Близилась осень, но у него было чувство школьного апреля, когда впервые выбегаешь на улицу без пальто и сразу завоевываешь пространство – все становится ближе, быстрее, доступнее. Легче дышалось, нормализовался сон. Находили, что он лучше выглядит, постройнел, и, посещая его, Симочка оставляла свои цирковые номера, сделав неожиданное открытие, что тридцать восемь лет – не такая уж древность. Под влиянием этого открытия она облагородила лексикон и даже вернула ему тринадцать рублей.
Здоровье не анализируют, но всё же должна была быть его осеннему обновлению причина… Как-то, после очередного разговора по телефону, он задержался с трубкой в руке, испытывая это состояние особенно отчетливо. Может быть, все дело было в самом звонке? Звонил Алексей Иванович: они уславливались о ежегодном «сентиментальном путешествии» - предпринимавшейся в конце августа поездке в Быково, где когда-то произошла их дружба и где теперь, через тридцать лет, они появлялись, подобно Лаврецкому в его дворянском гнезде, ходили по вспученным корнями сосен тротуарам, а из-за знакомых оград смеялась детскими голосами неведомая, инопланетная цивилизация, погружая в настроение этого почтенного человека, изрекшего: «Здравствуй, близкая старость! Догорай, бесполезная жизнь!»
Он всё не клал трубку, будто продолжавшиеся гудки должны были помочь разобраться в этом ощущении легкости, а перед глазами стояло Быково: проржавевший оскал «злой собаки» на калитке, втоптанный в песок безрукий пупсик, забытая под кустом бузины игрушечная посуда… Ехать договорились без машины. На электричке настаивал Алексей Иванович, в противном случае отказывался от путешествия вовсе, поскольку традиционно оно начиналось от стоявшей против станции палатки «Вино-воды», а пить один Алексей Иванович отказывался. Не был окончательно согласован лишь день: четверг или пятница? «Я ещё позвоню», - пообещал Алексей Иванович… И тут он понял причину своего состояния: исчезло предчувствие опасности, ещё недавно возникавшее в нем с каждым телефонным звонком. Его телефонобоязнь прошла.
Положив трубку, он смотрел на аппарат подобно беглецу, стоявшему перед тушей преследовавшего его зверя. Пытаясь припомнить место, откуда началась травля, он понял и другое: боязнь телефона совсем не была у него фатальной… Со дня их последней встречи в марте, не отдавая себе в том отчета, он боялся одного конкретного звонка – того звонка относительно Майи!.. «Фамилия Данкевич тебе что-нибудь говорит?..» Прямо мистика! Это ещё можно было бы как-то объяснить, будь он действительно причастен.
Сознание своей полной невиновности словно допустило его к памяти об этой женщине. Так бывает, когда отдашь долг: ещё вчера ты клялся никогда больше к этому человеку не обращаться, но деньги возвращены – и ты начинаешь отдавать справедливость кредитору. Его ненавязчивости, терпению.
В наиболее безмятежные свои минуты, когда, по выражению поэта, душа ласкова, как кисточка вербы, он теперь вспоминал Майю. При взгляде, лишенном подозрительности ответчика, она казалась ему значительно более привлекательной. Обычно воспоминания его скользили по поверхности, что-то будто подсказывало, что так спокойнее, что не следует слишком приближаться к тому, чей сон ещё достаточно зыбок, поскольку не известно, как поведет он себя по пробуждении. Но ведь оставался нерешенным вопрос, зачем его звали в Востряково?.. Этот вопрос создавал иллюзию продолжающихся отношений, с ним как-то забывалось о развязке.
Он подумал о Майе и в самом начале «сентиментального путешествия», когда ждал Алексея Ивановича у выхода на «Комсомольской» под часами со знаками зодиака, ощущая себя в преддверии процедуры, не только осуществить, но и замыслить которую не пришло бы в голову никому на этой привокзальной площади. Собственно, он поймал себя на мечтательной Майиной улыбке… И после, в вагоне, где царила благодушная атмосфера предпиковых часов пятницы – все места были заняты, но без толчеи в проходах, - он отметил ту же улыбку у женщины, державшей на коленях торт. «Срок хранения 36 часов» значилось на круглой коробке, и женщина улыбалась, будто уверяя себя, что уложится в указанный срок. Они стояли с Алексеем Ивановичем, прислонившись к дверям, и было такое ощущение, словно перед сном погружаешься в теплую ванну. Лица пассажиров казались все симпатичнее, и, когда въезжали на очередную платформу, он предупредительно раздвигал двери, причем, выходя, ему не забывали кивнуть.
Сквозь верхушки сосен мелькнули звездные маковки церкви в Удельной, и ему представились послевоенные просеки с некошеной травой в мириадах разноцветных кузнечиков, которых теперь не было и в помине.
«Станция Быково! Следующая – платформа «Отдых»!».
