Простое окончание, IV

1

В четверг Николаю Ивановичу предстояла катетеризация, на которой давно настаивал Колмановский и на которую он долго не мог решиться. «Более молодые коллеги щеголяют быстротой, - объяснял профессор, мучительно медленно вводя катетер, - но, думается, рисковать целостью уретры нет достаточных оснований…» Николай Иванович был благодарен ему уже за то, что против обыкновения в кабинете отсутствовала сестра.

Неизвестно, кто из них намучился больше. «Дела обстоят лучше, чем можно было предполагать… - Вспотев, старик взял полотенце и круговым движением вытер лицо, как будто это была тарелка. – Да и что у вас за возраст, простите! Мальчишка!» Розовенький, без морщин, он походил на фермера, и, расслабившись от его слов, Николай Иванович пожаловался, что боится смерти. «Так и должно быть, - подтвердил Колмановский: - все боятся. Но, глядя на вас, я почти уверен, что вы отойдете в одночасье. Впрочем, ещё за десять лет я вам ручаюсь!»

То ли от того, что эта болезненная процедура осталась позади, то ли от дарованных ему Колмановским десяти лет с утра пятницы Николай Иванович находился в приподнятом настроении. Однако когда после обеда Валерий Михайлович уехал, открыв доступ к стоявшему в его кабинете городскому телефону, он почувствовал волнение и понял, что всю неделю в нем присутствовала мысль, что нужно бы позвонить в загс и узнать, нельзя ли получить для Сани справку о том, что упомянутая в выписке домоуправления Возницкая и нынешняя Молодцова – одно и то же лицо. Казалось, занятие это сулило лишь дополнительные хлопоты, но в них заключалось будто и нечто приятное, обещавшее куда больше, нежели успехи лечебные. Он уверял себя, что причина здесь вовсе не в поводе ещё раз увидеть Саню, а в сознании исполненного долга, к тому же он всегда симпатизировал Лидии Ивановне, а Санина прописка, несомненно, облегчит её положение.

Думая так, он прошел в кабинет заведующего, где заодно можно было просмотреть сообщение для семинара по специальности, порученное на этот раз Михаилу Алексеевичу и исполненное тем аж на двадцати трех страницах! С отбытием начальника в отделе воцарялась каникулярная атмосфера, и следовало заполучить место потише.

В загсе было долго занято, потом выяснилось, что Плющиха давно не Киевский район, а Ленинский и звонить нужно туда.

- «Через свое время и своих современников гений общается с вечностью!» - Михаил Алексеевич вошел в кабинет вместе с Линой, положившей перед Николаем Ивановичем какие-то бумаги:

- Нужно составить письмо.

- Хотите с кем-то объясниться? – спросил его Михаил Алексеевич, косясь в пометки, сделанные Николаем Ивановичем на полях его рукописи.

- Валерий Михайлович сказал, что этот отзыв нужно сопроводить письмом к их директору. – Лина повернулась уходить.

- Но… тут присутствуют опечатки, - проглядывал Николай Иванович вернувшийся к нему с машинки отзыв. – Например, вместо «плохо» - «плозо»…

- … потому что буквы «х» и «з» стоят рядом, - откликнулась Лина уже в дверях.

- Мне неприятно, что вы разговариваете со мной в этой манере… - начал Николай Иванович, не поднимая головы, дождавшись, чтобы Лина вышла. – Я не претендую на особую субординацию, но … ведь с Валерием Михайловичем вы себе этот тон не позволяете.

- Причем здесь вы?! Даже нескромно… это пишут о Пушкине! – Михаил Алексеевич помахал «Литературной газетой», показывая откуда явилась его цитата о гении, общающемся с современниками. – Совершенно ни на чем не основанная мнительность…

- Когда человека бьют, а он не дается, это вряд ли можно считать мнительностью!.. – вырвалось у Николая Ивановича. Ему стало неловко, как будто он распространил на своего молодого сотрудника какие-то посторонние, вовсе не касавшиеся службы обстоятельства. – Ну, хорошо, дело не в этом… - подвинул он к себе текст будущего сообщения. – Такое впечатление, что вы собираетесь тронуть слушателей главным образом объемом напрасно проделанной работы…

- «Народ, который, много стараясь, не делает ничего!..» - подтвердил Михаил Алексеевич, вставая рядом и изучая его замечания. – Понятно… это переносится в конец… середку - в начало!.. – Он всегда имел бодрый план переделки исполненного.

- Дело не в компоновке. Существует масса интересных источников. Очевидно, вы с ними не ознакомились…

- Увы… - соглашается Михаил Алексеевич, поправляя свои слепые очки. - Но ведь Якоби предупреждал студентов: «Ваш батюшка никогда бы не женился и вы не появились на свет, если бы, прежде чем жениться на вашей матери, он захотел познакомиться со всеми девушками». К тому же это первый вариант! - Он смотрел на Николая Ивановича, словно вынужден объяснять элементарное. – Первый вариант и должен вызывать чувство ужаса.

- Если вы преследовали эту цель, вы ее достигли, - заметил Николай Иванович.

- … начальство устраивает разнос, дает поправки, рождается вариант номер два… Вы сечете меня вторично. После энного раза мы остаемся довольны друг другом. Согласитесь, вам самому было бы неприятно, если бы здесь не было места замечаниям. Я их приемлю со смирением, а смирение есть признак дисциплины.

- Смирение не единственная форма дисциплины личности, - пробует возразить Николай Иванович. – К тому же дисциплина должна быть инстинктом творческим.

- Вот это я, как говорит наш замечательный заведующий, категорически отметаю! – Михаил Алексеевич даже снимает очки. – Чем больше вложено души, тем работа уязвимее. Сообщение полагается делать так, чтобы его не слушали. Разве вы не знаете, что представляют собой большинство наших научных сообщений? Критерий истины есть практика.

- Если каждый раз повторять одни и те же ошибки, то какое отношение подобная практика имеет к истине?.. Ваша постоянная ирония… намеки на то, что некие спасительные улучшения должны произойти не от нас самих, а от кого-то… По-моему, такие ожидания неосновательны. У нас действительно есть возможность работать мало. Привыкнув ею пользоваться, можно ничего не делать годами. Но мужество ученого и состоит в том, чтобы не поддаться расхлябанности!.. – Все более горячась, Николай Иванович сознает, что Михаил Алексеевич вынужден выслушивать от него то, что изначально предназначалось сыну. Вы собираетесь в аспирантуру – что-то же вы намерены туда предложить?! Должна быть какая-то тема…

- Много есть тем!

- И вы все собираетесь разрабатывать?.. – поддел Николай Иванович.

- В зависимости от успеха у публики.

- А все-таки?

- Для диссертации - прекрасная тема: главное, все заранее согласятся с выводами.

- По-моему, всякая задача… она должна быть как турник. Требовать приложение силы, чтобы дотянуться! Мне не понятно аскетическое воздержание некоторых ваших сверстников от творчества, от мыслей, выходящих за пределы утилитарного… И, кажется, я понимаю причину: недостает творческого импульса, поскольку недостает любви к науке. А любви к науке не хватает потому, что, простите, не хватает культуры… - покосился он на газету в руке Михаила Алексеевича. – Справедливо было замечено, что многознание не является ни необходимым средством культуры, ни её признаком, поскольку легко уживается с ее противоположностью, то есть … с варварством… - Он был рад, что наконец-то высказался Михаилу Алексеевичу относительно его манеры держаться.

- Это, извиняюсь, уже из области гуманитарного, - улыбается тот. – А гуманитарные истины, в отличие от научных, не генерализируют, а индивидуализируют бытие. Думаю даже, что здесь мы имеем дело не с истинами, а лишь с мнениями… С вашего позволения, в понедельник я представлю вариант номер два.

