Впервые за последний месяц она выспалась – Чарлик ни разу её не разбудил. Впрочем, колени её не болели тоже, так что все могло объясняться изменившейся к лучшему погодой. За окном наливалось ядреное оранжевое солнце, и на стволе ближней березы, казалось, сидела большая оранжевая птица, взъерошив от мороза оперенье потрескавшейся коры. Когда-то Нюра принесла им банку сурика; чтобы он не пропал, Аркадий выкрасил не только балкон, но и карнизы окон, черенок половой щетки, цветочные горшки, и начинавшийся день будто тоже задался целью израсходовать весь запас этой краски.
Когда она спустилась во двор, уже гуляли дети и незнакомая дама с болонкой. Учуяв Чарлика, с автомобильной стоянки рыжим смерчем летел белозубый Рекс, заставив даму подхватить болонку на руки и рассеяв по пути стайку мальчишек. «Рашен болван!» - запустили ему вслед снежком, а незнакомка пыталась унять брызгавшего истерикой питомца: «Бог мой, Чук! Ты даже побледнел!..» Она оглядывалась, ища, кому выговорить за этого огромного пса, позади которого планировал вырванный из рук хозяйки поводок.
Вывалив язык над завершаюшим туалет товарищем, вперив ошалелый взгляд в сторону пустыря, Рекс напоминал стоящий под парами паровоз, едва дождавшийся последнего пассажира. Опустив лапу, Чарлик затрусил за ним – он не мог отказаться от удовольствия видеть, как сторонятся их встречные собаки. Наверно, в такие минуты он забывал про свой возраст и в производимом на всех грозном впечатлении кое-что приписывал себе лично, тем более что знал спутника ещё голубоглазым щенком, в поисках молока норовившим подлезть к нему под брюхо. «Рексик-батюшка!..» - в неизменном своем китайском плаще, поверх которого надевался мужской пиджак, впереди стояла хозяйка Рекса, прицеливаясь схватить мчавшийся следом за ним поводок, отчего казалось, что она кланяется.
Тропинка в снегу была тоже залита суриком. Этот маршрут, многократно проделанный в любую погоду, вначале являлся для Евгении Михайловны тяжкой повинностью. Из-за своей полноты она вообще не любила гулять, и по выходе из подъезда её желания сводились к одному: чтобы Чарлик поскорей совершил главное… Он же норовил отложить главное напоследок, а то и вовсе отправиться домой ни с чем, сохранив за собой право, не дожидаясь вечера, вывести её на внеплановую прогулку. Не даром, звоня ей утром с работы, Соня прежде всего спрашивала: «Он сделал?» Тропинка вела через пустырь, за овраг, преодолев который, они попадали в заброшенный колхозный сад. Первый раз он открылся им туманным мартовским утром: в легком инее коричневые кусты вишни казались вымазанными известкой, сквозь сопревшую прошлогоднюю траву пробивались свежие трехлистники земляники, отовсюду «карр-карр-карр!» - и все это в каких-нибудь двадцати минутах от метро!
Постепенно она привыкла к их походам, потому что больше стала замечать. Прежде её зрением руководила лишь боязнь, чтобы Чарлик не отравился, не поранил себя, и пространство вокруг представлялось сплошной свалкой: кости, битое стекло, спицы детской коляски, ржавое полотно пилы. Но однажды скрученный фантик лимонной карамели она приняла за большую гусеницу, потом увидела одинокий нарцисс, над которым порхала капустница, и казалось, что это летают его лепестки. К концу мая дорога за оврагом окрашивалась опавшей сиренью; брошенной на ребро монеткой проскакивал по ней воробей, словно на платформе разъезжала трясогузка. Встречался им дед, собиравший пустые бутылки; из Матвеевской доносились гудки электрички, над невидимым шоссе плыли седоки без мотоциклов, разноцветные крыши машин. Сад был заросший, в некошеной траве, забитой ватой одуванчиков; на поваленном заборе цвета застиранной гимнастерки догнивала колода бревен, издали похожая на лежащую корову. Поспевала дикая конопля, зернами сыпались с неё вспуганные Чарликом птицы; выбравшись из зарослей, он растягивался где-нибудь в тени с найденной костью, зная, что посреди такой благодати у хозяйки не хватит духу её отнять. Настигнутая сиянием не высохшей в лопухе капли, Евгения Михайловна замирала, как в детстве, когда боишься даже представить себе громаду ожидающего тебя счастья. Так позже боишься думать о смерти. Вспоминались свадьба (Аркадий надкусывает помидор, брызнувший ей на белое платье), единственный их совместный курорт – довоенная Одесса: посреди дворика на стуле стоит таз с облупившейся эмалью, и почтенная мать семейства кричит кому-то на галерею, где на солнце прожаривается белье: «Сема, переверните мои подушки! Я вам тоже что-то сделаю!» Несмотря на прогулки, с Одессы началась её полнота. «Вот теперь ты приближаешься к моему идеалу!» - восхищался Аркадий, а она стеснялась появляться на улице и, встречая женщину своей комплекции, с потаенной надеждой спрашивала : «Она толще меня?..» Страдала она тем сильнее, что Аркадий рядом с ней выглядел все более миниатюрным. В Хлебникове, когда он умер, и, сняв с него белье, сестра отправилась за каталкой, Евгения Михайловна, казалось, впервые увидела, какое у него красивое тело: широкая выпуклая грудь, узкий таз и натруженные предплечья с мощными венами, которые так хвалили при вливаниях. Да и когда ей было видеть! Выходя замуж, она не слишком в этом разбиралась, а после появились вещи поважнее. Услыхав вернувшуюся с каталкой сестру, она наверное покраснела, как будто ее застали разглядывающей чужого мужчину.