Они вышли возле туннеля подземного перехода. Не было ни старого виадука, ни будки сапожника слева через пути, ни красного боярышника за покосившимся забором напротив – всего этого не было уже давно, но каждый раз они некоторое время оставались посреди платформы, словно обнаруживали пропажу впервые. Кто-то ведь уже не советовал возвращаться к дорогим пенатам, тем более в эпоху интенсивного коммунального благоустройства… И он снова вспомнил о Майе.
Пахло флоксами, и в их грибном настое улавливалось множество волнующих оттенков: запах грядущего осеннего запустения, сырого брезента грузовых такси, дожидающихся тебя в городе новеньких учебников – все вместе это составляло запах возмужания, перехода количества в качество. Наступал день, и безо всякого дня рождения ты ощущал себя не на год, а на целое состояние старше. Вчера ты был мальчик, сегодня – подросток.
Их Лютерка ещё больше обузилась и, покрытая ряской, напоминала болото. В блекнувшей синеве висели зеленые облака сосен, и казалось, что главное в жизни ещё не начиналось, что где-то оно тут, поблизости… «Ты позвонишь мне и скажешь, как мне жить», - сказала Майя, выходя из машины. Звонить он больше не стал, и теперь у него было странное чувство, словно он ушел с поляны, оставив на ней самые крупные и спелые ягоды.
Путевку в Детково достала Соня. Это был пансионат изобретателей, знаменитый тем, что одновременно мог принять не более тринадцати человек. Завсегдатаи помнили времена, когда жили здесь вдевятером – в двух этажах старой усадьбы с ведущей из каминного зала наверх круглой деревянной лестницей. Позже на главной аллее появился коттедж с ещё четырьмя комнатами, а между ним и усадьбой – столовая, где поддерживался тот же антикварный антураж, на взгляд устроителей этой аркадии, способствующий зарождению технических идей.
Обитатели её предстали Юрию Евгеньевичу в образе двух, сидевших в примыкавшей к столовой диванной, персонажей эпохи изобретения колеса. Один из них являл собой крашеную, словно пасхальное яйцо, грузную старуху с клюкой, окрещенную им Красноголовка, другой – державшуюся с выправкой незаслуженно поставленного на слом здания древнюю девочку в парике, нарисованное личико которой позволяло предполагать бывшую опереточную примадонну.
- Увы, милочка, с прошлого года заминосовали трое! – констатировала Красноголовка, чертя по ковру клюкой этот роковой знак.
- Говорят, что-то случилось с Марией Степановной?.. – робко вставила Примадонна, поглядывая в сторону Юрия Евгеньевича, словно сознавая, что эту партию ей уже не петь.
- Ничего подобного - она жива.
Из окон была видна аллея старых елей со щитами «Азбуки здоровья», лицом к диванной стояло «В»:
Вини себя за вид, болезненный и хмурый, -
Не занимаешься ты физкультурой!
Стекались обедать. Вслед за Юрием Евгеньевичем появился седой человек в твидовом пиджаке и белоснежной сорочке – из тех, что на санаторных вечерах получают приз за галантность. С ним была женщина лет сорока семи, с хорошим, тихим лицом и прекрасными волосами, называвшая спутника «Глеб Александрович», так что сразу становилась ясна раскладка: он был значительный начальник, она – его сотрудница и заключительная страсть.
- Глеб Александрович… Галина Андреевна… - представилась пара. Пожатие Глеба Александровича все ещё было крепким, но, отправившись в столовую, он нес руки по швам, так что, по-видимому, дело шло годам к семидесяти семи.
Затем прибыли двое мужчин средних лет, один в форме гражданской авиации и оба в подпитии. За ними – туркменская чета: мумифицированная супруга – национальный кадр – и при ней, эдаким вечным отпускником, жизнерадостный толстячок.
- Аман! – подбежал он к Юрию Евгеньевичу и протянул руку.
- …Час болтались в зоне, было восемь бортов! – продолжал авиатор. – Мужики, говорю, бога нет! Рискнем? Окей, командир!.. Когда сели, подбегает женщина и целует. Спасибо, говорит, что сели во Внукове. Чтобы я летел в Домодедово?..
- Слушай, Эдик! – вмешался Аман. – Где красивый значок взял? Сколько стоит?
- Шесть лет в МАИ и восемьдесят три копейки. – Эдик повернулся к своему спутнику: - Можешь, Витя, написать: с тех пор, как на аэроплане установили клозет, небо перестало быть уделом умных и мужественных людей.
Обедали за табльдотом, под свисавшей с потолка тяжелой люстрой. Место Юрия Евгеньевича было впереди дубового буфета, где хранилась посуда и куда ставили приносимые с кухни супницы и чайники. Справа от него оказался Глеб Александрович, слева – пара, прибывшая последней.
