Лена приходила с работы около пяти. В четыре он уже был на «Речном».
- У меня неприятность, - сказала мать, открывая ему дверь, - исчез ножик, которым я чищу картошку.
Отступив в прихожую, она устремилась в кухню, откуда пахло жареной треской. Когда он приходил, у матери всегда случалась какая-нибудь неотложная надобность – вроде поисков пропавшего ножа.
- Интересно, как случай учит человека! – говорила она из кухни, удерживая его на расстоянии. – Обычно я кладу в борщ картошку, а сегодня из-за этого ножа не положила, и мне понравилось больше.
В комнате на застланном чайной скатертью столе стояла вазочка с яблоками и миндалем, а рядом блюдце с дольками шоколада – и мать и сестра были лакомки.
- Все-таки ехать к вам очень далеко, - сказал он, подходя к окну, чтобы убедиться, что поднял в машине стекла.
- Когда приезжаешь раз в год, то, конечно, кажется, что далеко, - отозвалась мать, пробегая по кухне, словно мышонок.
Собиралась гроза. Черное небо в бордовых протеках упиралось в серебрившийся впереди забор, насыщенно обозначились краски зеленевшего перед забором поля, коричневые крыши доживавшей свой век городской деревни, зеленые шапки лелеявших её старость тополей. На глазах все это блекло: тополиные шапки, и забор, и поле однообразно темнели; открытую раму задергал ветер.
- Лена задерживается? – спросил он, закрывая окно.
- Увы, нет… - последовало из кухни.
- Что ты вздыхаешь?
- Ты лучше удивляйся, когда я не вздыхаю. Вздыхать мне есть отчего. Что может быть хуже для себя и для окружающих, когда человек вечно не в себе! Это ужасно… Ты видел когда-нибудь мать, которая бы хотела, чтобы у дочери был любовник? Тогда посмотри на меня. – Мать снова вздохнула. – К сожалению, это аксиома: мамы – дуры, а дети – свиньи… А что слышно у тебя? Голос у тебя ужасный, тебе нужно дышать над горячим паром. Вот… идет… - Мать заспешила в переднюю.
- Света божьего не взвидела: три желудка и четыре сердца! – трясла Лена вымокшей головой. – Зато утром мне приснилось, что я на больничном. Вот, думаю, посплю! А потом думаю: а где этот больничный лежит? А потом: а кто же мне его дал?! С тем и проснулась, - искала она тапочки.
Ростом Лена приближалась к губарьковскому идеалу, была хорошо сложена. Но лицо её с крупными голубыми глазами портило агрессивное выражение, свойственное красивым незамужним женщинам.
- Ты заметила, что я здесь? - спросил Юрий Евгеньевич, бросая ей стоявшие возле двери тапочки.
- Ага, здравствуй.
- Для тебя это приятная неожиданность?
- В жизни для меня могут существовать случайности. А неожиданности?... – Лена прошла в комнату и, отправив в рот дольку шоколада, плюхнулась на тахту. – Угощайся, - кивнула она на стол.
- Мытое? – Юрий Евгеньевич взял яблоко.
- Всё мытое, кроме шоколада. Вообще-то от грязи ещё никто не умирал, - Лена подоткнула под голову подушку. – Умер, шмумер – лишь бы не так тошно!..
- Насчет грязи – это последнее достижение вашего сословия? – заметил Юрий Евгеньевич. – Я не был в курсе.
- Терпеть не могу твоих острот! Сядь, чего ты гуляешь? Я уже забыла, на кого ты похож: на мать или на отца?
- У меня к тебе дело, - сказал он, зная, что сестра не выносит обиняков..
- Геноссе Готт! – Лена закатила глаза. – Можно подумать, что когда-нибудь ты являлся сюда просто так.
- Что поделаешь, брат действительно не удался. Сдадим его на мясо. Но сперва постарайся мне помочь, поскольку костей у тебя все равно не примут.
- Слава богу, до костей ещё далеко. Или нет? Ты заболел?
- Вполне здоров. Во всяком случае, по поводу родственника беспокоить тебя не стал бы.
- Итак, речь не о тебе. Выходит, о женщине?
- Видишь, тебе даже не нужен твой рентгеновский аппарат.
- С тобой – нет… Влип, Юрий Евгеньевич? – констатировала Лена, глядя на него, словно перед ней был рентгеновский снимок. – Кто бы мог подумать! Такой запакованный товарищ – ты же всегда живешь, как диверсант. Да будет тебе известно: ни в чем так не проявляется воспитанность мужчины, как в привычке пользоваться продукцией завода «Красный резинщик».
- Не слушать пациента – важное качество для врача, - перебил Юрий Евгеньевич. – Мы уже согласились, что в воспитании этого человека имеются пробелы. Чего тебе ещё?