Едва он вышел, Николай Иванович понял, что сегодняшнее раздражение против Михаила Алексеевича подогревалось еще и тем, что в суждениях оппонента ему почудилась тень Новокузнецкой, преследовавшая его с момента Саниного звонка, он бросился в бой, на который не отваживался там!.. Впечатление победы тотчас улетучилось, и он стал думать о том, что поездка в загс, встреча с Саней – все это потребует времени, а значит, объяснений с Риммой. Дело было не в том, что он затруднялся выдумать благовидный предлог, хотя обманывать Римму он не привык, а в самом этом состоянии нелегальности, как будто бы двойной жизни, к которой он не был предназначен.

Утром в субботу он сказал Римме, что едет в клуб. «Ты ведь решил не играть…» - Собираясь на рынок, она искала в кухне целлофановые пакеты и, казалось, через коридор почувствовала, как он покраснел. Желая отомстить ей за необходимость лгать, он надел новый голубой костюм. Это было настолько вызывающе, что Римма даже успокоилось. «Не забудь ключи, - сказала она. – С рынка я попробую подъехать в Банный…»

По дороге из загса он решил зайти в парикмахерскую, чтобы поправить шею. Его появление в парикмахерской всегда рождало улыбку, поэтому, обнаружив очередь, он подошел к мартовской стенгазете – его вид сзади позволял убедиться, что стричь ему все-таки есть что.

Женщина, у нас ты наравне с мужчиной
В труде и государственных делах!
Этому является причиной
Твой ум и деловой размах!

- Лен, как – здорово?!. – Из женского зала, сияя, выбежала девочка-подросток, по-видимому с первой своей прической. – Не как у Синицыной?..

- А хвосты где?

- В газете, - девочка показала подруге сверток. – Матушке на шиньон.

Я – член ДОСААФ!
Очень просто, но сказано гордо.
Звание не дает особых прав,
Но место определяет прочно и твердо!

Подписанные также «Мастер Старобыховская» смотревшие на Николая Ивановича стихи напоминали ему слог Федотыча. Последний раз они встретились на следующий после Саниного ухода день, Федотыч позвонил и, взволнованный, назначил свидание.

- Коленька, я тебя вот для чего пригласил: я тебя убедительно прошу – как отцу, как старшему товарищу… поделиться со мной, что происходит?! - Сидя с ним в скверике на Спасо-Песковском, Федотыч то и дело поправлял очки. – Нервозность и возбудимость должны быть исключены, необходимо освободиться от излишних неприязней друг к другу. Настроить себя к дружелюбной обстановке, к всестороннему взаимопониманию!..

- Она ушла и забрала дочь… - Ему вдруг показалось, что Федотыч в самом деле все сможет поправить!

- Та-ак… - Федотыч положил руку ему на плечо. – Ты имеешь в виду Сашеньку?.. – Деталей Федотыч явно не знал, - похоже, никаких заявлений на Новокузнецкой сделано не было.

- Она собирается ехать с вами.

- … Володенька имел оплошность со мной не посоветоваться… - Федотыч продолжал держать руку на его плече. – Я, милок, тебя понимаю… ты как отец… и в один прекрасный день ты остаешься один – целиком и полностью… - Федотыч покачал головой. – Я не претендую на качество моих суждений по этому вопросу, просто в данном случае хочу произвести крик своей души… Вот представь: прихожу домой, а Ноны Тихоновны нет… Полный шантаж! Полная терроризация! Поскольку неизвестно, куда человек отбыл и где в настоящее время находится… - Федотыч намекал, что у Николая Ивановича есть перед ним хотя бы то преимущество, что он знает Санин маршрут. – В жизни, Коленька, не стоит себя травмировать – вот о чем я кричу, жую и говорю… Я одно скажу: ты меня знаешь, я - человеколюб! Можно сказать, с ущербом своему здоровью, я, как настоящий товарищ, как присуще мне, человека в беде не брошу… Штурвал буду держать крепко!

Что-то подсказывало Николаю Ивановичу, что без Федотыча Сане действительно не обойтись. Об этом говорил изменившийся облик Владимира Александровича, виденного им в Фирсановке, - как выяснилось, уже тогда, когда он получил назначение. То был совсем другой человек – так выглядит пассажир поезда Цхалтубо-Москва, загар которого не в силах заслонить поглощенность надвигающейся на него серьезной жизнью, и трудно было представить, чтобы в этой - настоящей - жизни ему надолго понадобилась Саня.

Выйдя из парикмахерской, Николай Иванович позвонил в Карманицкий. «Говорите, пожалуйста, громче! – прокричала трубка. – Вы разговариваете с человеком, который плохо слышит!» По-видимому, это была Лидия Ивановна. «Я взял для тебя справку, - сказал он, когда подошла Саня. – Мы можем встретиться?» - «…Спасибо… - Он понял, что его звонка не ждали. – Я как раз собиралась выйти, на улице так хорошо!.. Может быть, на Кропоткинской? Говорят, там есть открытый бассейн – я его до сих пор не видела…»

Был теплый день, голубая чаша внизу была оправлена золотом кленов, и Николаю Ивановичу казалось, что Саня позвала его сюда из-за них… Увидя её поднимающейся из подземного перехода, он почти физически ощутил лежащую в плаще справку, напоминавшую, что он здесь не для того, чтобы гулять.

- … Таня просила блеск для губ и французскую тушь…

Саня, похоже, заметила его сомнения и давала понять, что у неё тоже есть дела. Она взглянула на трафарет троллейбусной остановки рядом, Николай Иванович полез за справкой и тут вспомнил, что они уже никогда не увидятся. Это пассивное никогда, свершавшееся, казалось, в соответствии с его желанием, сейчас впервые явилось ему в своем подлинном значении, неся на себе печать приговора, вынесенного отнюдь не им, печать неподвластной ему посторонней воли – словно его намеревались увести отсюда силой.

- Мы могли бы вместе зайти в ГУМ. – Он даже оглянулся, как будто рядом стоял некто, желающий им помешать.

Саня тоже оглянулась, и взгляд ее серых глаз напомнил ему выражение, с каким она собиралась защитить его от Вовошки. Бассейн испарял визги, музыку, смех, и в движениях сходивших к воде по ступенькам женщин было что-то кошачье.

Они пошли вниз по Волхонке, и Саня рассказывала ему про Лидию Ивановну, которая утром в магазине неловко подставила под картошку авоську, у неё просыпалось, а когда она пыталась поднять, продавщица стала стыдить, что она хочет набрать здесь целую тонну!.. Помимо слуха Лидию Ивановну подводили сосуды мозга: летом она собралась к знакомым на дачу, но на вокзале никак не могла вспомнить, зачем сюда приехала.

- У нее гостила подруга из Одессы, такая зануда!.. «Ой! – стонет ночью: – Как хочется пить!..» Я напоила, думаю – спит. А она за свое: «Ой, как мне хотелось пить!» - Саня засмеялась.

В ГУМе было не протолкаться, и Саня жалась к Николаю Ивановичу, словно кто-то посылал ее в очередь. Спасаясь от толчеи, они оказались в демонстрационном зале с модами осенне-зимнего сезона, где было нарядно, играла музыка и где, улыбаясь вслед манекенщицам, ведущая объявила, что «На коктейлях властвует шифон!».

- У нас уже зима!.. – шептала Саня, наблюдая череду обнаженных дамских плеч. – Подлетаешь на самолете – огромный факел горит, у нас ведь нефтепереработка. Вблизи тепло хоть в сорок градусов – раньше вокруг ханурики на топчанах спали. Меня сперва в пожарную безопасность сунули и однажды послали к пахану – знаешь, что это? – заодно он у них был вроде ответственного за пожарную безопасность. Я не одна ездила, но все равно страшно…

Саня поежилась, и Николай Иванович пытался представить себе эту картину: мороз, лежбище хануриков и её, беседующую с паханом.

- Дай-ка я все-таки позвоню!.. – сказала Саня, когда они вышли из ГУМа. В кабине автомата она стояла настороженно, как будто звонила начальнику, не отказавшись, впрочем, от привычки закладывать носок правой ноги за щиколотку левой.

- «Ты очень не вовремя позвонила!..» - Опустив трубку, она спародировала полученную нотацию. – Сушит голову. Если ругается, это уже хорошо!..

