Первое, о чем он вспомнил, очнувшись от своего восьмидневного далека, была Соня. Он подумал о ней даже с нежностью – это была единственная женщина, не причинившая ему никаких неудобств, и он стал собираться на дачу с поспешностью, с какой, покидая его, Симочка устремлялась на свидание к своему жениху.
Луково встретило его выдвигавшейся из-за леса грозовой тучей, под которой с велосипедным насосом в руках стоял Савелий Игнатьевич, словно собирался в эту тучу выстрелить.
- Дедушка! Зачем ты опрыскиваешь? Ведь скоро будет дождь? – спросил Кика.
- Потом расскажу… - раздался голос с неба, подтвержденный ударом молотка о проложенную к даче бетонную дорожку. Это Кика колол абрикосовые косточки.
Имя мальчику было дано Кирилл – в честь городка Кириллов, где познакомились его родители. Батюшка рисовал там монастырь, Соня же проводила отпуск, потому что и сейчас, почти десять лет спустя, многие культурные женщины предпочитают те места даже Прибалтике.
- Здравствуйте! - Заметив его, Кика встал и опустил молоток. В Москве, подходя к телефону, Кика, не дожидаясь голоса звонившего, первым делом выпаливал свое «Здравствуйте!». Собираясь позвонить Соне, Юрий Евгеньевич всегда вспоминал это приветствие в пустоту, и у него тут же пропадало желание звонить. Воспитанность пасынка ассоциировалась у него с устроенной Кике однажды экзекуцией, когда Соня хлестала его подвернувшейся под руку косынкой, причем старалась попадать по лицу.
- Юранчик приехал! – сбегала с веранды удивленная Соня. В порыве радости она впервые сделала это неприятное уменьшение – так его называла Нина, и рядом с «Юранчиком» у него на слуху всегда присутствовало «Георгио».
- Я себе дала слово никогда не волноваться из-за твоей машины, пусть она разобьется хоть на двадцать частей! – Заканчивая фразу, с последним словом Соня обязательно улыбалась. – Но все дело в том, что ведь в машине сидишь ты.
Она была полненькой брюнеткой с несколько монгольскими чертами и чудными, заплетавшимися в косу волосами, которые на службе укладывались вокруг головы, как бы подчеркивая то обстоятельство, что Фемида – человек из народа.
Проходя мимо сына, Соня с энтузиазмом массовика увлекла его за собой, и теперь семья была в полном составе.
- Ну? – сказал Юрий Евгеньевич. – Чем занимались?
- Ходили на улицу – видели курицу, - засмеялась Соня, показывая белоснежные зубы, относительно которых у него иногда возникало подозрение – не коронки ли это? – Кика занимался своими питомцами, - Соня кивнула на вольеру с цыплятами.
- Зоолог растет! – подтвердил тесть, опуская свой насос в стоявшее возле ног ведро.
- Особенно если имеет представление, из чего ему готовят бульон, - подтвердил Юрий Евгеньевич, но тесть уже прицелился в тучу, из которой падали первые капли. Немножко был он глуховат, особенно когда не хотел слышать.
Суббота в Лукове была олимпийским днем, собиравшим ровный и сильный состав участников. Негодуя на себя, Юрий Евгеньевич мог просидеть за «Угадайкой» весь вечер. То были те же семечки, начав щелкать которые, трудно остановиться. Помимо козырей, имелись две наиглавнейшие карты: шестерки треф и пик, и соль заключалась в том, чтобы, получив карты, угадать количество взяток. Угадав, вы получали по десять очков за каждую, перебрав или недобрав, - по единице. Игра шла в восемнадцать туров: в первом сдавалось по девять карт, постепенно доходило до одной и затем, по возрастающей, - к девяти.
Играли после ужина на увитой плющом веранде, спасаясь от летевших на свет комаров препаратом «Тайга». Против Юрия Евгеньевича под портретом отца, известного в прошлом ресторатора, размещался заведующий протоколом Савелий Игнатьевич – только не в пиджаке с брандебурами, как Натрускин-старший, а в байковой больничной пижаме. Невозмутимый в жизни, перипетии игры он принимал даже слишком близко к сердцу, что во многом и определяло интерес к «Угадайке» остальных участников. Слева от супруга всегда садилась Вероника Георгиевна. Причину своих карточных неудач она усматривала в происках мужа и в процессе игры неизменно находилась с ним в состоянии, которые газеты определили бы как конфронтация. Тещиным визави был муж старшей дочери Гена, похожий на американского президента красивый и ничтожный человек, чьи комментарии придавали событиям за столом дополнительную остроту. Болельщики были представлены Соней, устроившейся слева от Юрия Евгеньевича, уперев подбородок в кулачки, и её сестрой Полиной, сидевшей возле Гены с выражением милиционера, доставившего перевоспитуемого хулигана на уборку улицы. Имелся, наконец, и судья – высовывавшаяся из-под Гениного стула доберманша Дэзи, мерившая мелкие конфликты глухим рычанием.