- Надеюсь, ты помнишь, что я не гинеколог?
- О своей профессии ты напоминаешь поминутно. В данном случае не имеет значения профиль… Можешь ты как врач поехать в больницу и посмотреть историю болезни?
- И что с девушкой стряслось? – Лена потянулась к столу за очередной порцией шоколада.
- Она умерла.
Лена села.
- Надеюсь, не от твоей любви? Я имею в виду буквальный смысл.
- Не знаю.
- Эт-то интересно! Если даже ты сомневаешься, если ты заводишь со мной этот разговор, то какие могут быть сомнения!.. В гинекологии умерла?
- Нет. Больница кардиологическая, в Петроверигском.
- Истории болезни хранятся в архиве, у медстатистика. Как я могу туда попасть? И кто мне эту историю даст? На каком основании?
- Все-таки ты врач…
- Ну и что? Мало ли врачей! Иди, скажут, в свою больницу и читай.
- Ход всегда можно найти.
- Наверно, можно… И что, ты думаешь, в этой «истории…» написано?
- Не знаю что…
- Он не знает!.. Я знаю. Тебя интересует, был аборт или нет. Правильно я поняла? Но, скорее всего, это не будет отражено в истории болезни кардиологической больной. Отражено это будет в одном случае: если доставили её к ним из гинекологии… Вру – в двух: еще – если она сама об этом сообщила. Что вряд ли.
- Хотя бы это, - сказал он.
- Если не написано, будем спать спокойно? – резюмировала Лена. – Приятно видеть в человеке постоянство натуры… А я тебе скажу так: будь я тобой, я бы не стала докапываться. «Был ли мальчик?..» Вот и всё. Читай Горького.
- Спасибо. Но я прошу.
- Фамилия как?
- Данкевич. Майя Владимировна.
- Не знаю. Не обещаю… - Она потянулась было за шоколадом, но не взяла. – Я тебе позвоню.
- Как ты обрюзг, - сказала мать, вручая ему на прощание кусочек отпечатанного текста. – Все дело в твоей машине – ты совсем перестал ходить пешком.
- Успокойся, это ему не очень мешает, - сказала Лена. Против обыкновения она тоже вышла в прихожую.
Разогревая мотор, он читал полученное поучение: «Согласно Бернье (кто этот Бернье?), в желаниях своих человек должен соблюдать умеренность. Искать удовольствия не только в удовлетворении прихотей плоти, но в упражнениях разума, раскрывающего причины и следствия явлений, сохраняющего здравость мысли и ясность суждения».
В том, что, если это было, в истории болезни существует соответствующая запись, он теперь не сомневался. Конечно, сама Майя не сказала бы. Но она была не из тех женщин, кто умеет воспользоваться нелегальным каналом, все могло произойти только путем официальным, и, таким образом, налицо, очевидно, был тот самый, названный Леной первым, случай, когда из одной больницы попали в другую.
«А был ли мальчик?..» После Лениных слов он не понимал, зачем вообще затеял это расследование, поставив под удар единственный свой шанс – возможность сомневаться. То была лотерея, где, при казавшейся ему сейчас фантастической удаче, могла оправдаться лишь стоимость самого билета. Даже если в истории болезни такой записи нет, разве это будет означать его непричастность к случившемуся? В лучшем случае он вернет себе право сомневаться.
Своей опрометчивостью он промаялся до субботы, когда, снова не поехав на дачу и слоняясь по квартире, стараясь не смотреть на телефон, понял, что сравнение с лотереей не годится. Верни ему Лена право сомневаться, это было бы не теперешнее трусливое состояние. Очистившись в горниле проверки, насколько бы облегчило оно ситуацию!
Лена позвонила в три. Комната была залита отраженным в окне соседнего дома солнцем, и, взяв трубку, он отвернулся от слепивших лучей, будто начиналась операция.
- Спи спокойно, дорогой товарищ, - сказала Лена, и, обессиленный, он сел на подоконник, не зная, что бы делал, окажись весть иной. – Я сделала выписку. Прочесть? «Данкевич Майя Владимировна, сорока двух лет, поступила в Центр седьмого четвертого сего года…»
- Когда-когда?! – впился он обеими руками в трубку, словно ее хотели отнять.
- «…седьмого четвертого сего года с явлениями острой сердечной недостаточности…» - читала Лена, но он уже не слушал её. «Седьмого четвертого…» Последний раз они виделись с Майей дней за десять. «… с явлениями острой сердечной недостаточности…» Все это время она была в этой больнице! Он тут вообще ни при чем…
ни с какого боку. Полная реабилитация, и ещё при жизни!... Впервые за последнюю неделю у него появилось подобие улыбки.
- … Такие, братик, коврижки, - подытожила Лена. – Коли можешь жить, валяй.
- Я попробую.
***