1
- Я вас подожду!.. – Из открытого лифта Николаю Ивановичу кивнула молодая соседка по подъезду. Оказываясь с ней в кабине, он каждый раз мешкал у пульта, стесняясь показать, что не знает её этаж, и пытаясь списать свою заминку на недостаточность освещения.
В конце концов соседка нажала кнопку сама. Чтобы не выдать охватившей его неловкости, во время подъема он делал вид, что ищет ключи. Наконец кабина остановилась, он посторонился, освобождая выход, и в ответ услыхал улыбку:
- Это ваш…
Его этаж помнили!.. Смущенный этим незаслуженным вниманием, он забыл поблагодарить и, очутившись на лестничной площадке, машинально продолжал шарить в карманах.
- Ты снова не взял ключи? – От мусоропровода возвращалась Римма. – Я выхожу вынести ведро, замок ставлю на предохранитель, дверь не прикрываю и все-таки беру с собой ключ!..
Секрет не прекращавшейся в их квартире уборки состоял в том, что по дороге к мусоропроводу хлам совершал здесь прихотливый круговорот. Сколь бы бесполезной ни была вещь, с нею никогда не хотели расстаться сразу. Отчуждение требовало многих лет и совершалось по одному и тому же маршруту: сперва ваши старые брюки оказывались в ящике дивана, далее – стенной шкаф, антресоли, лоджия.
- Обрати внимание, как я очистила унитаз! Мне приятнее смотреть, чем телевизор, - напутствовала Римма, боясь, что при выходе его из туалета это зрелище уже не будет столь привлекательным.
- Алеша вернулся? - Зайдя на обратном пути в ванную, где Римма полоскала белье, он вспомнил, что в природе существует енот-полоскун, чья привычка нередко распространяется и на детенышей, которых застирывают насмерть.
- Только что вошел. Он судил четыре игры, но, по-моему, бесплатно…
В комнате его дожидались последние «64», рижские «Шахматы» и «Шахматный бюллетень», каждый номер которого содержал около двухсот партий. Обычно в воскресенье он успевал разобрать две. На это уходило часа полтора, и ещё какое-то время требовалось на пополнение картотеки.
- Ужин на столе!
- Сейчас… - Он пытался разыскать ножницы, чтобы, поужинав, начать с картотеки.
- Моё самое нелюбимое ваше слово – «сейчас»! – объявила Римма на обе комнаты.
В кухне Николай Иванович устроился против сына, которого по случаю двухдневного отсутствия мать посадила на гостевое место.
- Почему ты начинаешь с торта?
- Потому что он вкусный. – Похоже, Алеша действительно судил бесплатно.
- Вам ничего, если похолоднее. А я люблю горячее, но из-за вашего «сейчас» вынуждена есть холодное… - жаловалась Римма и остановила на сыне уличающий взгляд: - Сходи в уборную!.. Я же вижу, как ты ногами крутишь…
Алеша продолжал есть, а Николай Иванович вспомнил, как, младенцем, сын пополз навстречу вернувшейся с работы Римме, и, глядя на него, она произнесла, словно давала зарок: «Его будущую жену я уже ненавижу!»
«Наверное, я перед тобой виновата, - заметила Николаю Ивановичу видевшая эту сцену мать. – В Иркутске ты сильно болел, и мне сказали, что над твоей кроваткой нужно разорвать живого цыпленка. Но я не смогла». В четырнадцать лет у Алеши находили гастрит, был рекомендован бульон из куриных ножек, и ежедневно Римма выстаивала в диетическом на Арбате, прося каждого, кто покупал курицу, отломить ножку. Подобную самоотверженность Николай Иванович наблюдал до этого лишь однажды, когда перед войной у них на мехмате читала отличившаяся в алгебре фройлейн Нётер: теряя на глазах аудитории нижнюю юбку, она не прервала лекции и с путами на ногах продолжала двигаться вдоль заполняемой формулами доски.
«Неужели любовь – святая, преданная любовь – не всесильна!» Глядя на сына, вместе с Тургеневым этим вопросом задается Римма и не имеет ободряющего ответа. С Алешей всегда были проблемы. Сперва он медленно ел, потом плохо учился, теперь не интересуется женщинами. Ненависть ненавистью, а ведь Римма давно могла иметь внука… Стиль жизни сына формируется посредством приставки по: он не читает, а почитывает, не делает, а поделывает. Нельзя представить себе, например, чтобы, листая книгу по специальности, он сделал какую-либо выписку. Это отсутствие акцента накладывает отпечаток и на его внешность, которую объективно можно считать даже привлекательной – притом не какими-то бросающимися в глаза чертами (хотя в числе их хороший рост, густые темные волосы, выразительные глаза), но, что гораздо важнее, нестандартностью, обещающей наблюдателю сверх того, что замечено с первого взгляда. Если бы сюда побольше жизни! Шутя выполнив в институте первый разряд, недавно, играя за свою организацию в сильном турнире, Алеша занял второе место. Но успех этот его не окрылил, шахматную литературу он по-прежнему не берет в руки. Неожиданно объявившееся в последние годы его времяпрепровождение – футбол-хоккей. Никогда в них сам не играв, он получил звание судьи по спорту и этому странному занятию посвящает все свои выходные. Он уверяет, правда, что оно оплачивается. Однако его озабоченность материальной стороной не понятна тем более. Семья не испытывает затруднений, на карманные расходы ему оставляют половину зарплаты, а главное, не видно, чтобы свои гонорары он на что-нибудь тратил. Между тем он постоянно намекает, что лучший подарок для него деньги, и Николай Иванович неоднократно убеждался, что единственный способ вызвать в сыне оживление – это вручить ему двадцать пять-тридцать рублей.
- Ты не знаешь, где у нас ножницы? – спросил он Римму, двигая к себе чай.
- Зачем тебе? – Задержавшись у плиты, она разглядывала сковороду.
- Спрашиваешь, где ножницы, и у тебя обязательно спросят - зачем…
- Осталось полкотлеты. Ты не доешь?
Ему давали понять, что истерия есть привилегия праздности, и одна сегодняшняя уборка навсегда отбила бы у него охоту задираться.
- Ты ведь солила… - Он смотрел на сковороду, словно обречен этим обстоятельством на недоедание. – Я много раз объяснял: соль в пище – это допинг. Мне не нужно возбуждаться, возбуждения мне хватает… я и так постоянно возбужден!
- Особенно сегодня.
Идя в комнату, он думал о том, что если институт семьи все еще существует, то не в последнюю очередь благодаря тому, что здесь можно позволить себе покапризничать. Римма права: слишком много оказалось сегодня впечатлений, на шахматы его уже не оставалось. Взяв вместо них английскую книгу, он лег на диван. Герой романа – созданный в лаборатории ученого свирепый Франкенштейн, - судя по всему, должен был кончить тем, что уничтожит себя… С кухни доносилось позвякивание ложки о таз, то варилось имевшее кадиевскую родословную варенье из арбузных корок. Если бы этого Франкенштейна потчевали им ежедневно с момента вступления в брак, свою идею о саморазрушении он осуществил бы значительно раньше.
В начале десятого в комнате появляется Римма. Она опускается на стул и некоторое время сидит, зажав ладони между коленей, словно не пуская руки заняться чем-либо еще. «Если причина вашего бессилия вызвана слабым влечением к партнерше, - гласила врученная ему Колмановским брошюра по аутогенной тренировке, - можно прибегнуть к следующей формуле: «Моя любимая очень славная женщина!» Когда он увидел Римму впервые, он подумал, что, должно быть, в свое время эта женщина была очень красива. Зато теперь она выглядела моложе своих лет, особенно в этой позе на минутку присевшей работницы. Её всегда украшала улыбка, но он давно не замечал, чтобы она улыбалась. Впору было воспользоваться изданной её учреждением «Памяткой наставнику», где в качестве главного средства «при наличии у подшефного плохого настроения, трудовой и социальной пассивности» рекомендуется беседа.
- Почему бы тебе не почитать? – пробует он последовать этой рекомендации.
- Когда мне читать? – Взглянув на часы, Римма идет к тумбе за постельным бельем, и он начинает раздеваться:
- Нужно находить время.
Пока приготовляется постель, он дожидается на лежащем рядом с диваном куске байкового одеяла, поскольку присутствующий здесь же коврик выполняет сугубо декоративную функцию.
Отправляясь в ванную, Римма поворачивает выключатель, и единственная достопримечательность их квартиры, старинная зальная люстра, гасит свои нижние ярусы, чтобы оставить верхний, где ещё со времен Плющихи обитает одинокая синяя лампочка. Поэт уподобил наше давно прошедшее дому с закрытыми ставнями, за ними отец по-прежнему зажигал засыпающему Николаю Ивановичу синий свет, действующий размягчающее на его заложенную, как носоглотка, душу. Отдаваясь этой процедуре, он смотрит в проем окна, где светится башня студенческого общежития, и в конце концов принимается считать в ней слепые ячейки.
Он знал за собой две слабости. Первая состояла в том, что, почувствовав посторонний взгляд, он, после бесплодных попыток не обращать на него внимания, начинал смотреть навстречу и не мог отвести глаз до тех пор, покуда не выходил победителем. Таким же инстинктом являлся происходивший в нем непроизвольно счет: в скольких окнах уже спят, сколько человек встретил во время прогулки?.. С возрастом эта привычка слабела, но в неполных четыре года он поразил читавшего ему отца, сообщив, что в общей сложности Робин-Бобин съел пятьдесят одно блюдо. В пять лет он легко разверстывал показания коммунального счетчика на количество членов семей, а ведь ни с умножением, ни с делением в обычном смысле слова он знаком не был и не сумел бы рассказать, каким образом получает свой, всегда безошибочный, результат. Позже, увлекшись чтением, он испытывал особенное удовольствие от книг, в которых встречались числа, и его любимым писателем навсегда сделался Свифт: «Понадобилось полторы тысячи самых крупных лошадей из придворных конюшен, каждая вышиной в четыре с половиной дюйма, чтобы довести меня до столицы, которая, как я уже говорил, отстояла на полмили…»
В школе математическое наитие его покинуло. Но иногда, почти физически ощущая это исконное свое состояние, он единственный в классе находил решение, объяснить которое, впрочем, не мог, и все, кроме недавно въехавшего к ним в квартиру Марка, смеялись, что он просто подсмотрел помещенный в конце учебника ответ. После очередного такого «разоблачения» Марк принес ему «Вечернюю Москву»: «Умерший в Румынии фабрикант Бела Кристович завещал сорок миллионов лей за лучшую работу о квадратуре круга». Тогда как раз возделывался пионерский вундергартен: Буся Гольдштейн, Арнольд Каплан, Марина Козолупова… В каждом номере газеты появлялся необыкновенный ребенок, и Марк призывал его опровергнуть подозрение, что такового не сыщется в их четвертом «В».