Сдавал Гена. В предвкушении игры характер тещи как бы подтаивал, она обводила семейство все еще красивыми темными глазами и, наконец, остановилась на Юрии Евгеньевиче.
- Что это у тебя – чирей?
Почесывая щеку, он сделал вид, что разглядывает портрет Натрускина-старшего, личность которого была представлена на даче ещё и комплектом журнала «Ресторанная жизнь» за двенадцатый год с воспоминаниями Игнатия Савельевича о знаменитых московских кутилах. Под портретом был прикноплен лист миллиметровки, когда-то сильно интриговавший Юрия Евгеньевича. Можно было, разумеется, догадаться, что перед вами план участка, определить постройки, плодовые деревья, кустарник. Но, помимо этих, сравнительно доступных обозначений, лист постоянно пополнялся заштрихованными квадратиками, появлявшимися в самых неожиданных местах: то против веранды, то возле клумбы, то под яблоней… Значение их было выяснено Юрием Евгеньевичем сравнительно недавно, когда однажды утром, облачившись к еженедельной процедуре выноса и захоронения содержимого туалетного бака, тесть нанес на миллиметровку очередной квадратик.
- Или кто тебя укусил?.. – Будучи замужем за экс-работником юстиции, теща никогда не прекращала начатого расследования.
- Ма-ам!.. – взмолилась Соня.
- Ну почему? - Вероника Георгиевна пожала плечами. – Раз факт состоялся…
- Итак: Земфира неверна! – Закончив сдачу, Гена первым взял карты.
- М-да-а… - Реакция Савелия Игнатьевича на полученный материал заставляла вспомнить читавшуюся Кике на ночь сказку, где фигурировал сеньор Тыква, у которого имелось множество оттенков вздоха.
- Тебе… - кивнул Юрию Евгеньевичу Гена, напомнив, что ему заказывать первым.
- Одну, - сказал он, надеясь на своего бубнового туза, и, вооружаясь ювелирно отточенным карандашом, тесть записал.
- «Плохо!» - пишут из деревни… - прикидывал свои возможности Гена.
- У тебя всегда плохо… - махнула на него теща, давая понять, что хуже, чем у неё, не бывает. – Ну, скажу… три!
- А ещё жалуется! – Уличил Савелий Игнатьевич. – У самой наверняка две шестерки… Пять!
- И если один говорил из них «пять», «шесть» говорил другой! – пропел Гена.
- Ше-есть?! – В улыбке тестя прозвучала озабоченность. Понятно, он делал поправку на склонность зятя к авантюре, но все-таки – «шесть»!... Скорее всего, пяти ему было не видать. – Да-а… Карта к нему прет.
Юрий Евгеньевич начал бубновым тузом и взял.
- Надо же: не перебили! – констатировал Гена.
- У него всегда все обходится, - заметил тесть, забирая следующую взятку и пуская в дело тяжелую артиллерию.
- Вон у кого шестерка треф! – злилась Вероника Георгиевна, расставаясь со своим единственным козырем – да еще шестеркой пик.
- Благо-дарю боярина за ла-ску! – Выудив шестерку пик, Савелий Игнатьевич теперь мог зайти козырным тузом. – Но до-очь свою я обе-щал дру-го-му… Егору Лы-кову.
- Сижу… - со вздохом прогнозировал Гена, подмигивая Юрию Евгеньевичу и, за неимением козырей, скидывая бубнового короля. Усыпляя бдительность тестя, он готовил его к перебору.
- А теперь, Геночка, возьми, а?.. – С улыбкой видавшего всякое ресторатора тесть бросил бубнового валета.
- Зачем? Пусть лучше у меня коровы не будет, чем у соседа две. – С этими словами Гена бережно подложил под валета десятку.