- Кто?..

Под мышкой прошедшего мимо молодого человека играл магнитофон, и Николай Иванович подозревал, что не все расслышал.

- Таня. – Саня смотрела вслед удалявшемуся магнитофону. – Когда я ухожу на работу, я включаю радио. Возвращаешься, а за дверью голоса или музыка. Как будто кто-то есть…

- Таня тоже в Москве?!. – Николай Иванович невольно посмотрел на часы.

- Только что приехала. Я их ждала завтра, и у меня нет обеда… Есть кролик! - вспомнила Саня. – Но его ещё нужно готовить. Интересно: маленькой Таня отказывалась есть кролика. Где-то она их видела живых – и ни за что! – жаркое хоть выбрасывай. На мое счастье пришел Федотыч: это, деточка, не кролик, а курочка!.. До пяти лет она думала, что у курицы четыре ноги. Потом Федотыч привез ей откуда-то живого цыпленка, и она сразу: «А почему у него две ноги?!». Остальные, говорит, у них к старости вырастают.

- Таня здесь с дочерью?.. – Николай Иванович вспомнил Гулливера, захваченного лилипутами: по отдельности разорвать каждую из связывавших его веревок не составляло труда, но их было столько, что попробуй сопротивляться!

- Они ездили на юг. С Ноликом… - Саня объяснила: - Это её… муж. Жених, любовник – кто теперь в этом понимает!

- Странное имя.

- Это все Таня! Потому что у него ничего нет, кроме попугая. У меня, говорит, всё это было, но я оставил в Пензе, жене… Зовут его Арнольд. Главное, что его любит Манюня! – Саня мельком взглянула на свое отражение в витрине, и он вспомнил это ее хватание ладонью за затылок, чтобы проверить волосы.

- А кто отец ребенка?

- Летчик. По-моему, сельскохозяйственная авиация. Опыляет.

- Он платит на дочь?.. Николай Иванович словил себя на том, что спросил не без умысла напомнить свою в этом смысле аккуратность.

- Если у него остается. Больше – натурой, он ведь ездит по районам… Например, приходят Таня с Манюней из сада, а по квартире гуляют утки. Или стоят два ведра слив. А сколько нужно потратить на сахар…

- Но… можно ведь оформить, официальным путем… - Он почувствовал неловкость, как будто задним числом пытался выяснить, почему не прибегла к алиментам сама Саня.

- Она ведь только на словах воюет. Говорит, что ей его жалко, и приводит в пример тебя.

- Какой… пример?.. – От мысли, что его тоже щадили, подозревая в том, что он посылал меньше положенного, ему сделалось не по себе, но Саня поспешила уточнить:

- Говорит, что настоящему отцу напоминать не требуется. Я неправильно выразилось: он ей жалок.

На Площади Революции они вошли в метро. Ехавшая на эскалаторе ступенькой ниже женщина читала «Юный натуралист», статья называлась «Ядовитые осьминоги», и он понял, что может действительно очутиться в Карманицком, который в его планы совсем не входил.

Во дворике «Смоленской» продавали с рук цветы, и он устремился на букет гладиолусов. Это был выход из положения! Послать их в качестве привета Саниным женщинам и уехать.

За букет просили пять рублей, он сказал, что дорого, - цветы были единственной областью, где он позволял себе торговаться. Это заметила когда-то именно Саня, пристыдив, что мелочится с позабытыми богом старухами, и, хотя на цветочной ниве давно подвизался благополучный контингент, в осанке остановившейся поодаль Сани ему снова почудилась укоризна. Он купил целых два букета и в своей подневольной щедрости обнаружил жалкий привкус отступного, почему-то вспомнив про Таниного летчика.

- Ты забыл дать мне справку… - Саня пыталась улыбнуться, и, как при последнем своем посещении Карманицкого, он вдруг заподозрил себя в трусости и замешкался. Останавливало его не то, что двадцать минут третьего и что его ждут дома. Встреча с Таней сулила развеять версию, будто она могла быть не его дочерью… Но это было далеко не основным – ущербность этой версии он заподозрил ещё неделю назад, в метро, услыхав Санино «Коленька!». Настораживало предчувствие куда менее сентиментальных открытий, грозивших поставить под сомнение то, что он считал главным поступком своей жизни, – свое непрощение Сани…

- Я хочу повидать Таню, - сказал он, отдавая цветы. – Разумеется, если ты не против…

Ему показалось, что Саня вспыхнула, впрочем, это мог быть отсвет взятых ею рубиновых гладиолусов.

- Конечно, - сказала она. – Просто я думала, что у тебя может не быть времени.

Возле почтового ящика в знакомом подъезде возилось худенькое существо в брючках.

- Вот и мы! – сказала Саня, и он узнал Лидию Ивановну. На манер весталок на лбу у нее была повязана голубая лента, и все еще прекрасные черные глаза имели отрешенное выражение, словно сознавая, что против её восьмидесяти лет им предстоит сражаться в одиночестве.

- Я плачу девять рублей в год, - показала она ему «Вечернюю Москву», - но зато я знаю, кто умер!

Пропуская их в комнату, Лидия Ивановна разглядывала полученное вместе с газетой письмо. На тахте сидела Манюня с альбомом импрессионистов в руках.

- Бабушка, ты ко мне сейчас не обращайся – я очень занята! – предупредила она Саню и заметила Николая Ивановича. – Это твой дедушка?.. – Похоже, она нашла, что альбом все-таки интереснее. – Дохлая курица… - насторожилась она, открыв натюрморт. – Все равно не дохлая! Это она спит…- Не вполне убедив себя в этом, Манюня спешила перевернуть страницу. Озеро… - Она посторонилась, приглашая Николая Ивановича сесть рядом и убедиться. – Птицы летят на юг, собираются, да?.. А индеец почему голый едет на лошади? С трусиками и платочком. Почему они там едут голыми?..
Его преследовал какой-то похоронный запах, будто смесь елового лапника и валериановых капель, но тут он заметил на стене высвеченный солнцем арбуз, персики и виноградную гроздь, вспомнил сирень, с которой прокрался сюда в первый раз, и воздух в комнате уже не казался ему несвежим.

- Вот кузнечик! Похож на кузнечика?! Он прыгает на лошадь… - Манюня снова перевернула страницу. – Видишь, какая красавица?

- Ягуар там правда как кузнечик… - Саня изучала стоявшую на холодильнике хлебницу. – Мы забыли купить хлеб… Я, пожалуй, ещё успею!

- Хлеб, возможно, принесет Таня… - То, что Тани не оказалось дома, давало ему повод не искушать судьбу, во всяком случае уйти с сознанием, что не пытался от нее уклониться. Оставаться здесь, если Саня отправится за хлебом, было даже неудобно, поскольку Лидия Ивановна его не узнавала. Опустившись с письмом на тахту, она осторожно вытянула ноги, и ее колени щелкнули:

- Разваливаюсь по частям!

- Из Одессы? – спросила Саня про письмо и добавила громче: - Лена?..

- Это Милка… - Лидия Ивановна опустила письмо. – Сплошь успехи… не может остановиться: как её принимали, как ее отмечали, как спортсмены преподнесли ей шайбу! Я рада за нее: за здоровье, за успехи, за все… Но какая жестокая судьба: какая драная крыса, на тоненьких ножках, с лохматой головой а-ля Девис, да еще с гнидами приехала к нам в Батум, в «Факел» - и как прожила жизнь, и живет пусть еще тысячу лет! И какая красотка Лена Шумахер, прирожденная героиня, приехала почти в то же время, и во что она превратилась…

- «Ой, как мне хотелось пить!..» - Саня пыталась расставить вещи приехавших поудобнее.

- … что успела в своей жизни?!. – Казалось, только сейчас хозяйка заметила Николая Ивановича. – Вы с Саней?..

Саня показала ему, что можно не вдаваться в подробности.