Даже не зная курса леи, можно было надеяться, что на велосипед завода «Автокачка» денег все-таки хватит. Хуже было то, что они не знали, что такое «квадратура», но Марк вспомнил про Молчановку, где до обмена проживал в доме со знаменитым Киселевым. Поскольку продукция «Автокачки» имела коляску, в которую все равно пришлось бы кого-то сажать, по дороге на Молчановку Николай Иванович предложил своему проводнику соавторство, - на протяжении их более чем пятидесятилетнего знакомства то был единственный случай, когда Марк на него обиделся.
Количество представленных в прихожей на Молчановке изданий «Арифметики» не допускало мысли, что автор их может быть жив. Однако вскоре дедушка Андрей Петрович вернулся с прогулки, и мокрое сукно его пальто пахло железом. «Это глупость! – сказал он, снимая галоши и забирая у них газету как нечто предосудительное. – Линдеман показал, что число «пи» трансцендентно. Построить равновеликий кругу квадрат посредством циркуля и линейки невозможно… Есть же, наконец, пьеса Катаева! – Казалось, вместе с тапочками Андрей Петрович нашел главный аргумент. – Какие-то там непреодолимые любовные сложности. Почему-то ведь она называется «Квадратура круга»!..»
Таким образом, было дано: с одной стороны – автор «Арифметики» и писатель Катаев, с другой – орган исполкома Моссовета депутатов трудящихся, чей авторитет в их глазах не могло поколебать даже трансцендентное число «пи». К тому же, вручив им по «Занимательной арифметике» Перельмана, газету хозяин не возвратил. Не обнаруживала ли его забывчивость намерение построить равновеликий кругу квадрат самому?.. Походило на то, что, сообщив ему про завещание, они допустили ошибку, но дал маху и их конкурент, проговорившись про линейку и циркуль!
Немедленно начатое на Плющихе черчение в четыре руки не в силах были приостановить ни подсунутый им Перельман, ни американский фильм «По следу» с участием собаки Рин-Тин-Тин, ни вылепленные в парке Горького из снега двенадцатиметрового роста шофер со знаменем в руках и ледокол «Сибиряков». К весне оба скатились по арифметике до трех, но в самый день выдачи оценок их выручила десятилетняя дирижер Рита Хейфиц. Сообщалось, что, не имея возможности пройти свою сложную симфоническую программу с оркестром, она разучила её только под рояль, играя одной рукой и дирижируя другой, - вундергартен продолжался! – и родители хотели думать, что настойчивое черчение сулит саду талантов не худшие саженцы.
Наиболее последовательно эту веру исповедовал отец Марка, закройщик «Москошвея». Смущали Захара Григорьевича лишь сорок миллионов лей, заставляя подозревать в их занятиях социально чуждые мотивы. «Откуда эта идея жизни рантье?!» - удивлялся он, не переставая, впрочем, предоставлять им бумагу в виде старых лекал и питание на основе получаемых вместе с женой, швеёй-мотористкой, ударных книжек. Помимо трех килограммов мяса и трехсот граммов масла ежемесячно ударнику полагались и печенье, и конфеты, и это обстоятельство немало подогревало Николая Ивановича, всё чаще вспоминавшего аргументы, выдвинутые на Молчановке.
Было и ещё одно такое обстоятельство – давний заказчик Захара Григорьевича, автор песни «Утомленное солнце нежно с морем прощалось» Израилевич-Альвек. Обладая тростью и черным бантом, он опускался на обшарпанный стул, и, казалось, тот превращался в утопающее под ним дорогое кресло. По-видимому, именно таким образом и отходило на покой воспетое всеми патефонами страны утомленное светило. На этом сходство не кончалось, ибо человек этот так же легко распоряжался светом, умея погружать отдельные явления во тьму вечную. «Конечно, - заметил он, слыша по репродуктору «Во поле березонька стояла», - если дерево прекрасно, его непременно нужно сломать…» И в течение последующих нескольких минут «Березонька» погибла для Николая Ивановича безвозвратно. Это был у него первый опыт уязвимости канонов, и, продолжая сооружать на лекале квадрат и круг, он уже допускал, что «Вечерняя Москва» могла ошибиться.
Что же говорить о том, когда Альвек брался обеспечить свет!
Предвестниками этого события были исполняемый Захаром Григорьевичем под занавес жилет и оживление в их коммунальной кухне. Окна её выходили на лестничную клетку, позволяя видеть посыльных расположенного на Арбате, пятнадцать, показательного винно-гастрономического магазина, доставлявших товары «исключительно экспортного качества». Другая точка, позволявшая наблюдать эти знамения, судя по всему, находилась на Никольской и называлась Групком литераторов №1… В групкоме вычисляли не только день, но и час получения Альвеком готового изделия. Тут, впрочем, не исключалась информация со стороны сопровождавших его за обновкой Жозефины Рязановой и Таисии Хитрово, тем более что телефон на Плющихе висел рядом с туалетом и нельзя было знать, с какой именно целью дамы покидают комнату. Вскоре на лестнице раздавался звонок председателя групкома Бориса Владимировича Грузинова, разыскивающего своего сочлена «по неотложной общественной надобности». Возбуждение председателя групкома подтверждало вывод Эйнштейна, что для человека, ожидающего телефонный звонок, время обладает большей протяженностью, чем для граждан, поглощающих ужин из продуктов экспортного качества, и Захар Григорьевич начинал бояться, что Альвека правда уведут.
Затем прибывали Исаак Петрович и Том Иванович – уже в поисках Грузинова, и Альвек бросался взывать к Арбату, пятнадцать, за добавкой. На протяжении вечера SОS посылался в эфир не однажды, и каждый раз Альвек возвращался от телефона с пополнением, в которое вербовал встреченных в коридоре жильцов. Кроме родителей Николая Ивановича у Волынских оказывались и одноглазый, в пиратской повязке, точильщик Дмитрий Корнеевич, и одержимая манией кипятить воду его супруга, дававшая о себе объявления: «Квалифицированная нянька ищет место, желательно у иностранца», и автор брошюры «Сокровенный смысл вопроса о внутриутробной перфорации плода» доктор Гешиктер с матерью, любившей дисциплинировать заболтавшуюся на кухне домработницу словами: «Фрося, доктор уже идут домой! Доктор очень хочут кушать!», и сама Фрося. И над всем этим витал в новенькой полосатой тройке дух простодушия, исполненный веры в то, что стать литератором может каждый, и стремления немедленно принять вас в групком. Председатель групкома пытался ссылаться на устав, гласивший, что членами могут быть лишь не состоящие в штате профессионалы, статус же профессионала определяется наличием литературного заработка. Но первому пункту Альвек противопоставлял практику самого ревнителя устава, служившего экспедитором в немецкой фирме «Кольбе», а второму – содержание представленной им же гонорарной справки: «Трест «Универпром» удостоверяет, что Грузинов Б.В. действительно получал в нем авторский гонорар за литературное оформление докладной записки управляющего».
Подобное – расширительное – толкование литературного творчества лишало посланцев Никольской ореола кастовости, и сами же они начинали чувствовать себя свободнее. «Лю-б-лю по-есть!..» - изображала Периколлу большая Жозефина. «Ты эт-то зна-ешь», - подхватывала миниатюрная Таисия, и далее дуэтом: «Ах, как е-дят у ко-ро-ля!..» Внимая их оперетте, Захар Григорьевич не мог подавить смутной улыбки, поскольку было не ясно, кого имеют в виду под «королем»: целый день провозившуюся у плиты его жену или обеспечившего продукты Альвека? В закрывающей лоб шестимесячной завивке активистки групкома напоминали скандинавок с литографий начала века и вслед за вокалом переходили к пантомиме. Номер представлял, как они помогают друг другу в бане, и демонстрировал преимущественно трудности Таисии, пытающейся достать мочалкой верхнюю часть подруги.
Потом всей компанией шли к Николаю Ивановичу, где было пианино и где под аккомпанемент Альвека пела мать. «Сколько талантов в народе!» - блестел своим единственным глазом точильщик Дмитрий Корнеевич, и обычно молчаливый отец, похожий на человека, появляющегося на сцене, чтобы открыть крышку рояля, рассказывал ему про Иркутск, кафедральный собор и какой у жены был голос. «Мы с тобой, Аделаида, весь мир объедим!» - мечтал регент, но однажды в епархии гостил московский архиерей, и при его проводах, на улице, в холод, мать так держала верха, что из горла хлынула кровь, произошло несхождение связок, и регент плакал как ребенок…
Отец служил в артели «Красный сундук». Помещаясь в Марьиной роще, она снабжала его служебным трамвайным билетом с правом входа через переднюю площадку. В глазах Николая Ивановича это право было свидетельством значительности отца, но вид музицирующего с матерью Альвека невыгодно оттенял подробности Марьиной рощи, где, словно глиняная обезьянка на резинке, метался пуансон штампа, грохотало, было грязно, и отец делался дерганым, как эта продаваемая на улице в праздники дешевая игрушка.
За окном освещалась фонарями только что построенная набережная у Бородинского моста, темноту противоположного берега подбеливал шлейф Дорогомиловской ТЗЦ, словно начинался рассвет, и душа таяла в сладком сознании позабытости всеми, в которое проклевывались смущающие догадки о будущей, взрослой жизни. «Вы что же – опять в математике? – улыбнулся ему от пианино Альвек. – Но, знаете, математик, не будучи немножко и поэтом… Он рискует не стать большим математиком».
2
Теперь Николаю Ивановичу казалось, что сразу за этой фразой началась его взрослая жизнь, - возможно, потому, что он всегда помнил про это «немножко» и уже не спешил из комнаты, когда мать играла Брамса или занималась с ученицами. Целая, половинка, одна четвертая, восьмая ноты – какое неожиданное поприще для счета! Сделав это открытие, он самостоятельно научился играть, мать лишь отметила, что за инструментом он сидит так же неправильно, как Альвек. Он тут же решил стать когда-нибудь ещё и клиентом Захара Григорьевича..