Она часто вспоминала его последнюю минуту: он рванулся, чтобы сесть, и она не узнала обесцвеченных ужасом его глаз: «Я умираю!» До сих пор ей не удалось смириться с мыслью, что на свете нашлось нечто такое, что могло его так испугать. Он сам говорил ей, что долго не протянет, и, казалось, был готов к этому. Когда по телефону военкомат предложил ему путевку в Марфино, он опустил трубку так, словно знал, что оттуда не вернется, и она видела, что он колеблется. Толя тоже считал, что ехать отцу не следует, что ему не может быть там хорошо - хотя бы потому, что некем будет командовать. Узнав его мнение, Аркадий решился окончательно, он считал своим долгом показать, что, помимо хочу-нехочу, существует дисциплина, и если военкомат предлагает бывшему майору бесплатный санаторий, на который, несомненно, тоже существует очередь, нужно не рассуждать, а ехать.
В Марфино они отвезли его вместе с Толей. В огромной застекленной палате, похожей на веранду, стояло больше двадцати кроватей. К такой уплотненности Аркадий готов не был и на пороге замешкался, словно предстояло войти в холодную воду. Наблюдая, как он раскладывал в тумбочке туалетные принадлежности, Толя констатировал, что от жизни отец отвык, впрочем, вряд ли когда-нибудь понимал её, и польза от этого Марфино может состоять лишь в том, что здесь ему откроют глаза – процедура, к сожалению, не из приятных. Евгения Михайловна уже переживала сама, зная, как непросто складывались отношения Аркадия с людьми – потому, в основном, что он считал себя человеком из гущи действительности, обязанным объяснять её другим. Садясь, например, в такси, он начинал рассказывать водителю, что в молодости был простым электриком, как бы желая ободрить, что руководящее место не заказано никому, и в пути следования старался укрепить этот оптимизм, обращая его внимание на положительные перемены – вроде повсеместно внедрявшихся крытых остановок для наземного транспорта. Но коньком Аркадия было растущее благосостояние народа: обладая изданными в седьмом году «Картинками русского экономиста», он противопоставлял им свежие данные о потреблении мяса, молока, хлеба.
Можно было подумать, что на новом месте он уже успел коснуться этой темы. Во всяком случае, выйдя из палаты, он напоминал их не умевшего постоять за себя внука, посаженного в автобус пионерского лагеря, на целую вечность увозивший его от Сони. «Может, назад?..» - кивнул Толя на дожидавшееся их такси, и Аркадий пошел с ними, словно хотел отведать хотя бы кусочек дороги домой. «Поезжайте, поезжайте!..» Елена Михайловна отметила его восковой взгляд, в котором не оставляло следа происходящее.
Через неделю с приступом сердечной недостаточности его перевели в госпиталь, расположенный неподалеку, в Хлебникове. Очутившись в отдельной палате, Аркадий взбодрился, тем более что Евгении Михайловне разрешили возле него ночевать. Предлагали операцию, но без каких-либо гарантий. Когда лечащий врач намекнул на свои сомнения, Аркадий показал на нее: «Как скажет она…» - и коснулся её руки, как бы сдавая её свои командирские полномочия. Следующей ночью его не стало.