- … только заразила меня своей депрессией… Упадок настроения и всяческих желаний. С чего бы это?! - улыбнулась она Николаю Ивановичу. – С такой-то счастливой жизни, кажется!.. Ни внуки не болеют, ни дети не шумят, ни муж не кряхтит… - Она погладила занявшуюся куклой Манюню. – Но ведь каждому кажется, что другому лучше…

- Бабушка, дай мне грушу!

- Встань и возьми.

- Я не могу… я – принцесса!..

- Передай ей, - сказала Саня, протягивая Николаю Ивановичу со стола грушу, и в коридоре раздались нетерпеливые звонки.

«А хлеб?..» - успел он расслышать вопрос вышедшей открыть Сани, и в комнате появилась загорелая женщина в джинсовом сарафане и больших темных очках, спадавших с точеного носика.

- … совсем забыла, напрочь забыла, категорически забыла!.. – Увидав Николая Ивановича, она остановилась, и он заметил, как замерла Саня.

- Вот… - сказала им Саня, он сделал шаг навстречу, и, сдвинув очки на макушку гладко зачесанной голубоватой из-за седины головы, Таня подошла к нему и поцеловала, словно они расстались вчера. Он неловко обнял ее и тоже поцеловал.
Следом за Таней вошел красивый мужчина в несвежем белом костюме и с трубкой в руке. Впечатление неопрятности усугубляла рыжая растительность над губой – по-видимому, он отпускал усы.

- Слава богу, заканчивается наше сафари! – Таня плюхнулась на тахту и ногой подвинула Николаю Ивановичу стул. – Садись! Сейчас будем обедать, - она посмотрела на мать.

- У меня ничего не готово, - виновато сказала Саня.

Возможно, оттого, что она стояла, а Таня продолжала лежать, Николай Иванович подумал, что ей не следует жить в Ленинграде.

- Есть же фрукты! Угощайся… - кивнула ему Таня. – Нолик, дай отцу грушу!

Николай Иванович продолжал смотреть на ее голову; не исключалось, впрочем, что это была краска – о такой моде он слышал, но ведь его мать тоже поседела в молодости и без всякой причины.

- У меня есть предложение, - сказал он. – Пообедаем в ресторане!

- Замечательно! – оживился Нолик. Из пакетика от молока он извлек табак и стал набивать трубку.

- Какой суммой располагаете?..- сощурилась на него Таня, и он смешался:

- Рублей десять – двенадцать, я думаю…

- Конкретнее! В стране твердые цены.

Николай Иванович покраснел:

- Я, разумеется, приглашаю!..

- Думаешь, он не понял?.. – Таня продолжала смотреть на Нолика. – Я тебе уже объясняла: мужчины делятся на две категории: те, кто пьет на свои, и кто пьет на чужие. Ты имеешь тенденцию диффундировать сквозь эту грань…

- Быстрая истощаемость нервных процессов… - Всем своим видом Нолик показывал, что не может на нее обижаться. – Со временем это пройдет.

- Я тебя умоляю!.. – рассердилась Таня. – Фтизиатр из Пензы!.. – кивнула она Николаю Ивановичу на Нолика, словно наконец-то очутилась в обществе человека, способного ее понять. - Пытается ставить диагноз мне, которая провела семнадцать дней в обществе двух врачей! Там был ещё его коллега, и на пляже они любили поговорить на научные темы… Эт-то нечто! Подозреваю, что они никогда не держали в руках даже журнал «Здоровье». Да и когда им читать? На прием по шестьдесят человек…

Желая показать Николаю Ивановичу, что её обличение не соответствует действительности, Нолик достал из кармана пиджака «Трибуна люду».

- Вы читаете по-польски? – Николаю Ивановичу хотелось поддержать его акции.

- В данный момент – по-польски… - Нолик намекал, что это не единственный его иностранный.

- Нас приглашают в ресторан! – Встав с тахты, Таня протянула руку Лидии Ивановне.

- Когда соберетесь - свистните! – та дочитывала письмо.

- Ну... – Таня смотрела на люксовский костюм отца, – если нет других мнений… - Она прошла к туалетному столику и, заметив в зеркале распахнутую дверцу шкафа, за которой переодевалась Саня, сказала: - Вымой Манюне лицо…

Поправляя тушью глаза, она продолжала следить за отражением импровизированной ширмы, словно Саня только и делала, что наряжалась.

У Николая Ивановича было с собой сорок рублей, по выходным рестораны рекламировали семейные обеды, и он успокаивал себя, что сорока рублей должно хватить.

- Я хочу тебя попросить… - В подъезде Саня его задержала: – Возьми у меня… - Она открыла сумочку.

- С какой стати!.. – Он поспешил выйти, испытывая, однако, облегчение, что при необходимости сможет одолжить. Он никогда ни у кого не одалживал и удивился не самой этой готовности, а тому, что применительно к Сане его неизменное правило не срабатывало.

Деньги, оказавшиеся при нем, были шахматные - дефицитную литературу он доставал через спекулянта, в течение многих лет откладывая с зарплаты, из этого же источника субсидировался Алеша, но странным было то, что он взял с собой сегодня больше обычных десяти рублей, как будто что-то планировал.

Решили идти в «Прагу» и, выйдя со двора, двинулись налево, к Спасо-Песковскому. Держа Николая Ивановича под руку, Таня заключала с ним процессию, во главе которой маячил асексуальный таз Нолика, отказавшегося надеть плащ, и вприпрыжку бежала Манюня. Возле изображенной Поленовым церкви ломали двухэтажный дом, и женщина в комбинезоне несла со свежих руин красно-синий мячик.

- Что ты окончила? – спросил Николай Иванович.

- Ленинградский матмех.

- Математико-механический факультет?!. - Он невольно посмотрел на нее внимательнее, заметив выглядывавший из-под горловины свитера шрам, как после операции щитовидки.

- Не обольщайся: твоя дочь усвоила только мат. А мех… была норковая шапка, и ту украли!..- Таня засмеялась. – Сижу в районном обществе книголюбов.

- Это, наверное, очень интересно!.. – Николай Иванович вспомнил, как, отправив их когда-то гулять, Саня всунула ему во внутренний карман пиджака бутылочку с водой для Тани, он про нее совсем забыл, а на улице за чем-то нагнулся и из него полилось!

- Очень! Особенно когда есть такой показатель: рост членства… Нынче поднатужилась и написала в обязательствах: две тысячи! Совершенно безумная цифра. Но мне её автоматически умножили на два – им ведь нужна сумма взносов. Я, объясняю им, работаю не с карманами людей, а с их душами…

- Большие взносы?

- Рубль восемьдесят. Да я лучше, говорят, кило апельсинов куплю! Чем-то же людей нужно заинтересовать. Дадут на район пятнадцать Тургеневых, а есть райком, райисполком, актив Общества…

- Тяжело… - согласился Николай Иванович.

- Тяжело дрова колоть! – Заметив оглянувшуюся Саню, Таня прижалась к его плечу, словно укоряя ее, что не сумела сохранить ей такого отца.

- Первое, что я узнал, поступив в медвуз, - что один грамм водки составляет четыре и пять десятых килокалории, следовательно, пятьсот граммов - три тысячи шестьсот! – повеселел Нолик, когда наконец они очутились за столом. Он сидел неестественно прямо и, глядя на дверь, из которой должен был появиться поднос, напоминал собаку, сглатывающую слюну.

- Сейчас мы это проверим, - сказал Николай Иванович. С его места был виден вестибюль старой «Арбатской», где когда-то Саня ждала его с билетами на «Тарзана».

- Кто-то, по-моему, собирался менять фильтры… - заметила Таня.

- У вас машина? – спросил Николай Иванович Нолика.

- Машины у него нет. Но было намерение воздерживаться… - Таня смотрела на принесенную закуску, посреди которой стояла бутылка. - Что даже лучше машины.

- Ты расскажи, как вы познакомились! - поспешила вмешаться Саня.

- Я приходил к ней в Общество!.. – подхватил Нолик. – И на какой-то раз она меня наконец узнала. Только забыла, говорит, вашу фамилию… помню, она вам очень шла!