Через десять лет, в Австрии, ему достался превосходный отрез, но, как говорил их начальник штаба, домой они возвращались «с заездом в Маньчжурию», и ещё после их, шифровальщиков, задержали. Осенью сорок шестого года оказавшись в Москве, он не застал Захара Григорьевича в живых, сшил костюм в «люксе» на Смоленской, но особого удовлетворения не ощутил. А может быть, тут дело было в том, что хранимый сознанием идеал создавался вовсе не Волынским-старшим, а тем, чем обставлялось окончание его трудов.
Что касается Смоленской, то даже спустя три года его единственный костюм обеспечил ему поклонницу в школе рабочей молодежи, куда он был распределен. «Вы мне нравитесь!» - гласила записка, не скрывая и того обстоятельства, что буква «и» в последнем слове преобразована из первоначально написанного «е». Вместо имени приводился номер телефона. Деловитость, с какой было оформлено признание, заложенное в классный журнал между страницами «Алгебра», как бы приглашала не терять времени и держаться существа вопроса. Учитывая, что этот вопрос ему предстояло решать впервые, притом без малого в двадцать восемь лет, лучшего руководителя желать не приходилось. Признаться, он грешил на всешкольную диву Кузнецову: со своей волоокой ленивостью она не стала бы переписывать записку из-за орфографической ошибки. Но, главное, Кузнецова обитала в регистратуре женской консультации и, глядя на неё, не приходилось сомневаться в том, что она в состоянии проконсультировать также и мужчин. Смущал его, правда, телефон вместо подписи. Вряд ли подобная особа обременила бы себя околичностями, скорее всего ограничилась бы инициалами, пожалуй, даже одним только «К», - какая женщина могла оспаривать у неё монополию на эту букву! Не шли ей и последние цифры номера (пятьдесят-тридцать), предполагающие что-нибудь попроще, менее сознающее себе цену.
Едва сев в Проточном на трамвай, он отыскал в стопке тетрадь Кузнецовой. У неё оказался совсем не тот почерк, и он осторожно огляделся, словно его могли уличить в столь непомерных притязаниях. Темное стекло вагона отразило одну из тех академических физиономий, чью незначительность лишь подчеркивает хроническое выражение серьезности. А ведь даже для математики требовалось немножко поэзии! Поэзию его на неопределенный срок составляли охапки тетрадей, почти не встававшая с постели мать, тягостная им обоим его неловкость в уходе за больной. За время своего пятилетнего отсутствия от матери он отвык, к тому же она не была ещё такой старой женщиной, на какую жаловалась ему в армию после гибели отца и обслуживать которую было бы естественнее. Он не мог избавиться от ощущения, что его нерасторопность мать приписывает вынужденности его отказа от аспирантуры, считая, что ей постоянно напоминают про эту жертву. Между тем он не был уверен, что преуспел бы в чистой математике, и, прежде чем отказаться, ездил советоваться к своему довоенному профессору Лаврентьеву. «Если вы и не добьетесь чего-то существенного, - сказал тот, - то по крайней мере больше узнаете». Гарантий, таким образом, никто не давал, матери же предстояла операция на позвоночнике – все это требовало времени, не аспирантских денег, а заодно и избавляло его от непомерных научных обязательств. Непомерных не потому, что, кончив аспирантуру, необходимо было представить результат, а потому, что в данной ситуации результат этот обязан был бы затмить трехлетнюю беспризорность матери. Выбрав школу, он испытал облегчение, но сейчас, смотрясь в трамвайное стекло, невольно вспоминал слова писателя, что если женщины предпочитают чиновникам артистов, то правильно делают, и удивлялся: с чего он вообразил, что им может заинтересоваться Кузнецова! Он приободрился было тем, что у записки все-таки существует автор. Но на фоне Кузнецовой прочие варианты выглядели паллиативом, лишь подтверждавшим его убогость. Наконец, все это вообще могло быть розыгрышем, имевшим целью задать контрольную ему и посмотреть, как он станет выкручиваться.
Чтобы не казаться озадаченным, он старался держаться свободнее и перед ноябрьскими праздниками обнаружил у себя на столе перевязанный алой лентой сверток. «Это вам…» С кивнувшей ему из-за первой парты совсем юной ученицей он познакомился раньше, чем с остальными, первого сентября отстояв с ней очередь за квасом. «Зачем это?..» - смутился он, не понимая, чем, собственно, заслужил подношение, и кладя на него портфель. Однако личико его давней знакомой выразило такое разочарование, что оставить подарок без внимания у него не хватило духу. По мере того как сверток худел за счет листов светокопий с надписью «Крепление капота» тишина в классе усугублялась и, достигнув апогея, взметнула из-под рук нечто сверкнувшее, заставившее его отскочить, выронив остатки бумаги, и лопнувшее общим смехом… В следующее мгновение у его ног лежала угомонившаяся стальная стружка, и, придя в себя, он тоже начал смеяться, понимая, что это была месть не дождавшейся его звонка любительницы кваса, столь гармонировавшая с номером её телефона.
Очевидно, сама покушавшаяся рассчитывала на другой исход, её веселость тотчас сменилась досадой, она фыркала на мешавшую глазам каштановую челку, словно виноватую в том, что Николай Иванович уцелел, а он всё думал, что стало бы с его очками, поднеси он сверток повыше. Невольно поправив оправу, он тут только догадался, что против очков-то и замышляли. Они приговаривались за то, что не помогали ему видеть.
В целях безопасности не мешало хоть теперь присмотреться: вздернутый носик и по-верблюжьи выпяченные губы составляли забавный профиль, который хотелось обвести пальцем. Неуместной в этом худеньком подростке казалась развитая грудь, так что, объявив четвертные оценки, он даже заглянул в конец журнала за биографической справкой. Работавшая крановщицей в Филях и проживавшая в поселке Одинцово Московской области Молодцова Александра Кузьминична была тридцать второго года рождения.. В итоге набегало почти восемнадцать лет, но если еще до свидания вам устраивают такие сюрпризы, то чего следовало ожидать после?
Как обычно, праздники он просидел дома. При всем желании идти было некуда, и он даже лелеял это свое состояние, как бы предполагавшее, что о нем вот-вот должны вспомнить, предложив нечто из ряда вон выходящее – то недостающее ему, что он не умел определить и что одно могло устроить его истинную жизнь. И когда в воскресенье, девятого, его позвали к телефону, уверенный, что эта жизнь начинается, он даже посмотрел на часы, словно собирался отчитать её за опоздание.
- Я стою на Арбате, на «Тарзана», на пять часов… - сказала трубка, и он вспомнил свою преследовательницу, какой увидел на Садовой, у бочки с квасом. Был душный вечер, школа находилась за углом, в Дурновском, он решил, что успеет, и очутился за голенастым существом в белых гольфах и с клеенчатой сумкой, в которой стояли белые пионы. Вряд ли бы он запомнил её, но когда они собрались пить, рядом возникла женщина с мензуркой и, забрав у них кружки, произвела измерение. У обоих оказалась норма, и женщина посмотрела на них так, словно уличала в сговоре с продавцом. Сплоченные этим взглядом, они вместе свернули в Дурновский. «Ты случайно не в школу?» - спросила спутница, вынимая из сумки букет, просыпавший несколько белоснежных лепестков. При виде цветов ему не захотелось признаваться в причастности к прозе, девушку окликнула компания, а после, на уроках, она растворилась в обилии лиц, - он вел в восьми классах, и если и замечал её, то не смог бы сказать, в каком именно она учится.
Чувство, испытанное им у телефона, напоминало ему разочарование женщины с мензуркой. Он уже собирался сказать звонившей нотацию, но представил себе очередь в «Художественный» и подумал о том, что, доведись героине сказки выбирать между королевским балом и фильмом «Тарзан», она, несомненно, отправилась бы в «Художественный». Выходило, таким образом, что ожидание его не совсем не сбылось, требовалось лишь нейтрализовать свою фею. Но ведь для этого имелся Марк! После смерти Захара Григорьевича Волынские очередной раз переехали, впрочем с телефоном; по причине праздников библиотека не работала, и Марк наверняка был дома.
- Мне нужно два билета, - сказал он, впервые ощущая себя человеком, которому дано повелевать, и соответственно этому ощущению приосаниваясь. В трубке наступило молчание, а в голове мелькнуло: решился бы он спросить два билета с Кузнецовой?!. Он вспомнил себя, отыскивающим в трамвае заветную тетрадь, свое жалкое отрезвление от сличения почерка, но стыд лишь воззвал к мести, как будто причиной его унижения была звонившая. К тому же она продолжала молчать, словно собиралась выставить встречные условия.
- У вас хватит денег? – спросил он, давая понять, что с её стороны исключаются какие бы то ни было условия и пока он не передумал, следует подтвердить исполнение, и услыхал поспешное:
- Хватит как раз!
Спрашивая, он вовсе не имел в виду, что у неё могло не оказаться на лишний билет!.. Сознание, что та, против кого он вооружался своей роковой позой, попросту пересчитывала мелочь, не в состоянии был искупить никакой «Тарзан». Но не идти теперь было нельзя.
Он приехал даже раньше Марка, и к нему сразу подошла Саня.
- Я взяла вам десятый ряд, - протянула она, но из метро как раз показалась знакомая офицерская шинель без погон, и Николай Иванович поспешил навстречу.
- Это Марк, - представил он, возвратившись и не понимая Саниного сияния. - … вы … знакомы?
- А то нет! Скажи, Марик?!
Не успел Николай Иванович опомниться, как, схватив Марка за руку, она потащила его к протертой в снегу ледяной дорожке, чтобы, с разбега пролетев по ней, таранить толпу у входа, образовав коридор, которым Николай Иванович беспрепятственно прошел к двери.
- Где, вы сказали, мы сидим? – В фойе он протер запотевшие очки.
- Два в десятом и одно в третьем, - она тронула его пальто хлопчатобумажной красной варежкой. – Я думала, ты хочешь идти со своей девушкой…
От мысли, что она могла допустить с его стороны такое поручение, ему снова сделалось не по себе, он повел головой, ища спасения у Марка, но Марк куда-то исчез, и он стал думать о том, что теперь было бы неудобно отправить в третий ряд её, сесть придется вместе, а ведь она уже и без того перешла с ним на «ты»…
- Твой друг такой красивый… - Встав на носки, она, похоже, приискивала в толпе подходящую Марку превосходную степень. – Как грузин!
Николай Иванович ухватился за этот комплимент – то был идеальный вариант: посадить её с Марком! Собственно, в свете выраженного ею только что восхищения усаживать особенно и не приходилось, союз сулил составиться без посторонней помощи.