Бубей и козырей у Юрия Евгеньевича не было, он скинулся. Судя по паузе, которая потребовалась теще, та сидела с семеркой и дамой и, взяв эту бубновую взятку, могла уложиться в свой заказ. Но что ей тридцать очков, если супруг возьмет пятьдесят! На стол легла семерка.
- Шестая?.. – сочувственно кивал Гена тестю. – Это же надо! И мне не дал, и сам взял лишнюю. Скандал в благородном семействе.
- Оч-чень хорошо! – потирала руки теща, и, бросив на стол карты, Савелий Игнатьевич побежал в комнату.
- Прихватило… - кивнула вслед Вероника Георгиевна.
- Не-ет, в комнате он не делает, - успокоил Гена.
В свое время Гена занимал хорошее положение, работая с иностранцами, однако выпивал, благодаря чему лексика немецкого языка, представители которого общались с ним последними, пополнилась глаголом opohmeliren. На этом интернациональная деятельность Гены была пресечена; по настоянию жены он лечился, впрочем безуспешно. Тогда Полина упросила знакомого врача, и, явившись на прием, Гена узнал, что у него диабет. Это возымело действие, но в первое же посещение санатория он услыхал: «Какой идиот сказал, что у вас диабет?!» - и все возвратилось на круги своя. Эффект был достигнут неожиданно – посредством эстетотерапии. Гена стал учиться игре на баяне, и теперь, видя его с инструментом даже на даче, Полина, похоже, жалела о тишине, утерянной, по-видимому, безвозвратно. Во всяком случае, все чаще она вспоминала о том, что, даже после наиболее капитальных похождений, Гена соблюдал тишину. «Команду человек понимал! – вздыхала она. – «Быстро спать!» - и он уже затих, как Джульетта…» Расставшись со своим недугом, Гена сделался нетерпим к приказному тону, обижаясь, уходил с баяном в лес, и следом, поскуливая, бежала Дэзи. Кажется, и она была не прочь вернуть прошлое, в котором хозяин, случалось, и растрачивал предназначавшиеся ей на питание деньги, зато не посягал на её эстетическое чувство.
- Все-таки это тебя кто-то укусил… - качала головой Вероника Георгиевна, напомнив ему Тосканини, который, дирижируя огромным оркестром, сумел уловить, что один из музыкантов играет не на своей скрипке.
- Если бы я знал, что у тебя десятка… - рассуждал Савелий Игнатьевич, возвращаясь с таблеткой во рту и принимаясь отражать в тетради итог первого тура, - я бы пошел с трефей!
- Так спросили бы, посоветовались с народом. А то всё сам, сам!..
Кончили в первом часу. Прежде чем подняться наверх, Юрий Евгеньевич вышел в сад, где мерцала сигарета Гены.
- Один? – подошел к нему Юрий Евгеньевич.
- «Один, как прежде…» - пропел Гена. Затягиваясь сигаретой, он смотрел вверх. Рядом, тоже задрав острую морду, деловито мочилась Дэзи. В нарядном небе чернело пятно скворечника на березе, подобно спешащему маятнику стригли сверчки, словно стараясь поспеть в ритм, задаваемый мигавшей над лесом самой яркой звездой.
- Сколько звезд! – восхищался Гена. – И сколько же я их не видел…Нет, я говорю – как хорошо! – У него была привычка наиболее лирические фразы начинать с «нет». – Если бы меня спросили, что нас соединяет с женой, знаешь, что бы я ответил? Собака… Пойдем спать, Дэзи.
Их с Соней комната была на втором этаже (Кика спал внизу, у тещи). Соня сидела за столом и читала отпечатанный на ротопринте материал. Когда он вошел, Соня встрепенулась, и у неё сделалось виноватое выражение, будто её обнаружили за чем-то предосудительным. Это выражение появлялось у нее всякий раз, как он заставал её не за стиркой или приготовлением еды. Никогда она не заговаривала с ним первой ни о книгах, ни о кино, ни о выставках, куда изредка удавалось вытаскивать их Алексею Ивановичу. Лишь однажды по дороге из театра, заметив у него подобие улыбки (он удачно проскочил светофор), Соня сказала, что, если бы знала, что спектакль ему нравится, он бы понравился больше и ей.