- Его фамилия Баранов, - заметила Таня.

- … Я работал в хорошем месте, - вступился Нолик за свою фамилию, - меня даже собирались направить в аспирантуру. Но в реферате я написал слово подытоживая через «ы», и директор придрался: «Какая может быть аспирантура, когда вы не знаете грамоте!». Я вышел и принес ему словарь.

- Удивляюсь тебе!.. – качала головой Таня. – Ты трахнул, наверно, тысячу женщин…

- Как всегда, ты преувеличиваешь.

- … если бы у каждой ты взял хоть вот столечко… - Таня показала ноготь мизинца, - ты был бы уже академиком… Во всяком случае не стал бы доказывать шефу, что подытоживая пишется через «ы»…

- Крабы!.. – Саня попыталась переключить внимание на стол.

- Да: ретроспективный салат. – Таня прогнала с него муху.

- Муха не виновата, что она садится на еду! – сказала Манюня. – Потому что она тоже хочет есть.

- Она поест в другом месте.

- Ей-богу, я вам не соврал – я бы и не придумал такого! – заверил Николая Ивановича Нолик и улыбнулся: - Таня мне доказала, что я полный и самоуверенный дурак! – Это было сказано так, словно его убедили в противоположном. – Давайте выпьем за Таню! Я не могу делать вид невлюбленного, если я влюблен… Когда-то я был сильно за это наказан… даже дал себе зарок никому не делать добра!

- Зарок, особенно полезный для врача, - кивнула Таня.

- … другой женщины я не хотел, не хочу и не буду хотеть! – Нолик поднял рюмку. – Не знаю, что скажет на это она…

- Держи спину! – повернулась Таня к дочери, и Нолик рассмеялся:

- Между прочим, я люблю ее и за это! Она никогда не скажет того, чего не думает.

- Главное – любовь! – подтвердила Лидия Ивановна. – Я так люблю молодежь…

- Лида, что у тебя такой взгляд?!. – испугалась Саня.

- Потому что мне уже восемьдесят один год!.. Ужасно она на меня подействовала - Лена… Чем жить? Меняться на Ригу? Там все будет напоминать юность, мать. Думаешь, это здорово?..

- Подожди, может быть, все ещё устроится! – обняла ее Саня, и Николай Иванович понял, что о сегодняшней справке хлопотал вовсе не ради Лидии Ивановны и даже не ради Сани, а ради себя, боясь лишиться этого позабытого, невесть откуда явившегося ему состояния человека, которому есть чего ждать.

- Жена Авраама, Сара, в девяносто лет оказалась похищена Авимелехом, который нашел ее достаточно соблазнительной, чтобы сделать своей женой!.. – по-видимому, Нолик хотел ободрить Лидию Ивановну.

- Он все знает и ничего не понимает… - смотрела на него Таня. – Существование с частицей НЕ, причем она у него пишется слитно. Зато он у нас добрый… - Она взъерошила Нолику волосы. - Правда, Манюня?

- Она упрекает меня, что я слишком поддаюсь влиянию! – Согретый ее лаской Нолик пытался обидеться. – Но разве можно жить, не попадая под чье-либо влияние?

- Ты живешь? Ну и хорошо… - Таня сказала ему, как маленькому.

- Ты всегда меня успокаиваешь…

- Если бы я тебя успокаивала, знаешь, какой бы ты у меня был спокойненький!.. – покраснела Таня, и Саня испуганно посмотрела на Николая Ивановича.

- Та-ня… - сказал он, тут же, впрочем, смутившись, и оттого, что она послушно замолчала, и вправду почувствовал себя отцом и подумал, что сейчас, в конце отпуска, ей наверняка не хватает денег.

Когда они возвращались, был уже восьмой час, и зажглись фонари.

- Эту справку ты в конце концов все-таки забудешь! – смеялась Саня, останавливаясь в Карманицком, у ворот. – Если относить ее, то не позже понедельника, потому что комиссия у них по вторникам.

Ему казалось странным, что у него есть другой – не общий с ними дом, и Таня держала его за локоть, как будто удивлялась этому тоже и не хотела отпускать.

- Я увижу тебя? – спросил он, стесняясь ее взгляда, в котором читалось беспокойство, что он с ними слишком задержался и у него могут быть неприятности.

- До вторника – сам понимаешь! – теперь нас не выгонишь.

- Будем ждать вторника… - сказал он.

Саня настороженно стояла в стороне, словно они с Таней сговаривались ее побить.

- У меня к тебе просьба, – Николай Иванович подошел к ней, чтобы отдать справку: – Как только что-нибудь выяснится, дай мне знать. На работе у нас подолгу бывает занято, но все-таки постарайся. – Он достал из плаща свежий номер «64» и, оторвав клочок, написал служебный телефон.

- Поручи это мне, - сказала Таня. – Я дозвонюсь.

2

Открыв дверь в квартиру, Николай Иванович слышал, как в кухне замерла Римма. Она даже не вышла к нему, и он вспомнил, что исчезновение человека его лет приписывают причинам отнюдь не романтическим.

- Наконец-то.. – Из своей комнаты вышел Алеша.

- Разве ты не должен сегодня судить? – Он удивился, что Алеша в субботу дома.

- Хотел съездить в Банный. – Алеша смотрел, как он раздевается, и, чувствуя, что краснеет, Николай Иванович прошел к себе.

- Мама, по- моему, тоже была там…

На столе его дожидался конверт из Ростова. Это был турнир по переписке, прельстивший Николая Ивановича тем, что в нем учитывался только успех и неудачный результат не фиксировался вовсе. С прошлым своим, двенадцатым ходом он, по просьбе партнера, выслал тетради для записи партий, продававшиеся в магазине спортивной книги на Сретенке, и сегодняшнее письмо начиналось с благодарности: «Добрый день, Н.И.! Спасибо за тетради. Деньги через пару дней вышлю. У меня осталась одна. Вы же понимаете – товарищей много, а тетради три. Некоторые вообще оби- делись! Почему я задержал ответ. Я ответа не задерживал. А получилось так: дал ответ, пошел на работу. Открытку оставил. Она попала в открытки участников и преспокойненько пропала. В общем - прошу прощения. 13. Се1 – е3. С приветом Э. Меленевский. Р.S. Будете в Ростове – милости прошу к нам!»

- Четырнадцать адресов, - сказал Николай Иванович, слыша, как вошел Алеша, - по каждому можно ехать отдыхать.

- Скорее - все они приедут к тебе. – Алеша взял со стола конверт. – Ты все-таки играешь?..

- Играть – значит жить. – Николай Иванович пытался вспомнить позицию с Ростовом, но вместо этого вспомнил, что в Карманицком сегодня должны ночевать пять человек… не понятно было, как они там разместятся.

- Один мой знакомый перворазрядник пишет диссертацию, - сказал Алеша. – Делает это обычно в выходной вечером…

- Почему вечером?

- Утром занимается шахматами. Если, говорит, я сяду за них вечером, жена скажет, сделай то, сделай это!.. – Необычная для Алеши разговорчивость наводила на мысль, что он снова собирается занять денег.

Иногда они играли блиц, обычно по восемь партий, и недавно Николай Иванович сумел взять в них три с половиной очка! «Я играл плохо…» - в подобных случаях Алеша искал оправдание, и Николай Иванович не удержался: «Что я сыграл лучше обычного, ты не допускаешь?» Римма считала, что блиц в его возрасте вреден, она сравнивала блиц с алкоголем: партия – рюмка!.. После того раза он действительно долго испытывал головокружение.

- В Банном было что-нибудь интересное?

- Сколько угодно. Для меня, - Алеша сел на диван. – Но не для вас.

- Мы вовсе не претендуем на что-то необыкновенное… - Николай Иванович был тронут отсутствием в нем агрессивности. – Ты не знаешь, чем занята мама?

- Греет ужин. Ждали тебя, и он остыл.

Сознание, что общительность сына призвана облегчить просьбу о займе, мешала ему.

