере того, как они приближались к машине, - при всем своем простодушии он любил приигрывать, чаще всего в роли человека, не умеющего жить, напоминая заику, который бы ещё изображал заикание. На неумение жить указывали похеренная специальность биолога, полставки почтальона по утрам, отсутствие жены и писание пьес. Последние два обстоятельства были взаимосвязаны, поскольку первая любовь Алексея Ивановича была актрисой. Роман этот продолжался около года. Будучи значительно старше его и на полголовы выше, актриса не смогла воспользоваться предложением Алексея Ивановича, вследствие чего вышла замуж за другого, побудив оставленного к пробе пера. То была повесть, где фигурировали учительница и ученик, отличавшаяся тем, что на протяжении двухсот с лишним страниц диалог присутствовал в ней лишь однажды и выражался одним-единственным словом «Расстегни!», которое, как нетрудно угадать, принадлежало педагогу. Сдержанность, с какой прибегал автор к передаче живой речи, казалось, не предвещала будущего драматурга. Однако, кончив университет и посвятив несколько лет экологии, Губарьков неожиданно бросил все и засел за пьесы. По-видимому, старая рана кровоточила…
Своей первой любви Губарьков был обязан привязанностью не только к театру, но и к высоким женщинам, словно другой пол начинался для него не ранее чем со ста восьмидесяти сантиметров. Уже одно это делало его шансы на вступление в брак достаточно проблематичными. Имелось и более существенное препятствие: гигантский, прогрессирующий с возрастом талант расхолаживать женщину, пускаясь в рассуждения о смысле жизни, так что, если бы не диалог из его прозаического произведения, можно было бы предположить, что Губарьков девственник.
- Куда мы едем? – Вне своих книг взгляд Губарькова тух, словно не надеясь узреть что-либо поучительное.
-Ты меня спрашиваешь? - Выезжая со стоянки, Юрий Евгеньевич снова подумал о своем деле. С чего он решил, что к Майе будет тысяча звонков?.. В институте все оповещены, родственников у них почти нет. «Простите, а кто звонит?..» - спросит свекровь (в таких случаях дорожат вниманием каждого). Что он ответит? Можно сказать, что из «Вопросов средневековья» - Майя говорила, что третий год там лежит её большая статья. «Вопросы средневековья»?..» - повторит свекровь, чтобы приехавшие выразить соболезнование слышали, как уважали Майю Владимировну даже и в печати. Но где гарантия, что тут не схватит трубку муж и не пошлет «Вопросы…» по соответствующему адресу, прокричав, что о людях нужно помнить, пока они живы. Человек, «не делающий карьеру», вполне может позволить себе такое. Конечно, если звонить, то нужно постараться попасть на сына…
- Все-таки: куда?.. – вернул его к реальности Губарьков.
- Минуточку, кто из нас театральный работник? – Сворачивая на Проспект Маркса, Юрий Евгеньевич притормозил, словно, не получив ответа на свой вопрос, отказывался ехать. – Драматург твоего дарования вполне в состоянии угостить товарища привлекательной актрисой. Глядишь, грязное животное облагородится… Давай, думай быстрее. В автомобиль помещаются две девушки, в том числе и артистки. Надеюсь, ведь не народные?.. – Когда он начал говорить, Губарьков сделал вид, будто включили радио, которое не в состоянии помешать серьезному человеку думать. – Хочешь сказать, что у тебя нет кандидатур?
- У меня нет денег.
- Причем тут деньги? Это твое второе заблуждение.
- Забыл, какое первое?
- Что автор лирических пьес может позволить себе не изучать женщин. Не морщись, это твой долг перед зрителем. Писатель, двигающий производственную тему, лезет в шахту, не думая о том, что в ней грязно.
В крайнем случае, продолжал он прикидывать варианты, в понедельник утром можно подъехать к её дому и отправиться следом за семьей. Но тут он представил себе знакомый подъезд: выходят муж, сын, свекровь, и кажется, что сейчас появится вечно опаздывающая Майя – и отметил, что это вариант не из лучших. Он даже огляделся, чтобы убедиться, что едет по Волхонке, а не по Майиной улице, и Губарьков принял этот взгляд на свой счет.