- Федор Иванович… - отрекомендовался сельского вида человек, остаток волос которого был мобилизован в спускавшуюся к глазам челку. - Моя жена, лютеранка… - Он улыбнулся.
Лютеранка была лет на тридцать моложе и не раскрывала рта, будто рядом сидел сам Лютер. Дефицит общения с лихвой восполнял Федор Иванович.
- Как фамилия?! – вопрошал он, двигая к себе очередное блюдо и берясь за него без всяких условностей, так что у Юрия Евгеньевича пропал аппетит. - Как-то в Америке приглашают в ресторан. Хозяева едят, мы – слегка, мол, спасибо, сыты. Рядом солидный товарищ, оказался миллионер. Вы что же, кивает, не едите? Сыт, показываю. Тогда, если не возражаете… - зовет официанта: - заверните мне его порцию! Такие дела, Аман, - подтвердил он туркмену.- Четыре раза в Америку летал…
- Какой ужас!.. – пожалела Федора Ивановича Примадонна. –Такая трата нервов…- Не прикасаясь к еде, она по-девичьи терла пальцем скатерть.
- Можно же разбиться! – уточнила Красноголовка.
- Эдик, правда, когда самолет упадет, есть черный железный ящик – и в нем всё написано? Ящик всегда остается!
- Остается… - отмахнулся Эдик. – Лучше скажи, как муха на потолок садится: с полупетли или с полубочки?
- Ты, Старший брат, знаешь! – похлопал его по плечу Аман. – Русский – Старший брат!
- Так что в следующий раз, Федор Иванович, летите в ящике, - заметил Глеб Александрович, и Аман захохотал.
- Молодец, Старший брат! – кивал он через стол Глебу Александровичу: – «Лети в ящике!..»
Выйдя из-за стола, Юрий Евгеньевич прочел в диванной покомнатный список отдыхающих. Всего под стеклом было одиннадцать карточек. В коттедже, кроме него, обитали Глеб Александрович, пилот и его собеседник Витя со странной фамилией Сегиди.
Возвращаясь к себе, он увидел удалявшееся по аллее такси с московским номером, но оглядываться не стал – ничего интересного здесь ждать не приходилось.
Коттедж стоял под раскидистой елью, рядом с буквой «Ж»:
Жизнь замечательна! Продли её, а ну-ка,
Посредством весело прожитого досуга!
Следуя этой рекомендации, вечером Витя отправился на станцию и вернулся с молоденькой гостьей, с которой собрался посетить душ. Ключ находился у кастелянши, которая объяснила ему, что в их пансионате душ принято посещать поодиночке. Витя громко протестовал, размахивал какой-то книжечкой и заявлял, что он журналист, так что понадобилось вмешательство авиатора, удалившего несостоявшуюся купальщицу за борт, после чего в Деткове навечно воцарилась тишина, нарушаемая лишь клюкой Красноголовки и шуршанием шин автофургона, доставлявшего на кухню продовольствие.
После завтрака Юрий Евгеньевич отправлялся на станцию, обходил местные магазины, начиная с канцтоваров и галантереи. У него было две слабости: перьевые авторучки и портмоне с большим количеством отделений. На третий день он купил очередной кожаный пиджак, остался почти без денег, и его последующие прогулки носили уже платонический характер. Каждый раз по дороге он встречал Глеба Александровича и Галину Андреевну, целый день проводивших на воздухе. На улице Глеб Александрович заметно старился, к тому же обычно наиболее консервативная часть туалета – головной убор – ему явно не шла: то была кепка с длинным козырьком, в которой, со своим крупным носом, он походил на птицу с раскрытым клювом.
Между тем в пансионате появилась новая обитательница – женщина в норковой пелерине. «Данкевич Майя Владимировна» значилось на карточке в диванной. Первый раз он увидел её в аллее, как раз возле щита с буквой «М»:
Могучим фактором в задержке увяданья
Является рациональное питанье!
Очевидно памятуя об этом, за столом женщина почти ничего не ела, сразу после салата подходила к стоявшему за спиной Юрия Евгеньевича чайнику, наполняла маленький термос и удалялась, накинув на плечи свою пелерину и неся рядом с маленьким термосом толстую книгу, подчеркивавшую хрупкость читательницы.
В один из ближайших обедов у Юрия Евгеньевича произошел конфликт с обществом. Красноголовка вечно жаловалась на недостаточно горячий суп, принялась ворчать она и в тот раз, так что официантка Надя с взывающей к заступничеству покорностью взяла у неё тарелку и понесла в кухню подогревать, сгустив над старухой тучу общественного осуждения, из которой вот-вот должен был последовать гром. Это сочувствие персоналу напомнило ему операцию аппендицита, накануне которой их, пять или шесть мужиков, сестра посадила выбривать операционное поле. Лезвие оказалось тупым, будто после Савелия Игнатьевича, но, когда он публично выразил протест, товарищи по несчастью единодушно приняли сторону сестры, полагая, очевидно, что хорошее отношение с ней сделает завтрашнее хирургическое вмешательство менее болезненным.
