- А Юрий Евгеньевич?..
Его разбудил раздавшийся внизу голос Алексея Ивановича.
- На трудовом посту. – Он почувствовал, как Гена поднял глаза к потолку.
- Это и правильно, - заметил Алексей Иванович. – Чем увереннее в себе особь, тем больше она спит. Лев спит двадцать часов.
В Лукове Алексей Иванович появлялся бодро, словно палатный врач среди захандривших больных.
- Проснется ли лев к обеду? – вот вопрос, - улыбался тесть, симпатизирующий Алексею Ивановичу – возможно потому, что, как и его собственная, губарьковская юность прошла на флоте.
- Отправьте к нему львицу. Или львенка, что безопаснее… - Приехала, оказывается, и Маргарита.
- Держи, Кика. Не читал? Тебе как орнитологу должно подойти. Савелию Игнатьевичу – вечерние газеты. Утренних не было.
- По-видимому, ожидается важное сообщение. – Тесть зашуршал газетами. – Благодарю. Они вечно забывают про газеты.
При своем хроническом безденежье Алексей Иванович никогда не появлялся в доме с пустыми руками. Никто не оставался забыт: к Кике потихоньку перекочевывала его зообиблиотека, Соне вручались цветок или конфета, Веронике Георгиевне – утиное крылышко для смазывания противня или надевавшийся на чайник свисток, дававший при кипении сигнал, Юрию Евгеньевичу – пятикопеечная брошюрка санпросвета. В прошлый раз это оказалось «Ночное недержание мочи», и, заметив название, теща, похоже, объяснила себе причину их с Соней раздельной жизни. Во всяком случае, за вечерним чаем он получил чашку поменьше.
Подарочная практика Алексея Ивановича заставляла вспомнить героя его «Любви», посвятившего специальный монолог тому, как наладил отношения со своим букой-соседом. «Добрый день, Иван Иванович!» - при всяком удобном случае приветствовал его герой, и на первых порах сосед молча проходил мимо, не встречая для себя в этом приветствии каких бы то ни было препятствий. Но герой наш не сдавался, напротив, следил, чтобы его «Добрый день!» носил неформальный характер, и вскоре стал замечать, что слыша это, сосед как бы испытывает некое неудобство. Со временем оно сменилось озадаченностью, однажды Иван Иванович буркнул что-то в ответ, и наконец наступил день, когда, увидав героя, он приветствовал его первым, и впоследствии они сделались добрыми соседями.
Смысл сей притчи, по-видимому, состоял в том, что, претендую на расположение ближних, следует проявлять радушие самому, и, отбросив плед, Юрий Евгеньевич подошел к зеркалу, желая явиться родственникам, как тот губарьковский персонаж, - с ясным лицом и открытым сердцем.
Когда он спустился с веранды, Савелий Игнатьевич направлялся к теперь уже легальному выходу в лес, имея в одной руке топор, а в другой – трепыхавшийся мешок с воспитанниками Кики, которого тем временем мать отвлекала привезенной Алексеем Ивановичем книжкой.
- Взяток кончился, вот они и рыскают повсюду… - как бы извинялся Савелий Игнатьевич, видя отмахивавшегося от пчел Алексея Ивановича.
- Цыплята табака! – вкусно констатировал Алексей Иванович, кивая вслед удалявшемуся мешку. – Между прочим, матушка поэтессы заведует шашлычной на Красной Пресне.
- С того бы и начинал, - заметил Юрий Евгеньевич, выходя с ним в сад. - А то: «поэтесса, младший редактор»!.. Завтра же женись, и все твои расходы на питание сведутся к приобретению электромангала. В качестве свадебного подарка его даже берусь купить я.
Что-то было в Алексее Ивановиче непривычное, какое-то опрощение, что ли? Будто человек снял свой бранденбургский халат… Он покосился на Алексея Ивановича и понял: исчезла борода. Рядом шел молодой, красивый, сильный человек!
- Ну как? – спросил Юрий Евгеньевич. – Дела идут, контора пишет?