- Понятно… - отозвался он. - А – второе?
- Со второго начинали: общение с женщиной не требует денег.
- Подозреваю, в слово деньги мы вкладываем разное содержание. В данный момент у меня есть шестьдесят копеек.
- Вполне достаточно. Встречаетесь, ведешь в кафе, берешь меню, читаешь. Текст, понятно, адаптируешь. Скажем, значится: «Котлеты по-киевски с гарниром». Вслух читаешь: «Котлеты с кашей…» Лично я не представляю себе даму, которая вечером, в кафе, станет есть кашу. Спутница качает головой, и ты берешь два кофе и одно пирожное, поскольку мужчины сладкого не едят. Остается ещё пятак на метро.
- А другой? – улыбнулся Губарьков улыбкой сообразительного школьника, сумевшего озадачить учителя, и, видя эту наивную улыбку, Юрий Евгеньевич подумал, что телефон все-таки нужно брать у Губарькова. «Никто не герой перед своей женой!» - сказал полководец. Поскольку у Губарькова, знавшего его тридцать лет, он не числился в героях и подавно, можно было поднять лапки лишний раз.
- Ну… если ты способен поддерживать отношения с женщиной, не имеющей проездного билета… – Он пожал плечами.
- У «Кропоткинской» можешь меня высадить, - кивнул Губарьков.
- Там нельзя останавливаться, - заметил Юрий Евгеньевич, понимая, что, коли поднимать лапки, делать это следовало, не выходя из библиотеки, а не влезать эдаким молодцом в машину, чтобы в последний момент признать свою зависимость от пассажира.
- Тогда у «Парка». У старого, не переезжая Садовой.
- Ты же сказал, у тебя есть шестьдесят копеек. За эту сумму я довезу тебя до дому. Будешь считать, что посидел в кафе и доехал на метро. – В следующий момент он понял, что, везя Губарькова домой, лишь удаляется от цели. Оставалась слабая надежда: телефоны преходящего пользования Алексей Иванович не заносил в книжку, а писал мелом на лежавшем рядом с аппаратом обломке грифельной доски.
- В кафе я бы поел.
- Ни в коем случае! Я же объяснял: в кафе ты бы выпил чашечку кофе.
Выехали на освещенный золотистыми лампами Комсомольский проспект, похожий на иллюминированную аллею парка, из которой разошлись посетители. В этом золотистом свете вечер выглядел как бы на пару часов старше, и казалось странным, что открыты магазины.
- Ладно, как было написано у нас в стенгазете: «Давайте помечтаем!» Что бы, говоришь, ел в кафе? – Не доезжая Вала, Юрий Евгеньевич притормозил возле продуктового магазина.
- Всё тебе скажи… Пельмени, например.
- Завтра же пишу в «Литературку». - Юрий Евгеньевич перегнулся через сидение, чтобы взять портфель.
- Что ты пишешь?
- Как бороться с таким социальным злом как холостяк.
- Ну?..
- Прекратить выпуск пельменей.
Он купил пачку пельменей, шпроты и бутылку вина. Губарьков пил редко, но занятие это любил, быстро пьянел, а в данном случае расслабить его было нелишне. Вино он положил в портфель лишь подойдя к машине, чтобы спутник мог запечатлеть многообещающее очертание. И действительно, едва они отъехали, Губарькова потянуло на лирику:
- Наверно, ты прав… - начал он, раскуривая удушающую кубинскую сигарету и совершенно в таком тоне, будто уже сидел за бутылкой вина. – И дело вовсе не в отсутствии денег. «Отсутствие разменной монеты не является оправданием безбилетного проезда!»… В свои сорок лет я не могу сообщить женщине ничего интересного. Как будто в моей жизни ничего не было… А если и было, то во всяком случае не то, о чем можно рассказывать в таком возрасте.