- А что случится, если Надя подогреет суп? – спросил он, подвинувшись, чтобы пропустить к чайнику обладательницу термоса.
- Суп совсем горячий! – поспешил помочь администрации Аман.
- По-видимому, недостаточно, - заметил Юрий Евгеньевич. – И Антонина Васильевна говорит об этом не первый раз. – Он старался не смотреть в сторону Красноголовки, с её вечно прилипавшими к губам крошками. – Федор Иванович расскажет вам, что было бы с Надей в стране, которую он посетил четыре раза, если хотя бы два раза ей пришлось напомнить, что подаваемый ею суп не удовлетворяет запросы потребителя.
За столом образовалась тишина, и было слышно, что воду в термос все еще не наливают.
- Какие два раза! – взбодрилась Красноголовка, своей признательностью окончательно выводя его из себя. – Я говорю ей об этом каждую осень в течение восьми лет!
- Конечно, там Надя бы уже не работала, - согласился Федор Иванович. – Но ведь… мы не в Америке. – Похоже, он взывал к гражданским чувствам обедающих.
- Это не повод есть холодный суп, - сказал Юрий Евгеньевич, отметив, что наконец-то в термос полилась вода.
Итак, он был осужден, ощущая на себе в столовой привычные настороженные взгляды. Чтобы укрепиться в роли неприятного человека, проходя на свое место, он демонстративно задвигал вечно остававшийся на значительном расстоянии от стола стул с Примадонной и «не слышал» адресованных ему вопросов Красноголовки, интересовавшейся телевизионной программой. Усевшись, он утыкался в еду: казалось, отовсюду за ним наблюдают, и, желая уличить эту бесцеремонность, он неожиданно поднимал глаза, но ни разу никого не поймал. Лишь однажды померещился остаток взгляда этой Данкевич, впрочем она тут же встала и прошла к чайнику, так что, скорее всего, интересовал её не он, а чайник.
Часто он видел её с приезжавшими в Детково мужем, сыном и собакой. Когда он проходил поблизости, ему казалось, что его присутствие чувствуют: удаляясь, он отмечал в ней ту же раскованность, какая воцарялась в столовой, стоило ему встать из-за стола. Но примечательнее всего было то, что его присутствие, похоже, чувствовала и собака. Посреди своей возни она вдруг замирала, как если бы в кустах зашуршала кошка; муж и сын недоуменно оглядывались. Желая избавить их от неприятного зрелища, Майя подхватывала какую-нибудь палку и, размахнувшись, бросала в противоположную от Юрия Евгеньевича сторону. Помешкав, Пират трусил за этой палкой, внушая хозяйке, что для неё было бы лучше, чтобы он оставался рядом.
Чурание этой женщины задевало его, тем более что опыт подсказывал, что всякое отличие из общего ряда уже есть шаг к успеху. Он наблюдал за ней взглядом охотника, который, таща из лесу двух тетеревов, наткнулся на куропатку. В свете его трофеев – не бог весть какая добыча, лень даже перезарядить ружье. Но ведь и куропатка должна вести себя соответственно, не считать тебя уж вовсе безоружным, поскольку в конце концов её пренебрежительное порхание может и надоесть.
Как-то, задвигая очередной раз за стол Примадонну, он заметил странный взгляд Майи и, сев на место, всё не мог объяснить себе его выражение. Это было не осуждение, а как бы даже поощрение – интересно, что ты ещё такое выкинешь? – и он решил, что птичка допрыгалась.
- Папа, у тебя нет пятерочки? – догнал его в диванной Сегиди, от которого традиционно пахло.
Юрий Евгеньевич полез было в карман, но тут как раз вышла Майя, и он покачал головой.
- Нет?.. – посочувствовал Сегиди.
- Есть, - сказал он, чтобы слышала Майя: – давать не хочу.
Сегиди оторопело молчал и в конце концов, по-видимому, решил, что это с ним так шутят.
- Как думаешь, папа, у Амана есть?
- Не знаю. Думаю, нет.
- У меня тоже складывается такое впечатление… - Помешкав, Сегиди устремился на улицу, сложив длинное туловище, словно его прогоняли сквозь строй.
Как обычно Юрий Евгеньевич пошел на станцию, совершил магазинный круг и, собираясь обратно, остановился у продовольственного, возле которого дежурила стая собак. Было солнечное утро, небо было в редких белесых шпорах, будто скакнула по первому снегу синица. Мохнатая рыжая собака осторожно обнюхивала его штанину, и он вспомнил, что в последней пьесе Алексея Ивановича прибывший из глубинки персонаж уверял, что тамошние собаки не брали у него сахара, поскольку не ведали его вкуса, и смотрели на сахар так, будто им предлагают камень. У него как раз был кусочек с завтрака, и он протянул его собаке. Та осторожно приблизила морду, понюхала и отошла.