Ускользавшая из рук инициатива неожиданно смутила его, и он смотрел на протискивавшегося к ним с мороженым Марка, словно должен был ради него принести жертву.
- Ах ты умница, козел, ты куда от нас ушел?! – изобразила Саня нетерпение, и Николай Иванович вспомнил, что билеты остались у неё, и, следовательно, распоряжаться местами предстояло ей. При всей своей бесцеремонности сесть с Марком по собственному почину она не могла.
- Где билеты?.. – Он полез в карман, показывая, что хочет расплатиться.
Билеты у неё оказались в варежке, он забрал все три, и взамен Марк протянул ей стаканчик с пломбиром.
- Очень тронута – чуть со стула не упала! – Занявшись мороженым, она, казалось, не обратила внимания, что вместе с деньгами Николай Иванович положил ей в карман два билета. А ведь он специально стал изучать оставленный себе третий, как бы запоминая место и не позволяя сомневаться в том, кто где сядет. Получалось, что этот вариант устраивал всех.
Марк, впрочем, был неповинен, поскольку про отдельный билет не знал и, даже если бы знал, все равно не уловил бы подтекста, послушно проследовав туда, куда бы его отправили.
- После окончания фильма мы могли бы посетить кафе-мороженое, - предложил Марк, вручая собеседнице и порцию, от которой отказался Николай Иванович. Напротив театра Вахтангова есть чудное кафе-мороженое!
- Стемнеет – там видно будет!..
Смеясь, Саня приседала, и Николай Иванович попытался отрезвиться этим её книксеном, её каламбуром, на который оглянулась стоявшая впереди пожилая пара. На верхней губе у Сани оказалось фиолетовой пятнышко (от приготовления уроков?). Чернила он тоже поспешил взять в союзники как признак неряшливости. Странно было, что они не бледнели от мороженого и не оставляли на нем следа. Он так пристально изучал содержимое вафельного стаканчика, что Саня протянула ему откусить. Но тут зазвенел звонок, и, достав папиросы, он сделал вид, что хочет успеть покурить. В конце концов единственное, чем он мог облегчить ситуацию и ей, и себе, это не присутствовать при занятии мест.
Оказавшись один, он пробовал согреться привычным ощущением обездоленности, которое воскресила его вероломная ученица. Возле курительной в зал имелся боковой вход, наконец он заставил себя войти и первое, что увидел, была Саня. Она стояла в десятом ряду, глядя назад, вдоль прохода и придерживая спинку пустующего по соседству кресла, словно на него покушались.. Со своего предэкранного далека ему махал Марк, показывая, что будет ждать их на улице, и в эту минуту Николай Иванович не очень-то умел представить себе свою дальнейшую жизнь, доведись ему сейчас в самом деле сесть одному.
3
По прошествии двухчасовой ссылки Марк тоже не оказался забыт.
- Я и тебя познакомлю!- едва выйдя из кинотеатра, взялась за него Саня, взглянув при этом на Николая Ивановича. Её «и» приглашало Марка убедиться, что, доверившись ей, друг его не был внакладе.
- Речь идет о вашей подруге? – спросил Марк.
- Всё, четко!..- Перейдя Арбатскую площадь, Саня устремилась к телефону между сберкассой и парикмахерской. – Волос чуть светлей моего, пониже немного… Тоже Александрин!..
- Замечательно, - одобрил Марк. - Можно будет загадать желание.
- Летом загадала: поехала в «шестигранник» с двумя Люсями, а мне в глаз дали. – Саня была уже в кабине. – У меня целая масса подруг!
- Что такое «шестигранник»?
- На танцы. В парк Горького. – Саня протянула им под фонарь записную книжку. – Какой-то ты, Марик, вольтанутый! Тебе вообще-то сколько лет?.. - Она смотрела на него так, словно боялась быть привлеченной за совращение.
- Много, - смутился Марк. – Признаться, этого я во внимание не принял.
- Не принял он! – засмеялась Саня, снова обозначив книксен. – Только не надо ляля-фафа… - уперев запястье в подбородок, она помахала кистью руки перед ртом, изображая безответственный язык, и кивнула на книжку: - Давай ищи: «Са-ша»…
- Вольтанутый – от слова «вольт»? – Марк открыл книжку. – Я напоминаю вам человека, пораженного электрическим током?
- Вот именно что!
- «Саша»! – Наконец Марк нашел нужную страницу и не слишком уверенно прочел: - «другой»… «Саша, который подвез на машине»…
- У неё с добавочным, - подсказала Саня: - Коммутатор, гривенников не напасешься!
- Раз коммутатор, - заметил Марк, - то ведь это скорее всего телефон рабочий. Учитываете ли вы, что уже восьмой час и что сегодня праздничный день?
- Оч-чень прелестно!.. – Демонстрируя крах своего начинания, Саня вывалилась из кабины, чуть не сбив их обоих с ног.
Кафе-мороженое против театра Вахтангова открыло секрет фиолетовых чернил. Это оказалась издержка одинцовской начальной школы: подравшись с соседом по парте, Саня наткнулась на его перо. Тот вечер обнаружил, впрочем, подробности, смутившие Николая Ивановича куда больше её нечаянной татуировки. Вызывающее первенство здесь безусловно принадлежало манерам. К тому же после бокала шампанского она периодически обращалась к нему то «Алик», то «Витя», невольно заставляя вспоминать про водителя Сашу и мучиться вопросом, каким образом его услуга была вознаграждена? Опыта решения подобного рода задач он не имел, но что-то подсказывало ему, что налицо тот случай, когда уже само по себе возникновение вопроса не сулит ничего хорошего. Мало ли в конце концов девушек, которые вообще не способны сесть в машину к незнакомому мужчине!
Было такое чувство, словно его обманули, и, ожидая с нею возле театра второй номер троллейбуса, идущего в Фили мимо Плющихи, он думал лишь о том, не подал ли ей повода рассчитывать, что поедет ее провожать? Мысленно перебрав события дня, со своей стороны он не нашел ничего, что выходило бы за рамки отношений учители и ученицы, - тем более школы для взрослых. Учитывая шампанское, несколько уязвимым выглядело кафе. Но ведь следовало как-то отблагодарить её стояние за билетами, кроме того, был праздник. Наконец, идея шампанского исходила не от него, а от Марка; он даже пытался её похерить, высказав предположение, что спутница их, очевидно, ещё не употребляет спиртных напитков. «Из мелкой посуды…» - уточнила Саня, и Марк тут же заказал.
Те несколько минут, что троллейбус вез их к Плющихе, лицо его нагнетало официальность и, похоже, сумело напомнить Молодцовой, что она имеет дело с преподавателем.
- Вам выходить… - сказала она, когда они переезжали Смоленскую площадь, безмятежно светившую витриной ателье «люкс», не подозревавшего об оказанной им Николаю Ивановичу медвежьей услуге. На миг он представил себе Санин одинокий путь до Филей, пустынный пригородный перрон, интервалы позднего расписания… Но разве было бы лучше выдать ей своими проводами вексель, оплачивать который не собираешься?
Очутившись на тротуаре, он испытал облегчение, словно удалось улизнуть из-под самого носа у контролера.
Достигнутая между ними дистанция грозила быть нарушенной в классе, где Молодцова сидела непосредственно перед учительским столом. Поэтому, войдя на следующий урок, на ближнюю парту он даже не взглянул, когда же, забывшись, посмотрел, за ней находилась другая ученица, и он сразу вспомнил про свое воскресное бегство!.. Хотя он был не из тех, кто умел защитить, мысль о том, что, если с ней что-то случилось, - случилось из-за него, образовала холодную пустоту в желудке, но тут в дальнем окне отразился знакомый профиль. Саня сидела на предпоследней парте в правом ряду, шепталась с соседкой, и то, что она бежала от него сама, да ещё прыскала, подтверждало слова матери, что бог всегда дает нам несколько больше того, что мы у него просим.
По дороге домой Николай Иванович открыл для себя, что посреди каракумов его последних месяцев существовал оазис! Зеленея под сенью Саниного признания, он давал ощущение жизни, оцененное лишь теперь, когда с этим ощущением приходилось расстаться. Прошла неделя, другая, и иногда Николаю Ивановичу казалось, что Саниной записки не было вовсе, не было фильма «Тарзан», кафе-мороженого, её жаргона, смеха с приседаниями. К нему вернулось его привычное состояние, в котором, при отсутствии особых надежд, имелось и преимущество, поскольку исключались разочарования.
Накануне Дня конституции его позвали к телефону. Он был уверен, что это Марк, обладавший привычкой поздравлять со всеми календарными датами.
- В зале Чайковского сегодня ночные танцы, - сказала Саня. – Только не забудь Марика – я приду с Александрин.
Он словил себя на том, что принять это сомнительное приглашение поможет ему упоминание о Марке. В свете затворничества Марка любая попытка познакомить его выглядела поистине долгом товарищества – под таким благовидным предлогом в зал Чайковского можно было провести и собственные, еще не вполне осознанные виды.
- Вы не сказали, где вас ждать и во сколько? - ответил он, удивляясь своей покладистости и отчетливо понимая, что столь ценимое им душевное равновесие утрачивается отныне, по-видимому, навсегда.
- Без десяти одиннадцать, у входа.
Деловитость ответа возвратила Николая Ивановича к первоначальному впечатлению от Саниной записки, взволновавшей его как бы намеком на то, что с её автором не придется тратить время на условности. При этом отнюдь не требовалось вступать в брак. А если «не требовалось», то какое ему могло быть дело до её манер, до своих предшественников! И не являлись ли эти манеры в данном случае благом, ободряющим к кратчайшему следованию цели!
Вооружившись подобными аргументами, он прибыл на «Маяковскую», однако начавшееся ещё при выходе из метро столпотворение не оставляло ни малейших шансов встретиться. Казалось, стремлением не ложиться спать одержима вся Москва: у входа в зал были разбиты стекла, сломаны двери, и чей-то голос кричал в рупор, что танцы отменяются. Непосредственно за этим предупреждением Николай Иванович почувствовал, что его тянут за рукав, и обнаружил у себя на предплечье красную варежку. В другой руке у Сани оказался Марк, но самое удивительное заключалось в том, что через несколько минут они уже были в фойе.
На ней было синее штапельное платье в горошек с высокими плечиками в затяжках, называемых «вафли»; забранные вверх волосы сооружали вокруг головы нечто, напоминавшее кольцо планеты Сатурн и делавшее Саню с её высокой грудью похожей на обольстительниц из трофейных немецких фильмов.