- Тебе нужны деньги?

- Нет. Почему ты решил? – Смутившись, Алеша встал и прошелся по комнате. – Вчера была зарплата.

- Ты так редко говоришь со мной…

Алеша оставался возле двери.

- Мне тут попалась твоя справка из госпиталя. Утром ты оставил в кухне коробку с документами… Ты ничего не рассказывал…

- Нечего особенно рассказывать. Легкое ранение – красная нашивка. За тяжелое полагалась золотая.

- … написано, что окружность груди… восемьдесят шесть сантиметров… - Алеша смотрел, словно примеривал к нему эти цифры.

- Что тебя удивляет?

- Просто… это очень мало. Как у ребенка.

- Что ты хочешь, мне было девятнадцать лет.

- Трудно поверить, что ты был… такой…

- Наверное, требуется прожить жизнь, чтобы понять, что никакого водораздела между человеческими возрастами не существует… - За окном, справа, была стройка, и расположение габаритных огней башенного крана напомнило Николаю Ивановичу Большую Медведицу. - В детстве я утешал себя, что когда-нибудь наступит такой возраст, когда перестают боятся зубного врача. Теперь же мне кажется, что я боюсь их ещё больше. Кто-то даже сказал, что трагедия состоит не в том, что наступает старость, а в том, что мы остаемся молодыми… потому что сил для этого состояния уже нет.
Алеша прислушивался к звукам в кухне.

- Мама нас зовет?.. – Николай Иванович прислушался тоже.

Алеша плотнее прикрыл дверь.

- А кто такая Молодцова? Александра Кузьминична… - Он покраснел. – Однажды в твоем столе, ещё в школе…я искал деньги – все шли в кино, а вас с мамой не было, и у меня не было денег… Там лежали квитанции. За много лет.

- Это моя первая жена. Я давно собирался тебе рассказать, но мама боялась, что ты станешь ко мне хуже относиться.

- Но ведь… если алименты…

- … у тебя есть сестра – Таня. Она старше, ей… - он никак не мог сосчитать, - уже за тридцать. Только что я её видел.

- … а … та женщина? – Алеша снова сел на диван.

- Она ушла от меня, - Николай Иванович поспешил ответить, словно кто-то собирался предложить другое объяснение.

- Прости.

- Да, - кивнул Николай Иванович. – Правда, впоследствии она хотела вернуться… во всяком случае мне так казалось…

- Ты не хотел?

- Нет. И потом… я был уже женат на маме, и должен был родиться ты.

- Как твой клуб?.. – спросила Римма за ужином.

Они кончали пить чай, и Николаю Ивановичу показалось, что слово клуб Римма снабдила кавычками. Странно было, что она сделала это при Алеше, как будто решила привлечь к разбирательству и его.

- Я не был в клубе, - сказал он, ощутив свое разом скакнувшее давление.

- А … где?..

Похоже, Римма тут же пожалела о вырвавшемся у неё уточнении, сделанном, впрочем, вполне обыденным тоном. Она понесла свою чашку в мойку и стояла там подобравшись, словно ждала удара.

- Я хотел повидаться с Таней, - сказал он, вставая. – Спасибо, было очень вкусно.

- … когда жена не нравится, кулинарные заслуги ей мало помогают. - Римма делала вид, будто что-то ищет.

- Что ты ищешь? – Он сделал попытку избежать объяснений.

- Так…

- Ты жалуешься на недостаток общения, а когда тебя о чем-нибудь спрашивают, никогда не ответишь…

- Лучше скажи ему… кто такая Таня… - кивнула Римма на сына.

- Я уже Алеше рассказал. Мне бы хотелось, чтобы они познакомились. Все-таки она его сестра.

- Ты пришел к такому выводу? – Римма обернулась. – По-моему, раньше ты в этом сомневался. Или об этом ты ему не рассказывал? Расскажи ещё и об этом!.. Как она тебя бросила, а его мать подобрала. Потому что другой возможности выйти замуж у нее не было… где уж ей!.. Конечно, теперь он и станет так думать…

- Ма-ать!.. - Алеша вылез из-за стола, но не решался к ней подойти, и Николай Иванович невольно отметил, как они с Риммой похожи.

- … не понимаю только, почему ты её не принял обратно?.. – Не допуская утешений, Римма выставила вперед ладони. – Каждый человек в своем репертуаре! А я должна была ей доказать, что существует женщина, способная тебя верно любить… Верная жена!.. всю жизнь прожить в домработницах… Обо мне ты тогда подумал?!. Ты когда-нибудь подумал о том, как прожила свою жизнь я?.. и что я видела… - продолжала она уже тише, и из глаз её текли слезы. – Что видел Алеша? Какие отношения? Разве он может хотеть жениться, иметь семью?.. Для чего-о?!. Или ты думал, что мне было нужно меньше, чем ей?.. Да я бы с удовольствием с ней поменялась… по крайней мере теперь бы я знала, что обо мне кто-то думает… За эти две недели ты стал похож на человека… Ты живе-ешь…

- Что ты такое говоришь, Римма!.. – начал он, вспыхивая оттого, что вся её жизнь была у него как на ладони, и в ней действительно трудно было отыскать много счастья. – Я всегда ценил тебя… и мы уже почти все прожили… Какие могут быть счеты!

- Цени-ил… повторила Римма, пытаясь взять себя в руки.

- … мне всегда казалось, что и ты… что ты меня тоже уважаешь… Этого более чем довольно! – воскликнул он, машинально отмечая залитое краской лицо Алеши.

- Может быть… тебе, - сказала Римма.

Она подошла к столу и стала собирать посуду.

3

Вернувшись к себе, он по инерции взялся за шахматы и расставил ростовскую партию. Раздумывать в ней было не о чем, напрашивалось в6 – в5, и он достал открытку с адресом Меленевского: «Здравствуйте, Эдуард Максимович! О деньгах не беспокойтесь, такая малость, что не стоит ходить на почту. При случае постараюсь подослать Вам ещё – к сожалению, и у нас эти тетради можно купить не всегда. Продолжим нашу партию: 13…»

Он никак не решался написать ход. Казалось, перед ним была позиция, игравшаяся с Риммой все их совместные двадцать восемь лет, - ещё недавно она выглядела удовлетворительной, теперь же грозила рухнуть, требуя ходов, едва ли не единственных. Чувствуя тупую боль в затылке, он подумал, что в своем посуле Колмановский был чересчур щедр, и попробовал представить себе, как Римма будет жить без него. Он не сомневался, что тогда она поймет, что ей достался не самый худший жребий, и сейчас боялся одного – не сделать ее вдовой слишком уж поспешно. Почему-то ему казалось, что Римма сразу превратится в старуху, похожую на устроившую их брак Софью Львовну.

Софья Львовна была дальней родственницей материной композиторши, которая вскоре за Саниным отъездом зачастила на Плющиху в компании молоденьких консерваторок. Одна из них оказалась арфисткой и смотрела на Николая Ивановича, словно прикидывая, что кое-что сможет выжать и из этого инструмента. Им с матерью не хватало только арфы! Разумеется, подобные визиты он мог прекратить, но история с Саней казалась ему незаконченной – с его стороны здесь требовалась мстительная точка, тем более что Саня продолжала писать свекрови и в их комнате по-прежнему стояла Танина кровать. При виде почтового ящика замирало сердце, он боялся его открыть, когда же письмо приходило и, казалось, неделю-другую можно пожить спокойно, дни становились пустыми, словно его существование прекращалось вообще. В этом ожидании неизвестно чего было что-то унизительное, и однажды, доставив матери очередное письмо, он разобрал детскую кровать и снес во двор. По молчаливой договоренности между ними мать никогда не читала письма с Севера вслух, объявляя лишь традиционное «Привет Коле!». Ради него он боялся отлучиться из комнаты, делая вид, будто чем-то занят, и втайне надеясь услыхать нечто такое, что представило бы случившееся как сон, который можно будет забыть. Но от сегодняшнего привета на него дыхнуло тамошней стабильностью, не только не смущавшейся прошлым, но как бы даже заручавшейся в нем сознанием своей правоты. Поднимаясь назад, он вспоминал про Санины воскресные отлучки, про летчика Лазаря Марковича и ресторан «Савой» - ведь её грезы вполне могли сбыться и после свадьбы. Мысль о том, что относительно Сани он заблуждался, обрастала множеством доказательств, сюда годились и неприязнь к ней Ляли, и то, что за два месяца Саня ни разу не приехала к нему в Фирсановку, и что само его предложение было воспринято слишком обыденно.

