Симочку он уже не застал. Можно было, конечно, полистать записную книжку – отличительная черта бывших подруг собственно и состоит в том, что они обычно оказываются на месте, лишний раз подтверждая слова философа, что единственное, чем мы располагаем надежно, это наше прошедшее. Но здесь уже требовалось участие «души»: прежние знакомые напоминали ему приходившего на перевыборы месткома старика Шапиро, куда больше самого мероприятия ценившего возможность в перерыве для подсчета голосов пожаловаться вам на невестку. С востребованной из годовалого забвения гостьей предстояло обсуждать ослабление чувств мужа, эгоизм детей; после, устав выражать участие, ныли мышцы лица. «Я хотела излить на тебя всю свою нежность!» - заглядывали ему в глаза уходя, и, закрывая дверь, он вспоминал Сониного художника, заявлявшего, что высшее образование - это, конечно, хорошо, но воспитание женщин в нашем отечестве ещё не начиналось. «Где же обещанное вами счастье?..» - из зеркала в имитирующей старину металлической раме на него смотрел вызывающий взгляд человека, умеющего вовремя отступить. Кажется, тот же Губарьков читал ему стихи про человека у зеркала, что-то в таком духе: неужели вон тот – это я, когда-то резвившийся на даче ребенок, которого так любила мама?.. Под зеркалом двумя карманами висели декоративные лапти с платяной и массажной щетками. У знакомых женщин он считался разведенцем, каждая старалась его обиходить, ему же недоставало духу выбрасывать подобные знаки внимания, и теперь, насыщенная диковинками магазина «Тысяча мелочей», квартира производила холодное, нежилое впечатление. Он брал массажную щетку, тщетно пробуя образовать порядок на младенчески вьющейся в преддверии скорого облысения голове, и пытался вспомнить, откуда взялась эта фраза: «Мы должны объясниться: где же обещанное вами счастье?» Полностью она звучала, кажется, так. Он думал о себе и только что ушедшей женщине и удивлялся: неужели произошедшее между ними есть то, из-за чего рушится столько семей! Неужели, будь он её мужем, ему пришло бы в голову ревновать к этому? Он вспоминал Нину, жившую с ней свою дочь, которая уже заканчивала школу. Чего он тогда поднял шум? Из-за Георгио? Да что уж такого необыкновенного мог этот Георгио придумать!.. Дело, разумеется, было не в Георгио, а в Нине, точнее в том, что Нина даже не пыталась конспирировать. «Он приехал по линии СЭВ!» Разве это основание, чтобы с ним спать? Ладно, случилось. Но если ты дорожишь тем, как устроена, произведи же своевременно подъем, позаботься, чтобы его брюки висели в другой комнате – благо, дочь ты отвезла к своим родителям и, следовательно, имелось свободное помещение. Ничего этого проделано не было, и тут возможны были два объяснения. Первое – что, подобно разведчику-дилетанту, Нина не готовилась к провалу, и это ещё куда ни шло. Будучи сам человеком осмотрительным, он даже ценил в Нине простоту. Снедало другое: что если, увидав Георгио, про своего «Юранчика» она тут же забыла? Что если то была страсть?.. Не испытав в жизни ничего похожего, он в принципе допускал существование этого, не раз описанного в литературе феномена, и вот с такой, унижающей его мужское достоинство трактовкой самолюбие ужиться не хотело и не могло.
Доходя в своих рассуждениях до этого места, он вспоминал, на кого похож человек в зеркале. То был вылитый Георгио, только без усов! Оставалось лишь удивляться, как столько лет назад Нина умела провидеть в нем сходство со своим идеалом. Тут уж отрицать наличие страсти было нельзя, особенно если учесть, сколько раз она просила его отпустить усы. Он даже начал, и ему шло. Но однажды в метро он заметил, как две девочки-подростка, взглянув на него, прыснули. Приехав домой, он все сбрил.
Конечно, ни о каких «гостях», вслед за которыми его посещали подобные мысли, сегодня не могло быть и речи. «Самое страшное – это отчуждение после. Мужчине этого никогда не понять», - вспомнил он жалобу Майи. Чего ж тут не понять? Он всегда подозревал, что попытки приписать женщине более тонкую душевную организацию лишены оснований.