Думая о себе и Соне, он вспоминал одного лейб-медика, который, узнав, что знакомый обосновался в Лондоне, тогда как его молодая жена предпочла Швейцарию, воскликнул: «Поверьте мне: это самые счастливые браки!» С этой точки зрения их с Соней союз несомненно приближался к идеалу, хотя и не достигал его. Считалось, что живут они отдельно потому, что Кике нужна мать. О том, чтобы и Юрий Евгеньевич жил у тестя, понятно, не заходило и речи. В его же однокомнатной квартире могла бы ещё поместиться Соня. Но Кика?.. Периодически тесть заводил речь о том, чтобы выделить Соне площадь, дабы семья могла соединиться. Юрий Евгеньевич соглашался, но инициативы не брал, особенно вспоминая Кикино телефонное «Здравствуйте!». Существующее положение его устраивало, и только сейчас, увидев, как Соня убрала чтение, он впервые подумал о том, что нужно съезжаться.
«Если бы меня спросили, что нас соединяет с женой…» А ведь у них с Соней не было даже Дэзи. В свое время его подкупила её положительность (Георгио тут несомненно исключался), а к моменту второй женитьбы у него было время поразмыслить о значении тыла. Теперь же получалось, что тыл этот существовал у него как бы сам по себе… Пуще всего сторожишь привычный распорядок, при всяком удобном случае заявляешь независимость, поддерживаешь в семье военную дисциплину, но однажды замечаешь в жене приниженную настороженность, словно с тобой не живут, а работают. Смущенный этим выражением, ты пробуешь пересчитать обретенные в своей войне трофеи, но не обнаруживаешь ничего, кроме одиночества.
Он проснулся с намерением укреплять семейные узы.
Окно выходило в лиственный лес, начинавшийся сразу за металлической сеткой. Это была северная сторона, грядки редиса лежали в густой тени дома, но сетка и водопроводный кран перед нею были залиты солнцем, и Юрий Евгеньевич вспомнил, что тесть объявил накануне, что собирается бетонировать слив.
Справа, из уборной, выплывал дымок - то, таясь от него, Соня выкуривала свою утреннюю сигарету. Туда же двигалась и теща, на ходу поднимая юбку. Сонина институтская подруга Маргарита, состоявшая в литчасти драматического театра, острила, что произведения некоторых нынешних авторов заставляют предположить, что писали их у этого самого окна.
Решив принять участие в бетонных работах, он сошел вниз. На веранде стоял чумазый Гена, неизменно начинавший воскресный день под машиной.
- Нет, правда, а что ещё делать?! Я говорю: смажешь её – как будто сам в баню сходил. Тут, конечно, надо давать такую аналогию: лучше сам голову разобьешь, чем её ударить. Тоже?.. – кивнул он за штакетник, где рядом с его «двадцать четвертой» стоял «москвич» Юрия Евгеньевича.
- Пока бегает. С дедом пойду повожусь.
- А-а… Нет, дед свое дело знает! – подтвердил Гена.
Грузный, необыкновенно деятельный для своих семидесяти лет, Савелий Игнатьевич задумчиво стоял возле водопроводного крана в байковой больничной куртке и тяжелых ботинках рабочих горячих цехов. И то, и другое было куплено по случаю у работяг, как впрочем и значительная часть применявшихся им орудий и средств производства. Задумчивость Савелия Игнатьевича объяснялась тем, что идея бетонировать слив, как и большинство его хозяйственных замыслов, была навязана извне посредством сбывавшегося за бесценок левого цемента. Если бы вместо цемента с неба свалились доски, то сооружался бы не слив, а сарай или настилался второй пол.
В характере тестя наличествовали и хозяйственность, и бережливость (использованным им бритвенным лезвием нельзя было отточить карандаш), но работа под его началом не обещала особого эффекта. Распоряжения отличались небрежностью: «Принеси ведро!» - говорил он, но, когда Юрий Евгеньевич возвращался, выяснялось, что ведро следовало взять не с веранды, а у пожарной бочки. Простейшие производственные процессы обставлялись аптекарской тщательностью: и без того мелкий песок для раствора дважды просеивался, при сооружении опалубки применялся «уровень» - Савелий Игнатьевич ревниво следил, чтобы пузырек воздуха не отклонился хотя бы на миллиметр. При всей этой скрупулезности всё, что ни делалось им, отличалось удивительно низким качеством. Бетонные дорожки, не прожив сезона, трескались, плодовые деревья и кустарник без конца пересаживались, поскольку выяснялось, что на прежнем месте им не хватает света или что они затеняют грядки. Но венцом хозяйственных тщаний Савелия Игнатьевича был, несомненно, сам дом, поставленный так, что и веранда, и большинство комнат даже в летние дни были лишены солнца, ведущие же на веранду и во второй этаж ступени были столь высоки и узки, что подвергали опасности сломать шею. Словом, в данном случае подтверждались слова натуралиста, что муравей сам по себе существо мудрое, но в саду или огороде он вреден.