На следующий день он подал заявление о разводе, написал в Ухту, откуда не замедлили прийти документы, - не потому ли, что с судом был связан Владимир Александрович? В начале августа состоялся развод, а вскоре появилась и Софья Львовна, зубной врач из Кадиевки, которая, обличая своих соседей по квартире, рассказывала, что они настолько некультурные, что после туалета моют руки без мыла. Она олицетворяла гигиену, вынесенную, казалось, из того самого блуждания по пустыне, когда её соплеменники почитали санитарию выше хлеба насущного. Из другой, уже туркменской пустыни Софья Львовна вывезла Римму и её младшего брата Гришу, подобрав их на станции Мары, куда эвакуировалась с больным мужем. Вплоть до своей смерти он, как на службу, ходил в местное отделение связи, где писал аборигенам письма на фронт, зарабатывая, как уверяла Софья Львовна, до пятисот рублей в день. О тех зажиточных временах свидетельствовал полученный Риммой в приданое ковер, уже давно, надо думать, составлявший единственную кадиевскую ценность, особенно если учесть, что своей воспитаннице Софья Львовна дала высшее образование и даже учила музыке. О том, чего ей это стоило, говорила её кофта, на которой не оставалось живого места. А ведь как-никак в Москву она приехала сватать!.. «Если неприятность может случиться – она случается! – Эту закономерность Софья Львовна проиллюстрировала тем, что в день отъезда у нее сломался каблук. – Жизнь-то идет – вещи снашиваются… Хорошо, что есть знакомый сапожник. Девять лет он с семьей лечится у меня бесплатно, хотя они живут в другом районе, и все-таки он взял с меня десятку! Они считают, что зубы – это легче, чем ботинки…»

Через три дня она приехала вместе с Риммой, при первом взгляде поразившей Николая Ивановича красотой: голубые глаза, темные волосы, хорошо сложена. Правда, при ходьбе она стучала каблуками, словно ступала на пятки, отчего возникало впечатление учреждения и сама красота казалась как бы официальной, несколько увядшей. Зато за ужином она тронула его украинскими словечками: «Передайте мне граммулечку!» - кивнула она ему на кусок хлеба. Кандидатура была, несомненно, пристойной. Софья Львовна и намекала на гарантии, и он понял, что судьба его решена. Римма держалась свободно, словно тоже понимала это, и даже спела под собственный аккомпанемент украинскую песню, где, вернувшись со свидания, девушка объясняется с матерью: «Ах, мамо, мамо, ты стара, а я красива, молода, я жити хочу, я люблю, мамо, не лай доню свою!..» Исполнительница улыбалась, что «в инструменте нет ни одной живой ноты!», и он отметил её прекрасные зубы, которыми, конечно, она была обязана Софье Львовне, не упустившей случая напомнить, что рот следует полоскать после каждого приема пищи.

Ночью, однако, его одолели сомнения, мать тоже ворочалась и наконец сказала: «Я чувствую себя виноватой…» Не ожидая от ее слов ничего хорошего, он промолчал. «Я все это устроила, а теперь я думаю, что нужно подождать… потому что она вернется…» - «Спасибо! – съязвил он, но мать продолжала: «Это нужно рассматривать как несчастный случай… как будто человек попал под поезд… Ты бы ведь её не бросил!» - «По-твоему, следует ждать, пока отрастут ноги?..» То, что мать подозревала, что ему может не хватить сил не простить Саню, требовало проявить твердость. «Но эту люстру, - услыхал он, думая уже, что она уснула, - я завещаю Тане…»

Брак совершился быстро – как в зубоврачебном кабинете. «Не знаю… - смущенная столичными впечатлениями, Софья Львовна за свадебным столом пожимала плечами: - может быть, считается, что я жила неинтересно… Но в кино я ходила, в театр ходила». Поздравить их приехал Гриша, про которого Софья Львовна объяснила, что «он любит много работать, но любит, чтобы ему хорошо оплачивали». В свои двадцать пять лет Гриша выглядел старше сестры и солидно держал руки за спину. Впрочем, он уже имел двух детей и целый список покупок, большинство из которых сделать так и не решился, говоря, что у него нет вкуса.

Медовый месяц они провели в доме отдыха. Свои впечатления по возвращении Римма выразила так: «Никаких проблем: где покушать, что покушать?!»

В тот же день открылась невиданная на Плющихе уборка – с укладыванием платяного и книжного шкафов на бок, чтобы можно было вымыть дно. В ходе ее Римма поминутно качала головой, напоминая мастера, вынужденного переделывать после портача и не уверенного, достаточно ли тут даже его квалификации. Параллельно варилось варенье из арбузных корок, жарились котлеты из печени и перестирывалось постельное белье, поскольку Римма нашла, что оно «издает запах». «На таких чистых простынях я никогда не спала». – сказала Николаю Ивановичу мать, не раз сетовавшая на Санину безалаберность, но в голосе ее не было восторга.

Скоро он уже не узнавал их комнату, ставшую похожей на приемный покой. Не верилось, что здесь жил отец, пел Альвек, играл патефон Александрин и когда-то, расстелив на полу лекала, они с Марком сооружали равновеликий кругу квадрат… Свою добросовестность Римма распространила и на свекровь. К её кровати она направлялась, как к пианино, которому не положено тускнеть, и у матери делалось испуганное выражение, словно тереть нашатырем собирались её. Само собой разумеется, от больной были немедленно отставлены какие бы то ни было трудовые повинности. Сторожа ее малейшее движение, Римма тут же вставала со стула: «Что вы хотите?..» - и он замечал, что, прежде чем сделать какой-либо жест, мать теперь долго на него решалась. Угадав её симпатии к предыдущей невестке, Римма воевала со всем, в чем усматривала Санино влияние. Появляясь дома, она, например, первым делом закрывала форточки. Доставая из сумки купленные по дороге продукты, молча относила их в холодильник, исключая тем самым обсуждение, что и как готовить, являвшиеся существенной частью прежнего плющихинского распорядка. Помимо прочего матери принадлежала тогда и ответственная роль экономки. Убедившись в неспособности руководить семейным бюджетом, деньги на продукты Саня отдавала свекрови, и обычно с вечера та составляла ей продуктовый список, обеспеченный соответствующей суммой. Саня была признательна за это, уверяя, что сама бы непременно что-нибудь забыла. Подобную услугу мать попыталась оказать и Римме. «Ты учитываешь, что кончается подсолнечное масло?..» - напомнила она ей однажды. И в другой раз: «Ты хотела купить капусту…» Обидеть Римму сильнее, чем заподозрив, что она может нуждаться в подсказке, было нельзя.

Эти локальные баталии вскоре заслонило известие, что Римма ждет ребенка. Чтобы сделать ему приятное, она говорила, будто хочет мальчика, тогда как ему представлялось, что такая женщина должна хотеть именно девочку, и он тоже настраивался на мальчика, боясь признаться себе, что желает обмануться. Уже седьмой месяц писем с Севера не было, но, проходя мимо почтового ящика, он все еще испытывал робость – возможно, потому, что ключ от него имелся и у Риммы, которая не простила бы матери этой переписки.