Если существовало поприще, на котором их с Марком имело смысл предъявлять женщинам, таковым, несомненно, являлись танцы. Когда-то, стремясь походить на Альвека, Николай Иванович параллельно с шахматами стал посещать во Дворце пионеров и танцевальный кружок. В свою очередь, стараясь подражать уже ему, вскоре там очутился и Марк, незадолго до того начавший осваивать также и шахматы. В итоге, подобно поразившему некогда Уланову президенту Турции Ататюрку, оба отлично вальсировали даже в левую сторону и, обозревая место сражения, заполненное неимоверными ватными торсами и начинавшими входить в моду брюками-дудочками, сознавали, что располагают оружием, куда более грозным.
К сожалению, применить его в полной мере оказалось невозможно из-за неподготовленности партнерш. Когда же требующий навыков и потому не пользовавшийся спросом, вальс сменялся «медленным» или «быстрым» танцем (под таким псевдонимом фигурировали танго и фокстрот), во мнении аудитории допускавшие большую свободу трактовки, включая и просто топтание на месте, происходила давка, нивелировавшая квалификацию исполнителей вовсе. Впрочем, заслышав звуки фокстрота, Саня умудрялась отвоевывать кусочек жизненного пространства, на котором демонстрировала что-то вроде хождения по палубе в шторм. Затрудняясь соответствовать этому маханию рук и сучению ногами, Николай Иванович останавливался. Не без основания приписывая его воздержание впечатлению от своей хореографии, Саня усугубляла чары и принималась напевать: «Вче-ра в «Савой-е», вче-ра в «Савой-е» мне на-сту-пили на живо-е!..» Её возбужденное личико приобретало выражение утомленности жизнью, и, когда наступал черед доступного всем присутствующим танца «медленного», вплотную притиснутая к Николаю Ивановичу, она принималась рассказывать про ресторан «Савой», каких-то боксеров из «Крылышек», про летчика Лазаря Марковича, которого любила и у которого не было ноги. Через равные промежутки времени она вздыхала, давая понять, что лучшие её дни уже в прошлом, и поглядывала на Александрин. Той, судя по румянцу, радости заказаны ещё не были. Держась с Марком по соседству от них, Александрин напоминала ребенка, получившего игрушку, о какой не смела и мечтать, и, замечая её, Николай Иванович каждый раз вспоминал неправдоподобно крепкое в этой невысокой, с умиротворенными чертами кормилицы девушке рукопожатие.
Окончание танцев приурочивалось к открытию метро, близилось утро, а он все не мог объяснить себе Санино приглашение, склоняясь к тому, что просто сегодня её не смогли сопровождать другие. Но неужели, пусть на безрыбье, женщина в состоянии пойти на танцы с тем, от кого сбежала на предпоследнюю парту?!
- Тепло!.. – констатировал Марк, когда они вышли на улицу.
- … с носу потекло, - сказала Саня.
- В прошлом году в это время я был в Одессе… - Марк запнулся, не желая проговориться про свои санаторно-желудочные проблемы. - … Некоторые ещё купались.
- С меня в Одессе сняли серьги! – Пока в числе первых пассажиров они спускались на эскалаторе в метро, Саня вспоминала, как их, заводских доноров, премировали трехдневным морем. – Главное дело, серьезные попались… - Она как бы оправдывалась, что не сумела отстоять имущество.
До рассвета оставалось ещё часа полтора, и Николай Иванович решил проводить её к поезду.
Внизу компании предстояло разъехаться: Александрин жила на Новокузнецкой, а в Одинцово нужно было добираться с Белорусского вокзала. Уже направившись с Александрин к поезду, Марк встрепенулся, словно забыл нечто важное.
- Отметил ли ты аллитерацию? – мечтательно произнес он, когда Николай Иванович поспешил навстречу, и продекламировал: - «С меня в ОдеССе Сняли Серьги»!..
Раздалось шипение открывшегося вагона, и Марк бросился к своей даме, ногой в резиновых ботах блокировавшей дверь на случай его опоздания.
- Немного посплю… - Сев с Николаем Ивановичем в поезд, идущий к «Соколу», Саня положила голову к нему на плечо.
- Но … следующая уже «Белорусская»… - Он весь подобрался, как если бы соблюдавший доселе перемирие противник внезапно перешел демаркационную линию.
- Поедем до конца! – Саня уже закрыла глаза.
- До вашего поезда так много времени?.. – Он не позволял себе расслабиться, словно вместе со своей головой Саня возложила на него и какие-то обязательства. – Вам известно расписание?..
Не открывая глаз, Саня отмахнулась, он же думал теперь о том, что Белорусский вокзал это не платформа в Филях, что начинается день, и ничего страшного ей не грозит. Конечно, до «Сокола» с нею придется доехать, но на обратном пути ему вовсе необязательно выходить на «Белорусской».
- … В школе я нарочно пересела… чтобы не узнали, что у нас с тобой что-то есть… - проговорила Саня, устраиваясь на его плече поудобнее, и сквозь ресницы на него посмотрела: – Вообще-то мне интересно, на ком ты женишься…
Через много лет этот взгляд настиг Николая Ивановича в Вологодской галерее. На картине была изображена крестьянская девочка с ягодами: догадываясь о своей привлекательности и не ожидая от неё ничего хорошего, она держала тарелку с клубникой и смотрела на него знакомыми серыми глазами, сознающими, что, как и собранные ею ягоды, счастье, увы, не для неё.
Понимание Саней того, что при всех условиях она не может рассматриваться всерьез, обрадовало его даже больше, чем мотив её бегства. Но до самого «Сокола» он так и не шевельнулся, боясь разгулять не столько Саню, сколько чувство жалости к ней. Во сне она приоткрывала рот, и когда от торможения на очередной станции просыпалась, то, застав его в этом качестве, забавно захлопывала, напоминая щенка, старающегося словить муху.
- К сожалению, пора выходить… - напомнил он, когда, пересев в обратную сторону, они снова подъехали к «Белорусской», и решил, что пойдет с ней.
Вместо ответа Саня поерзала у него на плече. Он уже собирался снова свозить её до конца, но в последнюю секунду, на «Площади Свердлова», Саня вскочила и потянула его к выходу:
- Мне на смену к восьми!
На платформе она объявила маршрут:
- До «Смоленской», а там на трамвай! Я в школу так езжу.
- Из школы… - машинально поправил он.
Старая «Смоленская», через дорогу от которой был виден Дурновский, где находилась их школа, снова воскресила в нем учителя.
- … Какой у вас кран? - спросил он, оказавшись с Саней в трамвае.
- Башенный. У меня кран небольшой: двадцать два метра.
- А кабина какая? – Демонстрируя неформальный интерес, он посмотрел по сторонам, как бы приглашая исходить из масштабов вагона.
- Кабина какая? Та-ак… - Саня тоже огляделась. – Если коврик у меня семьдесят на семьдесят… где-то метр на метр двадцать. Маленькая вроде, а пока натопится, два часа пройдет… Хуже всего, когда туман или ветер. И ещё – когда тупой стропальщик. У меня постоянный стропальщик – дядя Саша Корнев. С одного взгляда друг друга понимаем. Иногда такое отмочит… такие сигналы! Например, «на подъем» вместо «вира»…
- У вас много женщин?.. – Он пытался представить, что же такое мог дядя Саша отмочить.
- Вот именно, что одна я! И тринадцать гавриков. Вру!.. – схватила она его за руку. – Двое нас. Шурка ещё!
- Тезка?
- Ну! Придет к половине восьмого, всех встретит. А без десяти пять – четко! - встает и уходит. Ребята ей даже медаль повесили: «Шурка Еркина» (начальника у нас фамилия Еркин), а на другой стороне – «РСЦ» (ремстройцех). Недавно чуть не пропала. На третьи сутки – на тебе! - является, только без медали. Голодная как собака… почему и говорят «голодная, как собака». Что характерно: сто восемьдесят человек в цеху, и ни на кого не брехнет. А чужой не подойди!.. Лично мне в мужском коллективе больше нравится – никаких бабских дел. В обед шашечный турнир играем: кто кого натянет. Я их всех оставила. Садится дядя Саша Корнев, наш «гроссмейстер». Ра-аз! – натягиваю и его. Стыд-позор! Одна баба в бригаде… вот тебе и баба!.. Бригадир, правда, пока не садится: очки, говорит, потерял.
- Весь день на двадцати метрах… - прикинул Николай Иванович, всегда боявшийся высоты.
- То-то и оно… - подтвердила Саня.
- … Интересно, что ощущаешь, когда спускаешься на землю?
- До туалета бы добежать – вот и ощущение!- засмеялась Саня. – Слезай давай! - погнала она, заметив приближающуюся Плющиху, и, видя, что он продолжает сидеть, посерьезнела: - Тебя мать дожидается…
Стало ясно, что его ситуация не составляет тайны, - не потому ли Саня и предоставила ему почти месячный отпуск?
- Откуда тебе это известно? – Он впервые назвал её на «ты».
- Много будешь знать – состаришься быстро!.. – Она потянулась варежкой к его лицу (нажать на кончик носа?), и, по привычке беречь очки, он невольно отпрянул. – Марик сказал!.. – догнало его на подножке, и он подумал о том, каково ей будет сегодня отработать смену.
Должно быть, рассказ Марка действительно произвел впечатление, поскольку следующий раз Саня позвонила уже после нового года.
- Терпеть не могу телефонов! – начала она, как бы объясняя свое затянувшееся молчание.
- Каким же образом сделано исключение сегодня?.. – Он не смог скрыть раздражение от продолжительного ожидания.
- Чего звонить-то? Каждый день в школе видимся.
- Ну, если этого достаточно…
В конце февраля Саня исчезла. Она не была на занятиях уже две недели, но начиналась весна, снизилась общая посещаемость, и он приписывал Санино исчезновение тем же самым причинам, по каким не доходили до школы многие её соученицы. На фатальный характер этих причин указал поэт: «Весна пришла, бушуют воды, и сломан старый водоем!» И хотя на Санином фоне Николай Иванович ощущал себя именно водоемом старым, не способным кого-либо удержать, в ближайшее воскресенье он отправился в Одинцово. Он оправдывался тем, что предстоят четвертные оценки, а по геометрии Молодцова ни разу не спрошена.