Что касается мудрости, тут Савелий Игнатьевич все ещё демонстрировал завидную форму, и в прошлое посещение Луково Юрий Евгеньевич явился свидетелем рождения нормативного акта, во многом объяснившего ему карьеру тестя. Дело было в том, что для удобства проникновения Гены с баяном в лес в металлической сетке, защищавшей периметр садового товарищества, была сооружена калитка. Этому примеру последовали и другие дачники, значительно сократив себе путь на лоно природы и вызвав к жизни представленный на редакцию Савелия Игнатьевича приказ правления о ликвидации этих - побочных - способов общения с миром. «В целях охраны садоводческого товарищества, - гласил проект, - запретить устройство калиток в оградительной сетке. Самовольно устроенные выходы в лес ликвидировать». Просидев вечер, Савелий Игнатьевич утром вернул документ, снабдив его следующим примечанием: «Ликвидации подлежат калитки, не обеспечивающие изоляцию территории от посторонних лиц». Отнеся в правление свой последний правовой опыт, он повесил на калитку массивный замок, так что возвратившийся из лесу Гена должен был воспользоваться центральным входом.
К обеду стал вырисовываться конец. Чтобы доставить тестю удовольствие, Юрий Евгеньевич сделал два лишних замеса и нарастил стенки слива. Никакой необходимости в этом не было, но, пребывая под руководством Савелия Игнатьевича в течение семи часов, легко было заметить, что особое удовлетворение тесть получает, когда работы проделано много. Посвятив жизнь труду умственному, он ставил его неизмеримо ниже физического, и ничто не могло сообщить ему лучшего расположения, чем вид потного человека с лопатой или ломом в руках.
Тем не менее недаром считается, что всякие контакты между народами полезны, - тогда они начинают друг друга понимать, а это есть существенный шаг к достижению вселенской гармонии. Не приученный благодарить, по завершении работ Савелий Игнатьевич сообщил, что в следующий раз нужно будет передвинуть уборную, и кивнул на окно второго этажа, давая понять, о ком собственно заботится. Со своей стороны, отправляясь обедать, Юрий Евгеньевич обратил его внимание на облупившийся фронтон, как бы указывая ещё один потенциальный объект родственного сотрудничества. Но чей поистине сегодня был день – так это, разумеется, Сонин! Видя поднимавшегося на веранду в мокрой майке Юрия Евгеньевича, она сияла подобно Иванушке, которого не посрамила перед родней супруга-лягушка.
Пагубно первое доброе дело для идейного грешника! Сонина радость его тронула, захотелось представить ей что-нибудь посущественнее, и он подумал, что, отвезя её сегодня в город, пожалуй, останется ночевать у тестя – следовало привыкать к совместной жизни. Он простил Соне даже вторжение Маргариты, о которой предупреждал, чтобы при нем Мадам в Лукове не было.
- Москва совсем без помады! Мне привезли из Риги, но перламутровую… мне не годится.
Обвешанная серебром, с екатерининскими формами и праведным выражением комсомолки-старшеклассницы сороковых годов, Маргарита в прошлом сезоне побывала со своим театром в Париже. В качестве главного впечатления оттуда был вывезен рассказ о том, что на улице к ней обратились с вопросом, не подскажет ли мадам, как пройти к Дому инвалидов?
- Привет, Маргарита! – Он помахал рукой. – Как живешь?
- Нерегулярно и с удовольствием! – доложила Маргарита, теребя на груди серебряную цепь с черным камнем.
- Вот видишь! Принцип, на который нас ориентируют физиологи.
- Да… - согласилась Маргарита, и стало ясно, что в её заявлении в лучшем случае правдива лишь первая часть. Пообтершись за три года в театре, она стала позволять себе фривольность, но получалось это у неё неестественно, подобно тому, как она говорила на театре, и ему становилось неловко, особенно когда он замечал это нервное теребление кулона.