- Возьми! – бросил он сахар, но собака не реагировала. Похоже было, что Алексей Иванович не соврал.
- Собак кормите?.. – спросил за спиной женский голос, и, обернувшись, он увидел стоявшую на крыльце магазина Майю с каким-то пакетом в руках. Она прижимала его к груди, словно это был термос.
- Провожу следственный эксперимент: один современный автор написал, что существуют собаки, которые не едят сахара.
Он снова поймал её взгляд – с таким выражением она посмотрела на него утром, когда он задвигал Примадонну, и теперь он решил, что безнаказанно это ей не сойдет.
Он предложил пройтись. Они дошли до края улицы, за которой начинались скошенные поля – нагромождение желтых полушарий, катившихся навстречу подобно волнам. Слева стояла березовая роща, и, идя к ней, он отметил, что спутница ступает по кустикам короткой щетины, чтобы не задеть зеленевших между ними листочков клевера.
Войдя в рощу, Майя открыла свой пакет, в котором оказалось печенье.
- Теперь ясно, почему вы не едите за столом, - сказал он.
- Ничего не ясно, - улыбнулась Майя, надкусывая печенье прекрасными зубами с чуть выступающим справа клыком. – Когда за столом сидит человек, который мне неприятен, я не могу есть. Этот американец со своим чубом…
- Лютер! – подтвердил он.
Она шла, подняв прямые плечи, и, оттопырив локти спрятанных в карманы рук, напоминала птицу, которая собирается взлететь.
В мелочах представлял он себе тот сентябрьский день, березовую рощу, при входе в которую под ноги им попалась банка из-под красной икры, и они посмеялись, что встретили такую диковину. За рощей открылся зацветший, как в полировочной пасте, пруд. У воды на венском стуле сидела пожилая дама с толстовским «Детством», рядом рыбачил худенький внук, словно сошедший из этой книги. На обратном пути, в поселке, навстречу проехали две школьницы – каждая на одном роликовом коньке, надетом на правую ногу, на скамеечке у палисадника играли в шахматы два пенсионера, и, протестуя против взятия хода назад, один из них выразился так: «Тронул девочку – женись!» За ближней к пансионату оградой цвели розы, Майя остановилась, и неожиданно для себя он вошел на этот незнакомый участок, объяснился с хозяйкой и вернулся с букетом, при виде которого у Майи сделалось отчужденное выражение, будто её возвратили к реальности, где подарки не делают просто так.
Теперь после завтрака они ходили в лес, вспоминающийся ему таким, каким был он в Деткове после дождя, - сперва словно наполненный дымом. Но вот марево рассеивается, и устанавливается фокус: резко видны каждая травинка, каждый сучок. В этих прогулках он совсем не ощущал себя охотником, казалось, радом находилась сестра. Не Лена, понятно, а много младшая и доверяющая – какую ему всегда хотелось иметь. Только когда возвращались к пансионату и у Майи делалось её отчужденное выражение, он вспоминал про их изначальный антагонизм и сам становился суровее, словно наперед внушая своей жертве, что на пощаду рассчитывать не приходится. Притом и уходило время. В этих их совместных прогулках он старался теперь не упускать из поля зрения плачевный пример Алексея Ивановича, чьи отношения с женщинами заставляли вспомнить воспитанного рядом с мышью кота, который в конце концов перестает видеть в своей подруге пищу.
На станции шло итальянское кино с сеансами в семь и девять. Дожидаясь у магазина, пока Майя купит свое печенье, он прикинул, что возьмет билеты на девять, кончится около одиннадцати, возвращаться будут мимо него… Да, но как он заполучит Майю в коттедж?.. В девятичасовом сеансе был тот минус, что нельзя будет задействовать не раз выручавший его хозяйственный вариант, предполагающий совместное посещение магазина.
В шесть он сходил за билетами и в половине седьмого постучал к Майе. Она, казалось, знала всё наперед: когда он сказал про кино, у неё сделалось неприязненное выражение, как будто со своим кино он приставал к ней не раз. Зачем-то она подошла к столу, на котором лежала её перепечатанная диссертация, что-то поискала и, помешкав, потянулась за пелериной, словно её уводили под конвоем.
Шел дождь, и зал был почти пуст. Но в последний момент прямо перед ними очутились Глеб Александрович с Галиной Андреевной и Аман со своей изможденной кормилицей, который краем глаза ему подмигнул.
Похоже, картину Майя так и не видела. Она сидела натянуто, словно школьница, наученная прежде всего не доверять темноте культурно-просветительных учреждений, и он понял то, о чем догадывался раньше: что эта часть ее образования завершилась ещё в юности.