Его миссию делали уязвимой светло-серые коверкотовый макинтош и обращавший на себя едва ли не большее внимание берет, не фигурировавший тогда среди отечественных головных уборов для мужчин. Доставшись ему в армии вместе с отрезом на костюм, они были покуда явно не по погоде, выставляя его на всеобщее обозрение поселка, тянувшегося по обе стороны Можайского шоссе. К тому же, оберегая свои начищенные туфли, он шел почти посередине проезжей части.
- Эй, чепчик!.. – За обочиной, у палисадника, курила компания. – Поди на минутку…
- У меня туфли!.. – показал он себе на ноги, не понимая, зачем его зовут, и больше всего опасаясь угодить в грязь.
В следующий момент к нему не спеша двинулись двое. Их обувь была в менее образцовом состоянии, и, глядя на неё, он невольно поднял руку к голове, поскольку слыхал, что иногда на улице сдергивают кепки. Неожиданно парни остановились, косясь куда-то в сторону.
- Вово-ошка! Ты что же, паразит, делаешь?! – раздалось справа, Николай Иванович обернулся и увидел бегущую из калитки напротив Саню. Осмотрев его с головы до ног и не найдя никаких дефектов, она пыталась отдышаться:
- Это так… маленькая детвора!..
- Мы – закурить… - Смущенный Вовошка (Владимир?) уже повернул назад.
- Тронь только!.. – бросила Саня ему вдогонку, на всякий случай загораживая Николая Ивановича, и по её бледности легко было догадаться, что дело тут могло не ограничиться беретом.
4
У Саниных прогулов оказался уважительный повод: приехал отец, причем куда больше годилось сюда слово объявился.
По не зависящим от него обстоятельствам отъезд Кузьмы Алексеевича из дома произошел ещё до войны, когда же появилась возможность вернуться, он не воспользовался ею, поскольку от оседлости отвык и превратился в тип вербованного, более напоминавший странника. Ни костюм Кузьмы Алексеевича, ни доставленный им в Одинцово багаж, уместившийся в сумке от противогаза, ни отсутствие все годы помощи семье, насчитывавшей, помимо Сани, четырех младших девочек, не указывали на то, что хотя бы отдельные эпизоды его одиссеи имели своей целью заработок. Но лучше всего об этом говорило рассеянное выражение лица, заявлявшее интересы духовного порядка, что не помешало Кузьме Алексеевичу в день приезда вылить на голову жене кастрюлю с постными щами. Пока происходил процесс адаптации к домашней кухне, Саня не решалась оставлять мать по вечерам, тем более что Кузьма Алексеевич выявил у той какие-то отложенные на черный день деньги и, пуская их в дело, к вечеру становился особенно привередлив.
Казалось, могла ли нуждаться в защите женщина, умевшая прокормить такую большую семью, где, пусть и с четырнадцати лет, работала кроме неё одна Саня! Притом Евдокия Степановна была чуть не на голову выше мужа и, помимо больничной котельной, служила в военизированной охране, учившей свой контингент не только уважать порядок, но и при необходимости его водворять. Выяснилось, однако, что в багаже Кузьмы Алексеевича имелись средства, нейтрализующие вохровское самосознание: то были «Этика» Спинозы и подробнейший план Вестминстерского дворца, в котором заседает английский парламент. Сразу же по приезде в Одинцово этот план, изображавший одиннадцать дворов, сто лестниц и тысячу сто комнат, был взят под стекло и помещен в «кабинет». Так называлась отныне одна из двух смежных комнат, занимаемых Молодцовыми в части щитового дома, планировкой напоминавшей сапог. К подошве его была пристроена холодная веранда, дверь в собственно жилую часть находилась в пятке, из которой вы попадали в узкое, плохо освещенное голенище. Исключая пространство вытянувшейся справа по стене печи, по всему периметру голенища стояли кровати, освобождая занавешенный вход в головку этого обитаемого сапога, где и располагался «кабинет». В кабинете же, на перекочевавшем сюда единственном в семействе столе, вытеснившем в голенище кровать Сани, лежала «Этика», удаляясь лишь на время коллективного питания, приготовления детьми уроков и посещения своим адептом магазина. Кузьма Алексеевич всегда носил её с собой, чтобы не позволять соседям говорить о бесплодности его более чем десятилетней отлучки.
- Зимой звать Кузьмой, а летом – Филаретом, - вышел он к Николаю Ивановичу, надевая очки, седловина которых была перевязана кусочком бинта. Пригласив гостя в кабинет, где Спиноза находился в компании бутылки «сучка», картошки, сваренной в мундире, и соленых огурцов, он некоторое время прохаживался между стеной и столом, то и дело обращая взгляд к Вестминстерскому дворцу напротив, и при виде этой прогулки складывалось впечатление, что в Одинцово Кузьма прибыл непосредственно из Лондона.
- У меня к этой области привычка имеется, - кивнул он на стол. – Но опохмелению не придаю значения, словно и не пил. – Очевидно, Кузьма был в курсе того, что при наличии синдрома опохмеления отечественная психиатрия не затрудняется в постановке диагноза «алкоголизм». – Это так, а пропо… между прочим, - перевел он, заметив жену, принесшую блюдце с астраханским заломом, и показал Николаю Ивановичу на лавку возле окна. По-видимому, в ряду средств морального порабощения родственников иностранный язык занимал у него место сразу же за Вестминстером и Спинозой.
Подоконник находился непривычно близко от пола, и сквозь заложенные ватой рамы были видны осевшая в снегу дорожка, которой Саня провела его к веранде, отделявшая Молодцовых от соседей загородка, составленная из облупившихся спинок больничных коек. За окном свистали синицы – как будто раскачивали взад-вперед детскую коляску с плохо смазанными колесами. Собираясь в Одинцово, Николай Иванович думал, что представляет себе здешнюю жизнь, скудостью тогда нельзя было удивить, но он не подозревал о существовании одеял, сшитых из лоскута столь прихотливой конфигурации, что составить из подобных фигур прямоугольник не взялся бы ни один геометр. Вслушиваясь в наступившее на женской половине молчание, он не мог избавиться от мысли, что обед, рассчитанный на семерых, должен быть теперь разделен и на него. Во дворе, правда, находилось сотки три земли, картошка наверняка была своя, огурцы тоже, а залом стоил копейки. Однако тут же он вспомнил ходивших по плющихинским квартирам женщин с ведрами картошки – вряд ли Евдокия Степановна могла позволить себе не продать сверх самого необходимого.
- Вперёд… с протянутой рукою! – провозгласил Кузьма, налив себе, Николаю Ивановичу и Сане. – Вы, собственно, что оканчивали?
- Университет.- Ощутив под столом толчок Саниной ноги, Николай Иванович решился наконец пригубить.
- Университет математический?..
- Мехмат – механико-математический факультет.
- Уместно… - одобрил Кузьма и вместо закуски открыл Спинозу. – Рассмотрим теорему – это по вашей части…
Его осанка напомнила Николаю Ивановичу старосту швейцарского села, некогда пожаловавшего к Руссо проверить, так ли уж этот Руссо умен, как об нем разносят.
- Теорему?.. – удивился он.
- «Теорема сорок… - поправив очки, прочел Кузьма. – Если кто воображает, что его кто-либо ненавидит, и при этом не думает, что подал какой-либо повод к ненависти, то он, в свою очередь, будет ненавидеть его…» Дальше тут у него: «доказательство», «схолия один», «королларий один», - перечислял Кузьма как нечто малозначительное, - «королларий два»… что это такое?.. - Он пожал плечами, словно значение слова «схолия» тайны для него не составляло.
- Очевидно, это латынь… - попробовал помочь Николай Иванович. - Но английское «короллари» означает «вывод», «резюме»…
- Не суть важно… - поморщился Кузьма. – Сами-то что думаете?
- То есть… прав ли Спиноза?!
- Подумайте, если время требуется, - снисходительно разрешил Кузьма. - Я ведь тоже, знаете ли, не вдруг… Есть, конечно, умельцы: раз – и на матрас!..
- Да нет, чего ж тут откладывать!.. прав, разумеется.
- Хорошо идет война – наша часть окружена… - Кузьма укоризненно покачал головой. – А я, между прочим, опроверг…
- Ты объясни человеку… - робко вмешалась появившаяся на пороге с керосиновой лампой Евдокия Степановна, глядя на мужа с гордостью.
- Не намыливайся – бриться не будешь. – Кузьма отодвинул бутылку подальше, к окну.
- Сто лет бы её не видала! – обиделась Евдокия Степановна.
- Объясняю… - Пока Саня освобождала место для лампы, Кузьма медлил, как бы выбирая наиболее доступный собеседнику способ доказательства. – Давай лучше так… - приступил он наконец. – Ты меня не любишь, а я знаю, что никакой за мной провинности нет... Ну… и какое мне дело, что ты ненавидишь? Вот когда ты ненавидишь по заслуге: я знаю, что напакостил, а ты догадался… Вот чего, дорогой Ашот, мы не любим! Вот где самое оно-то! Без этого что за ненависть? А вообще – молодец…- Он снова залистал книгу. – Тут у него много чего… например: «Кто получил удовольствие от кого-либо, принадлежащего к другому сословию, тот будет любить не только его, но и всех, принадлежащих к этому сословию…» Это не только правда, но так оно и есть! Получишь ты, к примеру, удовольствие от моей Александры, - он кивнул на ерзнувшую дочь, - а распространишь и на нас с Дусей…
- Ты чего уж!.. – не прошла мимо этой двусмысленности Евдокия Степановна и, желая стушевать возникшую неловкость, повернулась к дочери: - Натри-ка ему лучше редьки. – Судя по надетой вохровской шапке, сама она спешила уходить.
- На три – на четыре… - задумался Кузьма и снова выпил. – Кто куда, а Евдокия Степановна в клуб. В Акулово, в храм то есть… - объяснил он Николаю Ивановичу, пытавшемуся ободриться мыслью, что восьмилинейка не способна высветить его залитое краской лицо. – Верит, что будем жить после… встреча семьи на небесах! Да как ты меня там узнаешь… если дух один? – не обращал он внимания на остановившуюся жену. – Тут, дорогой Ашот, вся проблема, как узнать?! Можно, конечно, допустить, что нас узнают по характеру: один был добрый, другой – веселый, третий, напротив, ученого направления… - подчеркнул Кузьма, застолбив в этой типологии последнее место себе.
- В каждом человеке названные вами черты выражаются по-разному. Сами по себе для опознания они бесполезны.