…Когда-то в их надстроенном втором этаже, с низкими оклеенными обоями потолками, располагалась стройконтора. Конец её был бесславен, впрочем, в значительной мере обусловлен спецификой занимаемого помещения, представлявшего собой квартиру, в двух из пяти комнат которой ещё и сейчас проживала продавщица ЦУМа Зина, а следовательно имелась кухня, позволяющая организовать прием пищи непосредственно на рабочем месте. Отпуск популярного продукта в те дни не был стеснен временными рамками, поэтому зачастую трудовой порыв стройконторовцев принимал круглосуточный характер. Ознаменовался он рождением у Зины дочки, а также установкой в ванной комнате электросауны и аппарата биде. Последний рассматривался очевидно как компенсация матери-одиночке, хотя, по её же свидетельству, систематически использовался самими парившимися по аналогии с более привычным глазу санитарно-техническим устройством. Словом, когда не без Зининого почина оздоровительная практика соседей сделалась широко известна, было решено, что преемником их в столь оборудованном помещении может быть лишь сугубо женский коллектив. Наполеон в качестве руководителя, Юрий Евгеньевич в качестве его заместителя в счет не шли, будучи как бы возвышенными должностью над половыми признаками. Что же касается находившегося в штате бюро Шапиро, то, оказавшись в одиночестве среди шести женщин, он, разумеется, не мог препятствовать отнесению коллектива к разряду женских.
Обосновавшись на новом месте, коллектив этот доказал, что многие достижения цивилизации, в руках мужчин сулящие ей неизбежную гибель, в основе своей суть вещи небесполезные. Из фактора, разлагающего коллектив, снабженная газовой плитой кухня сделалась фактором его сплочения на почве двухразового горячего питания, обходившегося к тому же дешевле, чем обед в «Шоколаднице» на Пушкинской, не говоря уже о кафе на Малой Бронной, где почти всегда ещё и очереди. Когда в бюро приходила потенциальная сотрудница, вслед за объявлением размера жалованья ей многозначительно сообщалось: «Зато у нас свою кухня», и не было случая, чтобы этот плюс не осилил некоторого дефицита в окладе. Но кто оказался здесь у Христа за пазухой, так это все те же мужчины. За вносимые в общий котел копейки они становились потребителями нескончаемого конкурса «А ну-ка, женщины!», в ходе которого кофе по-варшавски секретарши Оли соперничал с картофельными дерунами Чермы, гренками корректорши Бэлы Михайловны, подававшимися присыпанными тертым сыром, или блинчиками курьера Клавдии Ивановны, относительно которых опытом было дознано, что их не следует съедать больше семи-восьми в присест. Таким образом, практика бюро не только подтверждала догадку поэтов, что в каждой женщине присутствует тайна, но и объясняла их стремление эту тайну познать. Нужно ли говорить о том, какой эффект давало сложение шести, а точнее – семи таких тайн, поскольку во всех событиях жизни бюро активно участвовала и Зина.
…Как всегда стол был составлен в фототеке. Втиснутый между шкафами и каталожными блоками, он походил на дрейфующее в торосах судно, команда которого сгрудилась над картой, чтобы искать путь на свет божий, откуда доносился голос Чермы:
- … очень бы это, Зиночка, кстати! Но как будто маловат… И потом… десять двадцать! Нет, это не по моим доходам.
- Мало-ва-ат?! Это же – восемь с половиной!
- Послушайте, Черма! Кончайте закулуарные разговоры! – Шапиро приготовил очередной тост и дорожил общим вниманием, потому что, когда виновник торжества присутствует на нем с обреченным видом пенсионера поневоле, тост не такое уж легкое дело. Шапиро сидел рядом с Наполеоном, напоминая заматерелых вдов, которые на поминках всегда оказываются возле новоиспеченной товарки, самим фактом своего существования подтверждая, что жизнь на этом печальном событии отнюдь не кончается.