Когда, заметно оттаяв, Майя вышла на улицу, он «вспомнил», что опоздали на ужин и неплохо бы что-нибудь купить, покуда не закрыли магазин. Было без пятнадцати девять, и, заспешив с ним в магазин, Майя упустила из виду то обстоятельство, когда, где и с кем собственно состоится ужин… Будь на её месте любая другая, он бы не сомневался, что, проявляя такой энтузиазм у прилавка, женщина отчетливо представляет себе и ход последующих событий. Но Майя летала по магазину очутившейся на свободе птичкой, так что на мгновение у него даже возникла мысль – отпустить бы подобру-поздорову. Но вместо этого он пробил за коньяк и спрятал бутылку во внутренний карман кожаного пиджака, словно то был револьвер, который детективы носят на петле под мышкой.
- Милости просим, - сказал он, когда они поравнялись с коттеджем, и ему показалось, что Майя чуть не выронила свои покупки. – Там же смотрят телевизор… - перехватил он её взгляд на светившиеся окна столовой, будто то был спасительный берег.
Выручил Глеб Александрович, подошедший со своей спутницей:
- На ужин-то опоздали, - констатировал он. – Придется соображать самостоятельно.
С этими словами он подтолкнул Галину Андреевну к коттеджу, и, ободренная обыденностью этого жеста, Майя шагнула на уложенный через канаву дощатый настил – так выпрыгивает в загон доставленная в зоопарк антилопа, не успевая разглядеть за деревьями решетку. Однако теперь спокойствие ей было противопоказано. С того мгновения, как она переступила порог, ей незамедлительно следовало дать увидеть решетку, внушить, что решающий шаг уже сделан, и поддерживать в ней это ощущение чужого поля, на котором, как правило, все-таки проигрывают.
Едва они очутились в его номере, как волк скинул овечью шкуру и, показывая зубы, поставил на стол коньяк. Ошарашенная таким оборотом, Майя тут же вспомнила про имевшийся у неё в комнате термос с чаем и шагнула к двери, обещая этот термос доставить. В подобной ситуации выпустить женщину за чаем почти наверняка означает не утолить жажду самому – эти хитрости не проходили у него уже давно. Он достал из стола кипятильник, пачку индийского чая, после чего забрал у Майи пелерину, с которой она рассталась как припертый уликами подследственный.
Вот теперь ей можно было дать передышку, внушая, что единственное, чем можно облегчить свою участь, это покладистостью и сотрудничеством с органами дознания. Он придвинул стол от окна к постели, зажег торшер и, опустив в кувшин с водой кипятильник, сел в кресло с видом человека, уступающего место профессионалу. Немного взбодрившись, Майя взялась за приготовление ужина, словно надеялась, что добросовестный труд способен повлечь досрочное освобождение.
К чаю имелись бисквит и сыр, нарезавшийся Майей в толщину папиросной бумаги, на десерт – продолговатый виноград, называвшийся когда-то дамские пальчики. От коньяка Майя отказалась. Хотя Юрий Евгеньевич не пил, он плеснул себе, зная, что в подобной ситуации зрелище пьющего мужчины производит на женщину такое же действие, как на приговоренного к смерти вид натачивающего свой инструмент палача.
За стеной, беседуя с собой, ходил по комнате Сегиди, из поселка доносился не то лай собак, не то солдатская здравица. От этого звука делалось зябко, и, встав, он накинул Майе на плечи свой пиджак. Она будто и не заметила, сидела, уставя взгляд на виноград – казалось, из грозди выбрали две самые спелые ягоды, - и он снова подумал, не кончить ли эту историю вничью, и даже умилился этим намерением, словно осуществил его. Но следом, желая оправдаться вперед, он подумал о том, что, как ни тяжело расставаться с репутацией, ещё тяжелее после сорока возвращаться от мужчины с сознанием, что тебя даже не пытались искусить. И он заключил с собой соглашение, пообещав не позволить себе никакого нажима: так, слегка - хозяйственный вариант – и ни капли больше.
Собственно, значительная часть этого варианта, состоящая в том, чтобы дать женщине почувствовать себя как бы тебя опекающей, была отыграна. Оставался финал. Когда с чаем покончено, вы делаете вид, что без участия своей гости, скорее всего, умерли бы с голоду, и, благодарный, отправляетесь мыть посуду. И здесь, как выражается Алексей Иванович, на проходе, следует ваша реплика: «А ты пока постели…» Эффект этой реплики проистекает из её обыденности: вы даете понять, что все уже давно решено и если в планы вашей гостьи выполнение указанной процедуры не входило, то зачем вообще она сюда пожаловала и целый вечер морочила вам голову? Чем неискушеннее и порядочнее женщина, тем в данном случае беззащитнее, поскольку она уверяет себя, что падение её произошло задолго до этой фразы, что она ведь пришла сюда!.. Словом, возвращаясь с чашками (можете их и не мыть!), вы, как правило, обнаруживаете её уже под одеялом.