Николай Иванович все еще не понимал его ссылку на удовольствие: была ли тут голая теория или намек? Каким образом Кузьме вообще могло прийти в голову подставить в эту формулу их с Саней!.. Он спохватился, что при знакомстве с Молодцовыми не представился, то есть только назвался, про школу позабыв упомянуть вовсе. Приняли же его как человека, о котором наслышаны… Выходит, Саня рассказывала о нем, вопрос – что? Уж не знали ли здесь про ночные танцы и не сидел ли он, чего доброго, в качестве жениха?! Он покосился на возвратившуюся с редькой и теркой Саню, но тут вспомнил вагон метро, её взгляд – «Вообще-то мне интересно, на ком ты женишься!..» - и успокоился. Рекомендовать его так она не могла.
- … уместно! – переварил наконец Кузьма его довод. – Ну а если Дусин вариант, как в Акулове: «Явимся в образе своем и подобии»?..
- Трудности узнавания на этом не кончатся… - Видя, как дорожит Саня его беседой с отцом, Николай Иванович не хотел её разочаровать. – Скажем, как узнают родители детей, которые умерли младенцами. В этом возрасте дети вообще похожи друг на друга. Или: как узнают родителей дети, умершие, когда те были молодыми, а теперь являются перед ними стариками?.. – Он не понял встрепенувшегося взгляда Сани, впрочем, как раз в этот момент Евдокия Степановна вышла из комнаты.
- Во-рон! Твою жену повели на Фили! Ка-р-р!.. – изобразил Кузьма ей вдогонку, показав сломанные передние зубы, и подвинул к себе Спинозу. – «Кто вспоминает о предмете, от которого получил удовольствие…»
- Хватит про удовольствия… - вмешалась Саня.
- «… тот желает владеть им при той же обстановке, как в первый раз… - продолжал Кузьма, провожая взглядом прошедшую мимо окна жену. – Если же мы найдем, что чего-либо в этой обстановке не хватает, то почувствуем неудовольствие… Такое неудовольствие называется тоской…» - Он на глазах пьянел. – Ты, дорогой Ашот, мою Александру видишь: интеллект и прелесть фигуры. И все это в одном теле! В газете про неё пишут… - извлек он из Спинозы вырезку: - Вот: «Она живет интересами завода»!
На фотографии в многотиражке можно было угадать стоящую на подкрановом пути Саню; её состаренное лет на двадцать лицо вполне соответствовало заголовку.
- В работе – атом!.. – Кузьма восхищенно уставился на дочь. – Александра! Как там, на фабрике?!
- Все так же… - Она подвинулась к Николаю Ивановичу.
- Лань лежит возле льва, и лев её не кусает!.. – захохотал Кузьма и потянулся, чтобы снова налить.
- Всё! – Саня забрала бутылку.
Некоторое время Кузьма набычивался, распаляя себя для ответной акции, но Саня уже собирала со стола, и было ясно, что воевать бесполезно.
- Нептун, ты се-рдишься!.. – Кузьма пытался встать.
Вместе с Саней на помощь ему поспешил Николай Иванович.
- Я силы, дорогой Ашот, необычайной! – вспоминал Кузьма, подвигаемый к постели. – Если я схвачу!.. – Он собрался продемонстрировать, но, подхваченный Саней под коленки, очутился на одеяле. – «Не жди ты песен, стройных и прекрасных… у поздней осени цветов ты не проси…» - прислушивался он к своему горизонтальному положению. – Александра, как там, на фабрике?.. – последовало уже сквозь сон, и через минуту раздался храп.
- Цыганочка с выходом… - кивнула Саня в сторону постели, унося посуду. – Мыть я сейчас не буду, - обернулась она с порога, - сперва тебя провожу!
- Это совершенно излишне! – пытался протестовать Николай Иванович, но она перебила:
- Захвати лампу – пусть в лото поиграют…
В голенище слышалось оживление, возраставшее параллельно храпу отца, бодрствование которого, по-видимому, требовало соответствующей его ученому направлению тишины.
Когда они с Саней уходили, игра была в разгаре. Лампа на табуретке выхватывала, как в ночном, лица устроившихся с ногами на кроватях Саниных сестер – этакий домашний Бежин луг. Оказавшись на веранде, Николай Иванович машинально отметил, что играющих было только трое, но значительную часть дальнего справа спального места заслоняла печь, так что обитательницу его он мог и не видеть.
- Этот Вовошка такой прохиндей! – сказала Саня, затворяя калитку, и он понял, почему она пошла его провожать. – На одной парте с ним сидели.
- Так это его работа?.. - Николай Иванович намекнул на «татуировку».
Саня засмеялась:
- Попортил девушку!
Слегка морозило, светила луна. Было только начало девятого, но редкий керосиновый свет из глубины палисадников не осиливал впечатление ночи, телеграфные столбы насылали на шоссе зловещие, человеческого роста тени, и Николаю Ивановичу казалось, что это поджидают их Вовошкины друзья, а за всю свою жизнь он ни разу не дрался… Похоже, догадываясь, о чем он думает, Саня решила его отвлечь:
- Отец сильно шкодный!..
Он не понял её потеплевшего тона, поскольку в его представлении слово «шкодный» не являлось комплиментом.
- Младшая не его, три годика только… - Саня кивнула назад, и стало ясно, чья кровать стояла ближе к печи. – Огорчается, конечно. А кто его просил шляться?! – немедленно взяла она сторону матери. – Добегался… Главное дело, они не расписаны были. Многие раньше не расписывались. Откуда она знала, что он вернется? Тоже ведь живая… Такие специалисты есть: сперва ляля-фафа, ребеночка подготовит – и «привет морякам Прибалтики от моряков Черноморья!» У нас ещё Павлик был. Умер в войну, зимой. Такой был длинный день! Как год. А после… год, как день. Не верится, что шесть лет прошло… Отец смеется над ней, а сам, мне кажется, надеется…
- На что? – не понял Николай Иванович.
- Что увидится с Павликом. А ты сказал, что Павлик его не узнает… - Помолчав, она подтвердила: - Не узнает, конечно. Я и сама-то не узнала. Здравствуй, входит, Томочка! Я, говорю, Саня, а сама думаю, что за дядечка такой? Раньше у него такие зубы были! Ровные и как сахар!
Растянутое, старой постройки, здание вокзала светилось огнями. Сырое пространство платформы в высоту первой ступеньки паровичка было подсинено впереди фонарем стрелки, синими под ним казались и рельсы.
- Правду сказать, я и думала, что ты приедешь, - призналась Саня, забирая его подальше от приближающегося голицынского поезда. – Думаю: если я правильно человека понимаю, то обязательно приедет!
Как бы не желая принимать эти слова к сведению, Николай Иванович взялся за поручень остановившегося рядом вагона.
- Учти, что в текущей четверти у тебя ни одной оценки по геометрии. Тебя нельзя будет аттестовать… - Уже с подножки он обернулся: - Что ты понимаешь?..
- Что понимаю, то понимаю, - сказала Саня, и вагон тронулся.
5
Их нечастые встречи заставляли вспомнить незадачливых любителей подледного лова, все усилия которых уходят на оборудование лунки, а когда наконец открывается перспектива ужения, они замечают, что стемнело, и едут домой, чтобы в следующий раз тоже начать с нуля.
Строго говоря, близко к воде они и не подбирались, в чем не в последнюю очередь был виноват Спиноза. Словно не забывая, чья она дочь, Саня всегда предлагала культурную программу: Музей Революции, Театр оперетты, дважды цирк – и даже свидания назначала возле исторических памятников. Николай Иванович являлся на них как для внеклассной работы и на протяжении вечера сохранял учительскую осанку, сквозь которую проглядывали обманутые надежды. Его разочарование усугублялось совершенным блаженством спутницы, говорившим, что вряд ли её может волновать что-либо сверх того. Он невольно вспоминал французскую песенку: молодая особо любила посещать со своим другом качели и, когда в конце концов они соединились, вздохнула, что на качелях все-таки было лучше! Впрочем, однажды по дороге из цирка Саня сказала, что «можно было бы остаться у Лиды, в Карманицком, но Лида уезжает только под конец мая…». Так звали её двоюродную тетку, имевшую обыкновение в преддверии лета навещать могилу матери в Риге и проводить там несколько недель, но подразумевало ли Санино «остаться» одно или два лица? С другой стороны, разве не подчеркнула она, что тетка живет в Карманицком! До Плющихи, куда не возвратиться на ночь Николай Иванович не мог, оттуда было рукой подать, и это придавало слову «остаться» многообещающий смысл. Правда, следом Саня упомянула про теткины запасы варенья, которые с первого сентября сократила ровно на двенадцать килограммов. Не исключалось, таким образом, что дело могло ограничиться чаем.
Саня позвонила двадцать третьего мая, днем. Он даже не узнал её голос.
- Пройдешь подстанцию и – во двор, - начала она без предисловия, говоря, очевидно, через рупор ладони. – Впереди сараи, справа будет подъезд. Второй этаж, вторая дверь. Не звони – будет открыто. Только быстро!..
Оставалось предположить, что приглашают его все-таки в Карманицкий. Кладя трубку, он обнаружил, что у него дрожат пальцы, и попробовал заручиться чайной версией, но тут вспомнил Санин голос…
Купив на Смоленской, у метро, букет сирени, уже в Карманицком он подумал, что с ним привлекает к себе больше внимания. Однако бросить цветы было негде. Миновав керосиновую лавку, через дорогу за железной оградой он увидел в глубине скверика четырехэтажный оштукатуренный дом с балконами. Слева сквозь молодую зелень тополей проблескивали витражи подстанции, в проеме виднелась высокая глухая стена с пристроенными к ней кирпичными сараями, на которых были начерчены футбольные ворота и значилось «ЦДКА». Подъезд дома располагался сбоку и выходил в выгороженный сараями и торцом подстанции безлюдный дворик, но окна первого по фасаду этажа были распахнуты, благообразный старик с бородкой вскапывал перед ними грядку, и остаться незамеченным вовсе было нельзя. Чтобы покончить с букетом, Николай Иванович прошел массивное здание с выложенным на фронтоне годом постройки «1904», где-то тут должна была быть подворотня. Но, поравнявшись с ней, он застал компанию мальчишек, игравшую в пристеночек, и повернул назад, внушая себе, что при макинтоше букет дает серьезное впечатление визита. Теперь он держал его на отлете, как бы подчеркивая свое расстояние от того, кому эти цветы предназначались.
Дверь действительно оказалась незапертой. Потянув её, он очутился в заполненной репродуктором темноте, его потащили куда-то, в глаза ударил свет, и он услыхал спущенную позади собачку английского замка.