После ей начало казаться, что это случилось значительно раньше. Последним его назначением было – ответственный редактор строительного бюллетеня. При заметно ухудшившемся здоровье ему просто давали доработать до пенсии, но отбывать номер он не умел. За два года тираж бюллетеня вырос втрое, издание приобрело авторитет, и министерство решило заслушать редакцию на коллегии. Евгения Михайловна не помнила, чтобы Аркадий когда-либо так волновался, однако вернулся он тихо, сказав, что работа признана удовлетворительной. «А ты как хотел?.. – Его состояние первым угадал Толя. – Что тебе дадут орден? Существует две формулировки: работа признается удовлетворительной или НЕудовлетворительной…» Кто знал формулировки лучше Аркадия! Но знал он и то, что было им сделано, и, очевидно, надеялся, что при обсуждении это вызовет всеобщее удивление. Убедившись, что удивить невозможно, он не стал дожидаться шестидесяти и вышел на пенсию как инвалид войны.
Шаг этот не соответствовал его представлению о дисциплине, не оставлявшем места обидам, и был сделан с оглядкой на Толю, подтрунивавшего над его готовностью проглотить чувство собственного достоинства. Толя не прощал ему, что позволяет молодому управляющему главком говорить себе «ты», что, бывая с ним в командировках, платит за него в ресторане, покупает ему талоны для разговоров с женой. «Все равно что налаживать хорошие отношения с палачом! – объяснял Толя. - Если провинишься, голову тебе он так и так отрубит, даже если будет очень тебя любить, для того он и палач. Хуже он это сделает или лучше? Во-первых, не вижу особой разницы, но думаю, сделает он это достаточно квалифицировано, поскольку занимается этим профессионально». Категоричностью Толя все больше походил на отца, ему бесполезно было объяснять, что осадить начальника Аркадий не нерешается, а стесняется, как не мог бы сказать соседу за обедом, что тот громко ест. Что же касалось денег, то Евгения Михайловна давно заметила, что в любой компании есть человек, который достает бумажник первым, и вовсе не потому, что самый обеспеченный или хочет кому-то угодить. Таким человеком был Аркадий, и таким был Толя, хотя вряд ли сознавал, что это черта у него наследственная.
Дома Аркадий сразу сдал. О том, что ещё недавно он ходил на работу, напоминали лишь поступавшие от него директивы. Например, чтобы продукты покупались на один день: это здоровее (будут свежими) и дешевле (ликвидируются излишки). К счастью, наступала эпоха обменов. Толя собирался жениться вторично, и, решив разменять Чапаевский, Аркадий уселся за телефон. Звонили ему, звонил он, и эта видимость деятельности заслонила от него собственно жилищные интересы. Впрочем, главным его условием были высокие потолки. В результате, за вычетом комнаты Толе, им досталась двухкомнатная квартира в доме гостиничного типа на Советской площади, крайняя запущенность которой в глазах Аркадия являлась скорее достоинством. Умея делать все, он будто специально искал случай это доказать. При его самокритичности, вызывавшей постоянные переделки, сроки окончания работ предсказать было нельзя, но тут Соня написала о своей беременности, что рожать приедет домой и на Мангышлак они больше не вернутся. Аркадий засучил рукава, и Евгения Михайловна убедилась, какое это, в сущности, замечательное дело – аврал.
После для Аркадия все затмила маленькая Настя, которая и нуждалась в няньке. Соскучившись по Москве, родители пустились в светскую жизнь, а Евгения Михайловна часто была занята с адвокатами. Размах Олега удивлял даже Толю: рестораны, неизменный преферанс по пятницам – с гостями, выпивкой; у Сони появились дорогие вещи. Хотелось думать, что пять лет на Мангышлаке чего-то стоили, да и в Москве Олег устроился неплохо – заведовал бюро по ремонту квартир. Но однажды перед преферансом раздался звонок в дверь (молодые готовили десерт, Евгения Михайловна срочно печатала Фон Кацу), и открыть вместе с начавшей ходить внучкой отправился Аркадий. Отсутствие в коридоре восторгов Настиной ходьбой удивило Евгению Михайловну, кончив страницу, она вышла из комнаты и увидела в коридоре несколько незнакомых мужчин и стоявшего с какой-то бумагой в руке Олега, костюм на котором снова показался ей велик, как после Ходыжинска. Через минуту она держала третий в своей жизни ордер на обыск, но больше всего ей сказал устремленный на мужа взгляд Сони, словно прозревавший по мере того, как Олег старался его не замечать.