- Не только не пишет, но и не читает. – Алексей Иванович остановился перед свежим, отмеченным на миллиметровке квадратом, холмиком, точно здесь было погребено его творчество. – То ли я действительно бездарен… то ли нервы не выдерживают… - Он огляделся по сторонам и, как на зарядке, выгнул мощную грудь. – «Четыре нарядных берета у Веры… зеленый, коричневый… красный и серый…» - продекламировал он, рассматривая разноцветный осенний сад, и помолчал. – То есть причину-то мы понимаем… Если, входя в помещение, ты каждый раз получаешь молотком по лбу, то в конце концов замечаешь, что потянувшаяся к двери рука начинает дрожать… Театр - это такое место… Там сидят люди, которые не хотят никого со стороны.
- А ты знаешь такие места, где хотят? – поинтересовался Юрий Евгеньевич.
- Много, говорят, сомнительной философии – всякая философия нуждается в убедительном подтверждении…
- Лучшее подтверждение философии – находящаяся с ней в соответствии жизнь автора. – Юрий Евгеньевич сел на скамейку. – Не вставь это в свое следующее сочинение, поскольку это сказал не я. И помни, что у драматурга по фамилии Губарьков существуют болельщики. Когда он начинает грозиться бросить перо, они обнаруживают, что его упражнения стали и их достоянием. Как в телевизоре: смотришь футбол, а вроде и сам бегаешь…
Он часто замечал, как, сказав нечто, почти не задумываясь, начинал лучше сознавать это, одетое в случайное слово, прежде смутное, неопределенное чувство. Мысль о том, что Алексей Иванович бросит свое писательство, казалась ему сейчас совершенно невозможной. Нечто подобное должен испытывать узник, слыша, как в соседней камере кто-то роет подкоп. Пусть считается, что побег отсюда немыслим, - за стеной роют, и появляется надежда и у тебя: мол, когда-нибудь, поднакопив силенок, рискнешь и ты. Не писать – занятие здесь дело десятое: распорядиться жизнью смелее, достойнее.
- Так что не валяй дурака! – подытожил он. – Нервы у него не выдерживают… Скажи – денег нет, это я пойму. Возьми у меня. Поставишь пьесу и на каждом представлении будешь поить меня в буфете пивом.
- Ты ведь не пьешь.
- К тому времени обязуюсь начать. – Он следил за стоявшей на веранде Маргаритой, у которой было достаточно времени ознакомиться с «Любовью». Почему-то казалось, что дело сдвинется с мертвой точки, и, идя с Алексеем Ивановичем обедать, он даже начал волноваться.
- Чего всегда не хватает на охоте? – суетился Савелий Игнатьевич, ставя на парадный стол бутылку «Охотничьей». – Водки! А чего всегда не хватает за столом?..
- Воды! – угадал Алексей Иванович.
Как-то Савелий Игнатьевич ему сообщил, что на протяжении сорока пяти лет вел записные книжки, и даже, как писателю, сделал ему этот интимный подарок. То были выписки из газет, без каких-либо комментариев, лишь с подчеркиванием отдельных мест, словно в конспекте к политзанятиям.
- Что-то ты взял слишком маленькую часть, - заметила теща Гене.
- Зато любимую. У кур и у женщин я люблю главным образом…
- Ге-на!.. – Мучительно переживая его остроты, Полина всегда неестественно смеялась, как бы уверяя присутствующих, что и муж знает им цену и острит просто так, вполсилы.
Гена не пил. Желая укрепить его во мнении, что за воздержанием непременно следует воздаяние, Полина объявила, что в понедельник муж едет заграницу. Возникла пауза, в ходе которой Полина напряженно ждала вопроса, куда именно едет муж? Понимая это, Юрий Евгеньевич промолчал. Прошедший его школу не спросил, разумеется, и Алексей Иванович.
- Куда вы едете? – Читая пьесы, Маргарита чувствовала, когда необходима реплика, и Юрий Евгеньевич невольно отметил, что в актив Губарькова следует занести то, что подобные – предсказуемые – реплики у него отсутствуют, и нельзя предвосхитить, что именно скажет персонаж в следующий момент.
- Он едет во Францию, - уточнила теща, неся в блюдцах последнюю малину. – На две недели!
- Алексей Иванович как раз недавно оттуда, - заметил Юрий Евгеньевич. – Сколько ты там был?.. Месяц?.. Два?
Губарьков сделал неопределенный жест, дающий понять, что, совершая подобные поездки регулярно, не помнит сроков.