- Побольше не мог?.. – заметила Саня, забирая у него букет. – Как корове!
- Причем здесь корова?.. – взбодрился он, поскольку, идя сюда, не мог составить именно первую фразу.
- Вениками их и кормят. А ты думал чем? – Саня держала сирень, как будто и правда это был веник. На ней были белые гольфы, узкая темная юбка и крепдешиновая кофточка с плечиками, над которыми царило «кольцо Сатурна». – Неужели покупал?! Я бы тебе этого добра воз наломала.
- Собственно, это… тебе, - сказал он, и, помешкав, Саня приблизила цветы к лицу, словно удивляясь столь неожиданному их назначению. – Нужно поставить в воду.
- Вода в кухне… - Из старых, с убирающимися внутрь стеклами книжных полок – такие же были на Плющихе – она достала вазу, но, подойдя к двери, остановилась, не рискуя показаться с нею исконным жильцам.
- Можно набрать в чайник. А здесь перельешь.
Дав совет, он почувствовал себя увереннее и, пока Саня отсутствовала, привыкал к обстановке. Заключенная в бронзовый каркас обширная насквозь стеклянная горка с гнутыми ножками была похожа на карету, тахту покрывал спускавшийся с потолка местами вытертый ковер, рядом стояли напольные часы. На треснутом мраморе туалетного столика с палехской пудреницей соседствовало бронзовое изваяние женской ноги с каким-то невиданным подъемом, на стене висела гравюра Большого театра и тончайшая, в голубизну, фарфоровая тарелка. Разрезанный арбуз, три персика и гроздь винограда впереди были написаны такими красками, что еще и теперь Николай Иванович наведывался в антикварные магазины, надеясь найти что-нибудь похожее. Всё это так не вязалось с Молодцовыми, с его представлением о Сане, с обнаруженной на обеденном столе откупоренной бутылкой «Сливовое 209», за три четверти литра которого было уплачено двадцать пять рублей…
- В этой сорочке ты объявляешь оценки за четверть, - кивнула Саня на его красную рубашку, принеся чайник и наливая из него в вазу.
- Не знаю… - Он дал понять, что это случайное совпадение.
-… потому что палач всегда в красном! – Саня поставила сирень на стол. – Ты чего не пьешь?! – заметила она пустую рюмку.
- Просто… думал – вместе… - смутился Николай Иванович, не готовый к оборудованному ему столбовому пути.
- Я не буду! – отмахнулась Саня. – Пока тебя дожидалась, два бокала чаю выпила. – Небрежно сбросив лодочки, она шмыгнула на тахту, стараясь не только соответствовать окружавшей их, отчасти с привкусом богемы, обстановке, но и подчеркнуть этот привкус.
- Надеюсь, ты разрешишь мне вернуть тебе деньги?.. – Чувствуя, как краснеет, он поспешил выпить.
Откинувшись затылком к стене, Саня молча смотрела на него, не заслоняясь от спускавшегося за подстанцию остаточного солнца, и, подыскивая предлог пересесть к ней, он выпил ещё раз, мучительно сознавая, что этот, никак не дававшийся ему шаг, означал бы ещё только начало, а главное, плохо представляя себе порядок действий последующих.
- … не знаю, как ты ко мне относишься… - начал он, считая необходимым предупредить о невозможности брака, но она не дела ему окончить:
- Положительно. От слова лежать…
Как и будуар, каламбур, несомненно, был заимствован, однако вернее развязать ему руки она не могла.
- … поцелуй хоть сперва… - сказала Саня и неожиданно рассмеялась: - Кто ж юбку через ноги снимает!
- А как? - спросил он, проклиная себя за неуместную любознательность.
- Через голову.
В коридоре не переставало играть радио, и ему казалось, что он дожидается очереди в парикмахерской. Предварительно образовав в себе как бы вакуум, стали бить часы и пробили тринадцать раз. По его подсчетам, было около шести, сливовое произвело в желудке какие-то ненормальности, и теперь там урчало.
- Переговоры!.. – прокомментировала Саня и добавила, словно подслушанное в этом урчании: - Не так хорошо с тобой, как плохо без тебя… - Нажав указательным пальцем ему на кончик носа, она принялась баюкать: - «По темненькой аллеечке Васька-кот гулял, с бантиком на шеечке Мурку вызывал. Выйди, выйди, Мурочка, я тебя прошу! Если ты не выйдешь – хвостик откушу!» - Она засмеялась и села, вытянув подростковые ноги. – Надо бы ножницы найти – ногти состричь…
Воспользовавшись этим поручением, он встал, так и не решив, кто был с бантиком: Васька или Мурочка?
В столике посмотри… - показала Саня с потускневшим выражением продавщицы ларька, у которой кончилось пиво. Похоже, она отдавала себе отчет в том, что повода задерживать его у неё уже нет.
Пока она занималась педикюром, он привел себя в порядок и, заметив зеленый с золотом трехтомник Шекспира, подошел к книжному шкафу. Рядом оказался полный вольфовский Гоголь одной книгой. «По постановлению педагогического совета ученица IV класса Мариинского высшего женского училища Лидия Бове за благонравие и отличные успехи в науках при переводе в V класс награждается сею книгою», - прочел он на обратной стороне обложки, вспоминая некоторые смутившие его в Сане, не совпадавшие с теорией подробности.
- Какой у него не было ноги? – спросил он наконец, уставясь в дату: «Вильна, 18 октября 1913 года».
- У кого?
Он почувствовал, как Саня прервала свой туалет.
- У Лазаря Марковича.
- Не помню. Кажется, левой…
- А что такое «Крылышки»?.. – вспомнил он про боксеров и ресторан «Савой».
За спиной наступило молчание, и, повернувшись, он едва разминулся с летевшими навстречу ножницами.
- И-диот!.. – К счастью, стекла секции были подняты, и ножницы угодили в Шекспира. – Жалко, что не попала!.. – Бледность покушавшейся не позволяла понять, за кого она больше испугалась: за шкаф или за него. – Меньше бы задавал вопросов. Любопытный сильно.
Хорошо, что занятия уже кончились, - он не знал, как встретился бы с нею в классе! По математике, правда, предстояло ещё три экзамена, но сопряженные с ними хлопоты притупили память о Карманицком, затем начались каникулы, и, уходя в отпуск, он неожиданно для себя открыл, что возвращается этим переулком. Правда, к Плющихе так было ближе, но ведь обычно он пользовался трамваем или шел Садовой. Снова была середина дня, вовсю зеленел знакомый скверик, и смотревшее на подстанцию Лидино окно было отворено. По-видимому, хозяйка уже вернулась. Теперь, когда встретиться с Саней он мог не раньше, чем месяца через два, а, возможно, и не встретиться вовсе, поскольку даже после девятого класса отсев в школе рабочей молодежи был значительным, его смущал характер их разрыва, подчеркнувший потребительское, с его стороны, отношение. Таковым оно, разумеется, и являлось, однако, замедлив шаг, он вспоминал сейчас не Лидину комнату, а то, что предшествовало ей: оперетту, где вместе с залом Саня доверчиво смеялась плоским шуткам, цирк, в котором с удивлением обнаружил у неё в глазах слезы. Оправдываясь, она подтвердила, что в цирке ей почему-то хочется плакать.
Через неделю был его день рождения. Как всегда, ожидался Марк, но наступил вечер, а звонка от него так и не последовало. Когда же Николай Иванович вспомнил, что осенью Марку предстоит защита диссертации, и уже не ждал, тот позвонил, испрашивая разрешения прийти не одному. Николай Иванович знал про его встречи с Александрин, но ведь в орбите Александрин находилась и Саня!..
Ближайшие час-полтора он гнал эту мысль, даже не позволяя себе сформулировать свое желание, отворяя гостям, невольно отвел глаза, дорожа возможностью продлить свое заблуждение, и тут заметил белые гольфы!
Обходя их комнату, Саня напоминала выпущенную в новое жилище кошку и вскоре взялась за преобразования.
- Нужно же привязать веревку!.. – устремилась она к кровати, видя, как Николай Иванович помогает матери сесть. Через минуту, держась за укрепленный в ногах ремень, больная уже садилась самостоятельно.
- Самый лучший подарок получила сегодня я! – улыбалась она Сане, боясь поверить в совершившуюся революцию, но, глядя на возбуждение самого реформатора, с этим заявлением можно было поспорить.
Даже в процессе танцев под доставленный Александрин патефон Саня обращала взгляды на свою подшефную; желая сделать ей приятное, мать всякий раз бралась за ремень и садилась, и впервые за много лет Николая Ивановича покинуло впечатление больницы. На душе было уютно, словно её поместили в родной, исполненный некогда одновременно с нею футляр.
- Вам понравилось у нас? – спросила мать прощаясь, и Николай Иванович отметил в ней свое собственное сегодняшнее умиротворение.
- Очень даже! – сказала Саня. – Только надо вымыть окна…
Ночью он долго не мог уснуть. Он чувствовал, что не спит и мать, своим бодрствованием указывая ему не только насущнейшую из его потребностей, но и оптимальный путь решения, учитывающий и её собственные интересы. Как в любой математической задаче здесь следовало заполнить разрыв между тем, что требуется и что имеется, связать искомое с данными, заключение с условиями. Опасность, однако, состояла в том, что он недостаточно представлял себе значение основных терминов и понятий. Хотелось сформулировать задачу иначе, преобразовать ее в эквивалентную, которая выглядела бы доступнее. Скажем, нужно ли срывать этот плод теперь?.. Оставшись на дереве, он, несомненно, дозреет и сделается пригоднее. С другой стороны, его могут поклевать птицы, сорвать ветер или собьют мальчишки! Цвет, форма и мягкость плода обещали как будто немало и все же не гарантировали качество… оценка тут в значительной мере могла быть лишь приблизительной. Концепция в целом представлялась ему слишком перегруженной деталями и вместе с тем как бы неполной – какой-то существенный элемент, какое-то важное звено в ней отсутствовало.
- Она тебе понравилась?.. спросил он и услыхал в темноте улыбку:
- Очень даже! А тебе?..
- … боюсь, этого недостаточно… - продолжал он обдумывать. – Хотя… по-видимому, вообще неизвестно, что такое люблю…
- Зато известно, что такое не люблю. В таких случаях сомнений не возникает… - заметила мать и, убедившись в его молчании, обнадеженная, пропела секундантом из «Евгения Онегина»: - «Я не предви-ижу возра-же-ний на предложе-ние мо-ё!..»
***
<< Предыдущая глава | Следующая глава >>