Беда Маргариты состояла в целомудрии. Когда-то позволить себе замужество без любви она не могла, утверждая, что значительно нравственнее иметь возлюбленного. Но ведь и на этом фронте есть свои трудности. Работая прежде в юстиции и относительно развив такое качество, как наблюдательность, она не могла не замечать, что с возрастом женщины уровень «возлюбленных» имеет тенденцию к снижению и в конце концов наступает порог, за которым каждый следующий вызывающе хуже предыдущего. В свете этого обстоятельства уже не усматривалось препятствия к браку даже и без любви – важно было остановить процесс неуклонного падения ценностей, и сейчас Маргарита склонялась к тому, с чего, по-видимому, следовало начинать, - то есть к замужеству.
Едучи с ним в Москву, подруги как раз обсуждали очередную кандидатуру. Представляла она собой художника, так что, против обыкновения, Соня была настроена отрицательно, указывая слишком знакомые ей уязвимые стороны. Со знаком минус шли неврастеничность, подверженность смене настроений, так что никогда не знаешь, что взбредет человеку в голову через минуту, вечное безденежье, а главное, отсутствие твердых моральных установок, на которые можно было бы положиться.
- … В один прекрасный день, - продолжала Соня, - ты приходишь домой и не обнаруживаешь своих вещей. Или… вещи на месте, но поделена квартира.
- Ну, знаешь!.. Записанный на твое имя кооператив не так уж легко поделить, - не выдержала Маргарита.
- Нелегко, но можно, - не отступала Соня. – Вариант номер три: он разводится с тобой и приводит новую женщину в твою квартиру… Художник в состоянии это сделать даже и без развода.
На четвертом варианте («Он уходит, но требует с тебя половину стоимости квартиры») они поссорились и до города не разговаривали.
Маргарита жила возле Даниловского рынка. При выезде на кольцевую Соня напряглась, не решаясь просить везти подругу до дома, и успокоилась только тогда, когда свернули налево, к Варшавке.
- Где твой агат?! – схватила она Маргариту за руку, когда та собралась выходить.
- Не спрашивай! – отмахнулась Маргарита. – Просто ты не замечала раньше. Все мои неприятности оттого, что я потеряла этот перстень… Салют! Завтра у нас такой день! Приедут из министерства снимать стружку. «Почему мало интересных спектаклей?»
- Вы им объясните?.. – спросил Юрий Евгеньевич.
- Во всяком случае, попытаемся… А после нам будут вручать вымпел за победу в соревновании.
- Кстати, о соревновании… - Юрий Евгеньевич полез в портфель. – Для вас есть хорошая пьеса.
- Твой Губарьков, что ли? – улыбнулась Маргарита.
- Мой. – Юрий Евгеньевич достал рукопись. – Хочешь сказать, что таких пьес у себя на театре вы не ставите?
- Увы, ставим. Но ведь хотели бы мы ставить совсем другое.
- Это не отнимает у вас вашего хотения. Прочти. Если мораль имеет право на существование, то прежде всего в отношении родственников и знакомых. Не забудь вещи.
- Не забудем! Мы и чужие прихватим… - Уж слишком бодро держалась Маргарита, и он подумал, не миф ли вообще её художник?
Когда она вышла, Соня пересела к нему и остаток пути ехала, приобняв спинку его кресла, словно благодарила за подругу. Его же благодушие по мере приближения к Новослободской заметно улетучивалось… Вон этот дом тридцатых годов, где внизу была парикмахерская и где его неотступно преследовал запах одеколона. Огромная квартира на пятом этаже – с марлевыми мешочками от мух на плафонах, с парусиновыми чехлами на диванах, креслах и стульях, с портретом тещи в столовой, на котором она была изображена в черном панбархате, - поражала больничной чистотой и порядком. Даже сигналы «занято» в тамошнем телефоне звучали строго, как будто вам делали внушение. Едва переступая порог, он вспоминал, что шкаф называют здесь шифоньером, говорят ты лифтерам, водопроводчикам, женщинам из прачечной, не забывая вручить отличившимся десять копеек с таким видом, будто это десять рублей, исповедуя ту точку зрения, что обидеть человека, давая ему деньги, нельзя,
- Ты что-то вспомнил?.. – Видя его потухшее лицо, Соня поспешила на помощь.
- Надо бы заскочить к Губарькову… с этой его пьесой…- Не очень-то ловко у него вышло, особенно если учесть, что рукопись он только что отдал Маргарите.
- Конечно! - сказала Соня. – Ты должен его поддержать.
Отъезжая от её дома, он видел, как она машет ему вслед захваченным с дачи букетом ромашек.