Покидая со стаканами туалет, он волновался, как лет двадцать назад, и, приблизившись к номеру, все не решался войти. Он свернул в холл, где уже был потушен свет, прошелся взад-вперед по ковровой дорожке и наконец, нарочно громко звеня стаканами, направился к двери. Майя неподвижно стояла у окна и, отодвинув край шторы, смотрела в аллею. Заданные ей работы осуществлены не были, он ощутил непонятную радость и тут же забыл про свое обязательство не дожимать…
- Что же ты?.. – сказал он, как ребенку, который не приготовил урока, и, взяв за плечи, поцеловал край выступавшей из-под черного свитера высокой шеи.
Отпустив штору, она высвободила плечи и, повернувшись к постели, взялась за край покрывала.
- Самое страшное – это отчуждение после, - сказала она. – Мужчине этого никогда не понять…
Дождь не переставал. В стоявшую под окном бочку по желобу стекала вода, и в бочке клокотало, будто там жарили яичницу. Отчуждения в нем действительно не было. Было такое чувство, как если бы походя отобрал нечто у слабого, без чего, как выяснилось, вполне мог обойтись… Главное, он ведь предвкушал это разочарование! Тогда - зачем?.. Со времени пресловутого Георгио он таким образом словно мстил кому-то за Нину. Но что за орудие мести и какое отношение ко всему этому имеет лежащая рядом женщина?.. На душе скребли кошки, хотелось слезть с постели, встать на колени перед этим обкраденным существом и попросить прощение.
- Я заметила тебя, когда ехала в такси, - продолжала Майя. – Ты шел из столовой. Ещё подумала: и здесь они – будут приставать. Говорили, что Детково – стариковское место. Я думала ДеДково! – Он расслышал, как она улыбнулась, и понял, почему Соня отправила его в этот пансионат. – А потом ты вступился за эту старуху с супом… И с Верой Максимовной… Я думала, только я знаю, что она не ест из-за того, что не может до еды дотянуться, потому что далеко стоит стул и по ковру его трудно подвинуть. Всё к ней подставляла, подставляла. А ты подошел к вопросу кардинально, - она снова улыбнулась, - стал двигать стул. Дожить до такого возраста, когда не можешь подвинуть стул!.. – Она замолчала.
- Дубовый стул мудрено подвинуть, - заметил он, вспомнив, как до его конфликта с отдыхающими Примадонна с видом полного безразличия к еде терла пальцем скатерть, и удивился, что не угадал причину её поста.
Только сейчас, кажется, он объяснил себе и причину своей памяти о Майе. Он представил Соню, когда они возвращались из Лукова, - её подозрения, что он высадит Маргариту на полпути, - собственно, от него всегда ждали худшего. Майя была единственной, кто хотел видеть обратное: он понимал, что даже эпизод с собакой зачелся ему за альтруизм!.. Пусть Сонин взгляд стоял к истине ближе – хотелось думать, что не совсем был не прав и её оппонент.
- … кроме тебя, никто ведь не обратил внимания на Веру Максимовну… И ещё делаешь это сердито, чтобы не догадались… - Майя говорила так, будто перед кем-то оправдывалась за свой грех, хотелось прижать её к груди и, утешая, гладить по голове как незаслуженно наказанного ребенка. Но тут, отстранив его, она судорожно вытянулась, закинула голову и какое-то время лежала окаменев – так цепенеют, не позволяя разгуляться боли.
- Я позову сестру! – Он опустил ноги на пол и почувствовал на предплечье её сильную ладонь.
- В том-то и дело, что ты позовешь… Наверно, поэтому я здесь.
Сейчас он старался уверить себя, что действительно готов был позвать сестру.
- Ляг… - Майя повернула голову, и в темноте её дамские пальчики, казалось, не лежали, а стояли, как у кошки. – Почти прошло. Просто спазм – начинает кружиться голова, все плывет… Успокойся, я же сказала: все прошло. А не умираю я потому, что не боюсь умереть, - она повернулась на живот и, поставив перед собой локти, уперлась в ладони подбородком, внимательно его разглядывая. - То есть как не боюсь?..- вела она пальцем по его лбу, бровям, носу. – Просто, как и все, думаю, что буду жить всегда. Говорят, при болезнях сердца самое главное – не бояться… Ты ведь знаешь, что я старше тебя? - продолжала она его разглядывать. – Ну и зачем я тебе нужна?.. Я часто задумываюсь, что такое поколение? – положила она ему на грудь свою растрепавшуюся голову. – Это когда родители и дети? Или как я и ты? И почему поколение, а не полоктение?
За стеной кашлянул Сегиди, и она вздрогнула, будто этот звук раздался из стоявшего против постели шкафа.