Сам Яков Григорьевич оставил службу на следующий за своим шестидесятилетием день и в свое время первым высказал мысль, что Наполеон сидит потому, что имеет в виду звание «Заслуженный работник культуры», дающее право на пенсию персональную. Собственно, до того никто в бюро, занятом выпуском проспектов туристических маршрутов и экскурсий, не представлял себе статут этого звания и уж тем более не предполагал, что кандидат на него может обретаться в непосредственной близости. Кампанию «Наполеону – «Заслуженного»!» Яков Григорьевич повел так, словно готовился к ней всю свою жизнь, недвусмысленно давая понять, что собственная его работа в юности избачом и редактором районной газеты вполне позволяла коллективу иметь не одного, а двух «заслуженных»… Следуя разработанному им плану, Юрий Евгеньевич месяц сидел в библиотеке, инвентаризуя разбросанную по периодике тридцатых годов Наполеонову «фотопублицистику», Черма же заняла место хворавшей помощницы начальницы управления, чтобы в перерывах между приготовлением справок и чая разъяснять заслуги Наполеона Васильевича.
Кто мог подозревать, что продуманное в мелочах здание возводилось на ложном фундаменте! Получив к шестидесятилетию «Заслуженного», Наполеон продолжал сидеть, и Шапиро появлялся в бюро с виноватым видом, будто это он игнорирует завоеванное коллективом право на льготное пенсионное обеспечение.
- Выпьем-ка мы за то, - подождал Шапиро, пока возвратившаяся из-за шкафов Черма протиснется на стул возле Юрия Евгеньевича, - чтобы сбывались наши желания!
Подобные тосты есть верный признак того, что скоро вы окажетесь дома, и женщины это сразу почувствовали:
- Правильно, Яшенька Григорьевич!
- Неплохо бы…
- Должны же они когда-нибудь сбываться!
Свою рюмку Черма возвратила на стол так, словно то была вычитанная ею синька, и в поисках нового дела приступила к Юрию Евгеньевичу.
- Советуют: заведи любовника, - начала она тоном, будто и он был в числе тех, кто высказывал это малореальное пожелание. – Предположим, он будет иметь сто восемьдесят, и у него ещё будет семья и двое детей. Сколько, ты думаешь, он сможет на меня тратить? Каких-нибудь три рубля в месяц. Хорошо ещё, если он будет мне приятен. А если нет?
- К сожалению, не все желания могут сбыться, - заметил Наполеон. – Я, например, часто думаю, что неплохо было бы съездить в Авиньон и посетить собор святой Клары.
- А здесь вы уже всё посетили? – осведомился Шапиро.
- Что значит - всё? – Наполеон поправил очки, чтобы лучше рассмотреть предложенный вопрос.
- Это значит, - вмешалась Черма, - что, прежде чем подписать вам характеристику для поездки во Францию, Бирюкова спросит: «А в Суздале вы были?».
Упоминание Чермой начальницы управления не понравилось Юрию Евгеньевичу. Он пытался объяснить себе – чем? - и вспомнил правило, гласящее, что, содействуя возвышению ближнего, обычно выигрываешь даже больше, нежели тот, за кого хлопочешь. Разве за Наполеона хлопотала у Бирюковой не Черма?.. Совсем в ином свете выглядела теперь её откровенность. Скептицизм относительно совета обзавестись любовником означал, разумеется, не только то, что советом этим она не намерена пренебречь, но и то, что, сделавшись лично известной начальнице управления, тоже не упускает из виду место Наполеона.
- У таких дней, как сегодня, есть одна приятная особенность: они имеют конец, - сказал Наполеон, последним выходя из фототеки. Он отдал ключи Юрию Евгеньевичу и, ступив на трепыхавшуюся под Чермой деревянную лестницу, продолжал: - Обдумывая свою жизнь, я, знаете ли… всё более склоняюсь к тому, что эта жизнь не удалась. Скажем, для чего мы ходим на работу?.. – Наполеон говорил так, будто в понедельник ему предстояла не больница, а чистилище.
- Чтобы жизнь быстрее прошла. А вы как думали? – Юрий Евгеньевич толкнул дверь на улицу, давая понять, что, если с человеком хотят откровенничать, его не держат три года на ста восьмидесяти рублях вместо трехсот и не доводят дело до того, что за этой надбавкой ему приходится становиться в очередь.
***