- Хвалит Авиньон, собор святой Клары. Так что, - Юрий Евгеньевич кивнул шурину, - просоответствуй.
- Вряд ли будет возможность. Мы маршрутов не выбираем, - признался Гена, и Полина взглянула на Юрия Евгеньевича с ненавистью.
- Солнца мало – малина несладкая, - отметила теща.
- Простим ей и съедим с удовольствием, - пообещал Алексей Иванович.
- Вы - с удовольствием, а мы – с сахаром, - подвинул себе сахарницу Гена.
- Плохо ешь – плохо работаешь, хорошо ешь – хорошо спишь. – Савелий Игнатьевич поднялся из-за стола.
Прогнав Маргариту отдыхать, Соня стала собирать посуду. Гена завел с Алексеем Ивановичем разговор о Франции. Начитанный Губарьков легко удовлетворял любопытство не только его, но даже Полины, которой, не задумываясь, называл цены – разумеется, совершенно произвольно. Впрочем, во Францию Гена ехал впервые и, не успев получить командировочные, не мог его уличить, а Маргарита была на пути во второй этаж.
- Мне нужно тебе что-то сказать… - окликнула она Юрия Евгеньевича, и, снова ощутив волнение, он отправился наверх, предварительно убедившись, что Алексей Иванович остался на веранде.
Когда он вошел, Маргарита ходила по комнате, теребя свою серебряную цепь.
- Тебя интересует мое мнение? – спросила она, дождавшись, чтобы он сел, и доставая из сумки рукопись.
- Свое я знаю. – Он уже предвосхищал оценку.
- Надеюсь, оно не составляет тайны?
- Не составляет. Просто в данном случае не имеет значения, поскольку в театре служишь ты. – Он злился на себя, что посвятил Маргариту в это дело.
- Значит как работнику литературной части ты мне доверяешь? - не оставляла она своей судейской привычки добиваться ясности.
- Как говорилось в одном фильме, доверяю я только Марксу, с остальными иногда соглашаюсь.
- Тогда постарайся согласиться… - Маргарита помешкала. – Все думаю, как сказать, чтобы не приложить твоего друга...
- Он уже приложенный. Притом неоднократно. Так что не бойся… Возможно, большого таланта там нет, но…
- Маленького тоже, - перебила Маргарита.
- Понятно… - Юрий Евгеньевич посмотрел в окно, словно за минуту перед тем не знал, что она скажет именно в таком роде. Потом встал и протянул руку за рукописью. – Давай.
- Прежде всего, непрофессионально! – вспыхнула Маргарита, видя его пренебрежительный жест и спеша выговориться, будто вместе с рукописью у неё собирались забрать и язык. – Слишком много хочет сказать (и, возможно, ему есть что), но все это спонтанно, без отбора… Персонажи выскальзывают из рук, как рыба! Не скажешь – этот человек хороший, тот - плохой. Ходит твой Губарьков с кукишем в кармане…
- Вас понЯл. – Юрий Евгеньевич взял рукопись.
- Беда в том… - горячо продолжала Маргарита.
- Беда, Маргарита, в том, что человек учится юриспруденции, десять лет работает следователем, из любви к искусству оказывается в литчасти, но продолжает выяснять, виновен персонаж или нет? А если виновен, заслуживает ли снисхождения?
- По существующему законодательству, - обиделась Маргарита, - специальное образование требуется только для одного занятия: медициной.
- Я тебя не обвиняю, - заметил Юрий Евгеньевич миролюбивее, желая поскорее закрыть эту тему.
- Тысячу раз давала себе зарок не иметь дела с творчеством знакомых и опять влипла!.. Знала ведь, что с тобой лучше не связываться.
- Я тут при чем?
- При том, что Губарьков у тебя – больное место. Не могу уяснить – почему? Трудно представить себе людей более противоположных.
- Возможно, поэтому, - сказал он, пытаясь улыбнуться. – Во всяком случае, про «Любовь» ты ему не говори. Кстати… о любви: как твой художник?..
- Четвертый вариант. – Маргарита тоже пыталась улыбнуться и снова затеребила свою цепь.
- Не может быть!
- Если бы…
- Соня же тебя предупреждала! Слава богу, человек имеет опыт. Можно сказать, профессионал, в курсе художественного творчества.