- Определенно это занятие не для твоих нервов… - потрепал он её плечо. – Чего такая пугливая?
- Не знаю… Всегда была такая. Мы жили у тети, она была старше мамы и говорила, что скоро умрет. Бегу из школы и думаю: если добегу до столба раньше троллейбуса, то тетя жива… Это тетина пелерина. Она пережила маму. Что пелерина пережила, понятно – тетя пережила. У мамы был первый муж, и теперь я понимаю… - Майя замялась, - понимаю, что это был единственный мужчина, которого она любила. Возвращаясь с фронта, он заехал к нам. Такой красивый… как ты, - она улыбнулась. – Он мне очень понравился. Он хотел сойтись с мамой, но у неё был туберкулез, и она не могла… А тетя рассказала все папе. Был такой скандал. Мама вскрыла вены. – Она помолчала и продолжала удивленно:- Вот уж никогда не думала, что она несчастлива в личной жизни…
- Первых всегда любят больше, чем вторых… - отвел он её от этой опасной темы. – А вторых больше, чем третьих.
Это было состояние, какое должен испытывать человек, нашедший нечто в обнадеживающей упаковке. Воображая бог знает что, он разворачивает покров и обнаруживает беспомощного младенца… Вместо ожидавшейся легкости его бередило будто чувство ответственности за эту женщину, нервы были напряжены. Ночами он почти не спал, потому что не спала Майя, и он все время ощущал на себе взгляд её дамских пальчиков, смотревших на него стоя.
- Тебя никто не пытался рисовать? - спросила она однажды.
- Меня? – удивился он и даже втянул живот, будто в самом деле предстояло позировать, притом раздетым.
Или, видя его причесывающимся, она останавливалась сзади и тоже смотрела в зеркало, как парикмахер, высматривающий с клиентом плоды совместных усилий. Её взгляд смущал его, и – он заставил себя сейчас вспомнить и это – при случае он специально ввернул, что жена работает в прокуратуре, желая защититься этой должностью от возможных посягательств.
… Начали разъезжаться. Первой, заказав такси, уехала Красноголовка. Она уезжала вечером, из столовой, чтобы не пропал ужин. Юрий Евгеньевич принес её вещи в диванную, где собравшиеся делили внимание между телевизором, в котором демонстрировал фокусы некто с армянской фамилией, обращавшийся к зрителям утрированно ломаным языком, и стариком-печником, заканчивавшим оборудование дровяного отопления.
- Вот нынешнее поколение с удовольствием на печку смотрит, - говорил он Майе, имея на лице загадочное выражение соперничавшего с ним фокусника. – Например, русская теплушка за номером два. Но она не русская, а откуда-то взятая… Сейчас печь комбинированная идет.
- А номер один? – улыбнулась Майя.
- А номера один… нет, - подумав, ответил старик. – Я, милая барышня, у обер-мастера учился. То был обер-мастер!.. – мечтательно вздохнул он. - Ещё, бывало, работа не кончена, а уж деньги пропьёт!..
- Пусть бы он сделал такой фокус и выучился говорить по-русски, - заключила Красноголовка, тяжело поднимаясь от телевизора на гудок подъехавшей машины.
Юрий Евгеньевич встал, чтобы вынести на улицу её вещи.
- Желаю вам в моем возрасте выглядеть так же, как я! - растрогалась старуха. Устроившись на переднем сиденье, она загадочно поманила его пальцем и, когда он нагнулся, прошептала: - Мне уже восемьдесят четыре года!
Это было сказано так, словно ей можно было дать максимум сорок, и он отметил, что никто в этой жизни не заменим и Детково без этой старухи с клюкой будет уже не Детково, и впервые почувствовал, что отпуск его кончился.
Потом уехал Глеб Александрович. С утра он вынес чемодан под ель и оставался возле буквы «Ж» как на часах. Его подруга, ради конспирации уезжавшая днем позже, одиноко прохаживалась поодаль, поглядывая вниз, в сторону ворот, откуда должна была прибыть разлука. Когда в воротах показались красные «жигули», она как-то вся съежилась, быстро направилась к корпусу, и её удалявшийся силуэт хранил выражение поставленной на место прислуги. Под покровительственным взглядом приехавшего за ним сына Глеб Александрович сразу сделался стариком, мелко суетился, боясь, чтобы сын не обнаружил Галину Андреевну, и наконец сел в машину с таким видом, будто ехал непосредственно на кладбище.
Наблюдая эту сцену из окна, Юрий Евгеньевич представлял себя возвращающимся послезавтра с Майей в пансионатском автобусе и после – в поезде, в вагоне метро… По существу, этот пансионат был моделью жизни, уходя из которой, уже не возвращаются.
Едва машина с Глебом Александровичем отъехала от коттеджа, он пошел к телефону и заказал такси на следующий день.
***