- Не понимаю: если ты ощущаешь возраст, ты должен говорить о чем-нибудь другом – о делах, о болезнях. А не о женщинах. Как-то не очень это монтируется. Потом… кто тебе сказал, что от тебя ждут рассказов? Я понимаю, слово – твоя профессия, ты можешь дать двадцать синонимов к слову «конек» (который на крыше)… Но разве, идя на свидание с военным, женщина ждет, чтобы перед ней стали маршировать или стрелять из пушки?
- Что же прикажете делать? – вернулся Алексей Иванович к своей независимости.
- Пожалуйста, в этой аудитории я готов объяснить: ухаживать! Цветы, комплименты. Прочие знаки внимания.
- На всё это требуется время, - отозвался Алексей Иванович, словно прикидывая свои ресурсы.
- Смотри… Коротких путей я не знаю. Да они и не к лицу человеку творческому.
Губарьков жил в Теплом Стане. На всякого мудреца довольно простоты, гласит пословица. В развитие её квартирка Губарькова позволяла сказать, что у простака не обходится без мудрости. При минимуме затрат здесь имелось все необходимое, включая висевшую над плитой рукавицу для снятия сковороды, и ничто не указывало на то, чтобы в обозримом будущем хозяину предстояло провести по графе «быт» хоть сколько-нибудь существенную сумму. Не обходилось, разумеется, и без театра: против заваленного рукописями письменного стола на всю длину стены простирался верстак – с помостом, тисками, паяльной лампой и уложенным далее в образцовом порядке более мелким слесарным, столярным и даже сапожным инструментом. Над верстаком, на проморенных полках, помещались книги, словно иллюстрируя тезис, что материальное является почвой, которой питается духовное. Книги содержались впрочем уже в меньшем порядке, что не только наводило на мысль, что ими пользуются чаще, но и в известной мере ставило под сомнение приведенное выше положение политической экономии об основополагающем значении базиса. Сооружение было снабжено стремянкой – из тех, на каких некогда сиживала нетрудовая интеллигенция в своих домашних библиотеках, не будучи ограничена потолками в два пятьдесят. Наряду со стремянкой о временах крупногабаритных квартир напоминал и висевший в нише над кушеткой линялый гобелен, изображавший сельский пейзаж и молодого человека, играющего на духовом инструменте.
Устроившись под сенью гобеленовых ив, Юрий Евгеньевич посмотрел на бельевую тумбу с телефоном и сразу увидел записанный на куске грифельной доски номер. Кажется, это был тот самый: во всяком случае, там тоже имелись семерка и девять…
Между тем хозяин облачился в свой бюргерский халат и, убрав с тумбы телефон, разворачивал её к кушетке. Поставив затем вариться пельмени, открыв шпроты и принеся рюмки, Алексей Иванович водрузил на допотопный проигрыватель «Бранденбургский концерт» Баха и, задумчиво пощипывая бороду, опустился на стул уже законченным драматургом. Плохи были не борода, не халат, вывезенный отцом Алексея Ивановича с родины композитора. Плохо было то, что для писательства Алексею Ивановичу требовалась подобная декорация, изобличавшая, что занятие это для него все еще не жизнь, а некое миссионерство, от которого, как правило, не приходится ждать удовлетворительного результата. А ведь, отнесись Алексей Иванович к делу будничней, он, по-видимому, был не безнадежен. Он был простодушен, наблюдателен, переимчив и когда-то, возвращаясь из своих экологических командировок, говорил уже не Мурманск или Пинега, как до отъезда, а Мурманск, Пинега. Поправив его, можно было не сомневаться, что впредь он промашки не даст: однажды Юрий Евгеньевич заметил ему, что он неправильно носит запонки, и с того дня Алексей Иванович всегда упрятывал защелку запонки в манжету.