- Профессионал! – передразнила Маргарита. – Соня твоя любит советовать. А где пошевелить пальцем – там её нет. Когда она за тебя собиралась, я неделю на телефоне сидела.
- Это зачем?
- Затем, что звонила в ваш первый отдел. Получила исчерпывающую информацию. Кроме того, что у тебя есть друг, который пишет пьесы, - она улыбнулась. – Остальное – пожалуйста: морально устойчив… пьет только минералку… не курит. Разведен, но в быту скромен…
- Ладно, кончай шутить, - сказал он, чувствуя, что краснеет.
- Какие шутки! – огрызнулась Маргарита. – Ещё на кадрах у вас сидела особа со странным именем. Так тебя расписывала! Я даже подумала, что подруге нужно торопиться, свято место долго не пустует…
- Черма?.. – машинально спросил он.
- Вот: Черма! – вспомнила Маргарита. – Кто она по национальности?
- Не знаю…
Было чувство недоумения – словно у человека, стоящего перед пепелищем только что крепкого дома. Разумеется, он никогда не идеализировал Сониного чувства к себе, но предположить, что о нем наводили справки, будто принимали на службу…
- Моя Мурка принесла семерых котят, - Маргарита чиркнула зажигалкой. _ Притом простых. Что ни говори, это распущенность!
- Санкционируя её свидание, следовало навести справки.
- Смотри, а тебя заклинило! – Похоже, Маргарита даже обрадовалась. – Не подумала бы: такой трезво мыслящий гражданин… Приложила, выходит, подругу… - она покачала головой. – Уж не выдавай, пожалуйста.
Все собирались в город. В Лукове оставалась лишь Вероника Георгиевна, чтобы готовить к зиме свои клумбы.
- Все-таки это удивительно! – сказала Соня, поднявшись к нему, когда Маргарита вышла, чтобы получить от хозяйки традиционный букет.
- Что именно?
- Что мама не боится оставаться на даче одна, - Соня принялась собирать вещи.
- Пройдет немного времени, и ты тоже сможешь не бояться.
- Ты так шутишь…
- Как я шучу?
- Неудачно.
- Тебя это шокирует?
- Неприятно, что так говоришь о маме… - Соня укладывала его отутюженную на завтра рубашку. – Мне кажется, ты устал… тебе нужно отдохнуть. Я уже говорила относительно путевки.
- Надеюсь, в Детково?
- В Детково? – Соня покраснела.
- Ну да. Это же место для стариков, можно быть за меня спокойной… Глубокое заблуждение: свинья грязь найдет.
- О чем ты? – застыла Соня, держа на груди свою кофту, его свитер и сложенную рубашку.
- О том, что работнику прокуратуры должно быть неприятно сознавать, что сведения первого отдела не всегда соответствуют действительности. Тебе говорят, что человек морально устойчив, а при ближайшем рассмотрении это не подтверждается. Приходится ломать голову, куда бы его отправить, чтобы обошлось без хвостов.
- Неправда! – закричала Соня. - Тебе сказала Маргарита, но это неправда! Позову её, она скажет: я её об этом не просила! – Соня заплакала.
- Только избавь меня от очных ставок с этой идиоткой.
- Мне даже в голову не приходило! Когда она стала рассказывать, я не хотела слушать! - Соня рванулась к двери.
- Что Детково место для престарелых тоже не знала? – заметил он, и Соня остановилась.
- Знала! – Она бросила на тахту вещи. – Всё я знала. Что у тебя есть другие женщины, что ты не любишь меня, не любишь Кику, презираешь мать, отца… этого несчастного Гену! Всё знаю…
- Знаешь? – переспросил Юрий Евгеньевич, в удивлении беря тоном ниже. – Тогда… зачем?...
- Заче-ем?.. – протянула Соня, тихо плача. - Ждешь, что стану говорить про любовь… Ты же умный человек! Сам подумай: какая любовь?! Ты же все равно не поверишь! Как не веришь ни одному моему слову, и, когда я машу тебе рукой, думаешь, что это я притворяюсь!.. Все вы хотите любви! Чтобы вас как-то необыкновенно любили. А привязанности мало? Разве мало знать, что тебя где-то ждут и что есть люди, мечтающие хотя бы об этом?
***