В понедельник Толя привез от следователя подробности. Оказалось, что дело возбуждено в Казахстане и, если оно дойдет до суда, эта судимость будет у Олега пятая. Каждый раз происходило одно и то же: материально ответственная должность и сопровождавшие её хищения. Оставалось загадкой, каким образом он получал эти должности? Но разве при первой встрече сама Евгения Михайловна не приняла его за директора!.. Примерно одинаковыми были не только сроки наказания, но и сроки между ними, и умещавшиеся в эти промежутки события: новая семья, создававшийся заново широкий круг друзей и знакомых, очередной ребенок. Возглавляемые Олегом объекты всегда имели высокие показатели, в том числе и в колониях, у администрации которых как организатор работ он пользовался авторитетом, сокращавшим ему наказание до минимума. Его деловые качества, особенно выигрывавшие в сравнении с прежним зятем, собственно и обратили на себя в Ходыжинске внимание Толи.
По-видимому, тут был какой-то изъян психики, задним числом Евгении Михайловне казалось, что отмеченная ею в Олеге при знакомстве настороженность определенно несла в себе нечто болезненное. Мнение назначенной судом экспертизы тоже не было единодушным, здоровым его признали большинством всего в один голос.
Толя не воспользовался этой возможности оправдаться. Видя его угрызения, Евгения Михайловна поняла, что, давая Олегу их адрес, он думал лишь о мести, а не о Соне, и особенно страдала оттого, что теперь это поняла и Соня.
Сознание вины невольно отдаляло Толю от сестры. Он стал избегать Соню, усматривая в ней будто приготовленное специально для него выражение жертвы, и редкость общения, в свою очередь, лишь усугубляли его помощь Соне, дорогие подарки племянникам.
К этой множество раз передуманной ситуации сегодня примешивался какой-то новый оттенок. Затрудняясь его определить, она поискала глазами Чарлика. Подняв правую переднюю лапу, он дожидался у оврага, словно продолжать прогулку препятствовал не мороз, а обледенелый спуск, с которым хозяйке ни за что не справиться, и, повернув обратно, она вдруг поняла это новое: то была догадка, что Чарлик был куплен вовсе не для неё, а чтобы помочь Толе не видеться с сестрой!.. Связь тут состояла в том, что у Наташи оказалась аллергия на собачью шерсть, и с появлением Чарлика её визиты к Евгении Михайловне резко сократились. Толя же мог пересечься с Соней только здесь, но для этого должен был оставлять жену одну. Не желая, чтобы живущая без детей Наташа лишний раз ощущала свое сиротство, сама же Евгения Михайловна нередко и отговаривала сына от приезда.
Она пыталась уверить себя, что при покупке собаки об аллергии невестки известно не было и даже вспомнила Толин рассказ, как из-за волнения или быстрой езды Чарлика в такси вырвало прямо на Наташину новую шубу, он испугался наказания, но Наташа стала его утешать.
Она обрадовалась этому воспоминанию так, будто доброта невестки исключала, что Толя знал об аллергии до покупки, но потом ей стало казаться, что всё-таки про аллергию она слышала, - что-то такое было связано со спортивным лагерем, куда Толины девочки привадили беспризорного пса… Возможно, впрочем, что аллергия обнаружилась тогда не у Наташи, а у кого-то из спортсменок.
Может быть, потому, что ночь прошла спокойно и во время их долгой прогулки Чарлик ничем не подтвердил страхи последнего месяца, она позволила себе подумать о том, что, когда его не станет, Толя сможет приезжать чаще. Сонины несчастья с лихвой успел искупить Федя, в сущности давно уже должно было состояться прощение, и, если Соня будет чаще видеться с братом, оно само собой и состоится.
Наряду с улучшившимся состоянием Чарлика и этим бодрым морозным днем, будто обещавшим ей: «Поживет, поживет!», в повышении её тонуса не последнюю роль играл предстоящий визит Фон Каца. У неё было готово для него двенадцать страниц через один интервал, и он ещё собирался диктовать. Даже в худшем случае это почти десять рублей, которые можно будет впихнуть Соне на бензин.
Чарлик бежал быстрее, напоминая, что не стоит держать человека на лестнице, - в конце концов машинистку нетрудно найти и на Новом Арбате.
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>