- Ещё по рюмочке одной, сказал художник молодой! – Чокнувшись, Алексей Иванович остановил руку на полпути. – Сейчас будет крещендо… такое чувство, словно летишь в пустоту…
- Ну ты, крещендо! – Дождавшись окончания пассажа, Юрий Евгеньевич отодвинул от себя нетронутую рюмку. – Как бы тебе это доходчивее объяснить? Есть граждане… они кое-что правильно понимают и чувствуют. Но то, что свои эмоции они стараются обнародовать, свидетельствует о крайней глупости.
- Благодарю. – Выпив, Алексей Иванович становился менее обидчив.
- Да, пожалуйста… Грубости ты не любишь, а без грубости не понимаешь. – Желая убедиться, правильно ли запомнил номер, он посмотрел на подоконник, куда была убрана доска. Но номер с неё был уже стерт. Что там было в конце: два или семь?.. Не страшно – попробуем и так, и так, подумал он, и в это время позвонили в дверь.
Алексей Иванович пошел открывать и доставил в комнату уже начавшие полнеть метр восемьдесят в джинсовом платье и с бирюзовым перстнем на указательном пальце. Остановившись на пороге, женщина обвела глазами обстановку, отнюдь не толкавшую хозяина к безоглядному браку, и её снисходительное выражение притухло – тут требовалась длительная осада.
- «Тирсис под сенью ив мечтает о Нанетте и, голову склонив, выводит на мюзете…» - Женщина изучала гобелен.
- «Любовью я – тра, та, та, там – томлюсь! К могиле я – тра, та, та, там – клонюсь!..» - подхватил Губарьков, словно услыхав позывные отчизны дальней.
- Когда говорят музы, пушки молчат. – Юрий Евгеньевич встал.
- Покидаете? - улыбнулись ему метр восемьдесят – пожалуй, даже восемьдесят два: она была заметно выше его.
- Зато остается Алексей Иванович, большой любитель культуры во всех её проявлениях.
- Что приятно, - в тон ему ответила женщина, направляясь к верстаку, будто собиралась паять.
- Я только провожу до машины… - извинился Алексей Иванович, давая понять, что все-таки в непосредственной близости от него присутствует автомобиль, и побежал вызывать лифт.
- Что поучительного может сообщить нашему взыскательному зрителю драматург, принимающий у себя особу столь дряблого сложения? – заметил Юрий Евгеньевич, нажав кнопку первого этажа.
- Как ты можешь! – Алексей Иванович схватился за голову. – Человек просто зашел в гости.
- Какие могут быть гости в твоем возрасте! Ты представляешь, чтобы в гости пришли ко мне? Чем хоть занимается?
- Она поэтесса.
- Это у нее профессия? Или, как у тебя, - состояние души?
- Вообще-то она младший редактор… - замялся Алексей Иванович. – Я бы даже сказал, секретарша.
- И зубки не очень хорошие, - вспомнил Юрий Евгеньевич, выходя из лифта.
- Независимый, гордый характер!.. – Похоже, следовавший за ним Алексей Иванович его не слышал.
- Заметь, ты называешь качества, не самые необходимые в женщине. – Он открыл машину. – Ладно, не переживай. Художнику полезно изучать действительность во всем её многообразии. Пусть это будет поэтесса. Она заразит тебя трихомонусом, и, по крайней мере, я смогу написать в твоем некрологе, что ты прожил «богатую событиями жизнь». Желаю творческих успехов.
Но Алексей Иванович не уходил.
- Спасибо тебе… - сказал он совершенно серьезно.
- Что?.. – Юрий Евгеньевич даже бросил сцепление, и мотор заглох.
- За вечер, за вино… - Губарьков смутился. – Ты всегда держишься так, как будто не хочешь позволить людям любить тебя. – Он протянул какую-то записку. – Вот этот телефон. Я знал, что ты не позволишь себе не быть там.
- Таких сообразительных авторов я бы тоже не ставил! – Хлопнув дверью, Юрий Евгеньевич резко выехал со двора.
На светофоре он развернул губарьковскую записку. Это был совсем не тот номер, который он видел на грифельной доске.
***