Иногда навещали Волынские, и у Ляли было возбужденное лицо, словно она присутствует при его возрождении. Во время одного такого посещения в марте Николай Иванович зачем-то вышел из комнаты, а когда вернулся, застал рассказ Ляли о новокузнецкой трагедии: цепляясь за трамвай, сын Владимира Александровича попал под колесо. Владимир Александрович прилетел в Москву и четверо суток просидел у него в больнице, почему-то обещая купить велосипед. «Не нужно велосипеда, папа, я все равно умру…» - передавала Ляля слова, слышанные от Людмилы Михайловны, уверяя, что на Север Владимир Александрович уже не вернется, и Николай Иванович вспомнил совет матери подождать.

Но в Ухту Владимир Александрович вернулся. – по-видимому, только затем, чтобы убедить себя, что есть человек, которому он теперь нужен больше, чем Сане. Пытаясь его удержать, Саня сказала, что у нее будет ребенок, и эта шитая белыми нитками уловка предопределила исход. «Связать свою жизнь с лгуньей такой человек не мог!» - объясняла Ляля, сделавшаяся близкой подругой Людмилы Михайловны и часто бывавшая на Новокузнецкой, где ни разу больше не появился Марк.

О разрыве в Ухте Николай Иванович уже знал, - мать получила письмо, в котором Саня сообщала, что Дубяга уехал. Она упомянула об этом в приписке, вместо обычного «Привет Коле!». Никакие слова не могли выразить просьбу о прощении лучше. Он промолчал, а мать тут же возобновила переписку, не останавливаясь перед тем, что большинство писем ей вручала Римма.

Менее чем через месяц произошло событие, словно заявлявшее, что помимо всем известной, уже оборвавшейся связи, между Саней и Новокузнецкой существовала и некая другая, отменить которую было нельзя: попал под электричку Кузьма. Рапорт линейной милиции гласил, что «в ночь на четвертое апреля на перегоне Баковка-Одинцово был найден труп, принадлежащий гр. Молодцову К.А.». Очевидно, Кузьма возвращался из своего Баковского лесничества… Николай Иванович сразу вспомнил, как обсуждал с Владимиром Александровичем Саниного отца, который, приглашенный на Новокузнецкую, развивал знакомую тему о том, кого станут вспоминать после его смерти, склоняясь все же к тому, что надо «идти на принцип». «Сколько уходит денег!.. – жаловался он, сам же себе и оппонируя: - Если бы оттого, что не пьешь, их становилось больше! А то ведь так… статус кво… При своих то есть…» - перевел он. «Всё равно что обещать не спускать из котла пар… Разумно это? – Владимир Александрович не скрывал, что не только не верит в триумф трезвости, но и не усматривает в нем ничего хорошего. – Кажется, это Леонтьев заметил, что нашему соотечественнику легче быть святым, чем просто приличным человеком».

Николай Иванович был уверен, что причиной гибели Кузьмы явился именно «спущенный пар», но присутствовавший на поминках Марк рассказал, что, по свидетельству Евдокии Степановны, тот не пил уже около года. Вскрытие подтвердило, что погибший был трезв.

О случившемся Николая Ивановича уведомила по телефону Александрин. Боясь встретить Саню, на похороны он не поехал, а вечером, вернувшись из Одинцова, Марк сообщил, что Сани не было, и передал ему знакомый портфельчик. В нем оказались «Этика» и обернутая в газету школьная тетрадь – Евдокия Степановна сказала, что Кузьма давно распорядился «в случае чего, чтобы отдать это в Москву, Николаю»… «Я завидую ему, - сказал Марк: – Сколько человек повидал! Когда я об этом думаю, мне кажется, что в моей жизни вообще ничего не происходит». Николай Иванович листал тетрадь, на первой странице которой почерком с завитушками было выведено «ХРАМ ЧЕЛОВЕКА. Стихотворно-драматургическая поэма». Главным действующим лицом поэмы был Христос, и ему вспомнилась одна из жалоб Евдокии Степановны: «Гляжу, ночью обоссался. Встает мокрый, как Христос». Две последние страницы поэмы занимал монолог. «ХРИСТОС» было написано большими буквами и в скобках - (среди тишины):

На берегах генисаретских,
Где воздух амброй упоен,
Кольцом любимых взоров детских
Я был однажды окружен.
Был вечер тихий, чуть плескалась
Вода у ног моих, за мной
Учеников толпа стояла,
И, вдохновленный красотой,
Любовью пламенной, я молвил:
- Истинно, истинно, говорю вам: вы – боги!
В стенах еврейской синагоги
Толпе законников сказал:
- Истинно, истинно, говорю вам: вы – боги!
И у ворот Иерусалима,
Толпой народа окружен,
Любовью пламенной палимый,
Я молвил:
- Будьте совершенны, как совершенен отец ваш
Небесный! – И молвил:
- Отец небесный во мне пребывает и аз в нем!
Никто не понял притчи этой –
Закон великий бытия,
И тень родилась вместо света,
И жизнь, и проповедь моя
Искажены! И виден, братья,
Все тот же хаос, слышен стон,
И ропот тайный, и проклятья –
Из лжи и завести закон.
И бездна ужасов земная
Полна страданий, плача, слез…
И нет путей достигнуть рая,
Достигнуть царствия небес.
Но пусть вострубят трубы гласно
И братьям страждущим Земли
Еще раз скажут: не напрасен
Закон великий о любви,
О всепрощенье без изъятья!
И, внемля мудрости речам,
Здесь, на Земле, воздвигнем, братья,
Храм Ч е л о в е к а! Новый храм!

Он представлял себе, как Кузьма объявил бы заключительную ремарку своего произведения: (Раздаются звуки Симфонии Вселенной!), - и думал о том, что сродство Сани с Новокузнецкой оттенялось еще и наличием таких людей, как ее отец и Федотыч.

Через три года он защитил диссертацию, основу которой составил его старый фирсановский багаж. Вслед за поздравлениями коллег к нему подошла присутствовавшая в аудитории Римма: «Я никак не могла понять, когда ты успел надеть эти туфли?! - сказала она, прижимая руки к пылающим щекам. – Переживала, что ты пошел в черных…» Подобного рода наблюдательность считается уделом людей попроще, не наученных жить мыслью и пребывающих во власти ощущений, она, скорее, годилась не Римме, а Сане. Но Николай Иванович не допускал, чтобы в такие минуты Саня могла думать о том, какие на нем туфли.

Приходили письма из Кадиевки – обязательно в познавательных конвертах: «Грузинский педагог и публицист Я. Гогебашвили», «Владивосток (фуникулер)», «Приокско-Терасский заповедник»… На конвертах значилось: «Москва – столица, Центр. область». Кончались письма, как правило, так: «Пишите мне более или менее подробно про ваше здоровье и благополучие. Буду терпеливо ждать ответа. Ваша любимая Софья Львовна».

Периодически между матерью и Риммой вспыхивали бои местного значения, особенно страстные в силу того, что в его присутствии стороны не решались трогать вопросы кардинальные. Дискутировалось, например, следует ли кормить Алешу макаронами. Макаронницами были Саня и Таня, поэтому мать защищала мучное, которое, очевидно, по той же самой причине, отвергала Римма. «Молодым лучше жить отдельно…» - сдавалась мать, и этот тезис был единственным, с чем Римма соглашалась: «Нет-нет: только отдельно!...». Матери предоставлялось подумать над тем, в кого упирается осуществление взаимного идеала. Впрочем иногда, совершенно непроизвольно, мать умудрялась отплатить с лихвой, причем в силу простодушия удар был особенно впечатляющ. «Всю жизнь знать всего одну женщину?!. – не выдержала мать однажды, подразумевая только что ушедшего от них Марка, и затрясла головой: - Бр-р-р!..» Римма посмотрела на нее так, словно она призывала Николая Ивановича немедленно обзавестись любовницей.

«Мне сегодня приснилось, что я сижу за столом… - вздохнула как-то мать. – А на самом деле мне хуже…» - «Какое там - хуже?!» - вспыхнула Римма, принимая это «хуже» за тоску по Саниным временам. «Ну лучше, лучше… - согласилась мать, давая понять, что переспорить невестку невозможно, и не удержалась: - Я понимаю, что было бы лучше, чтобы я умерла. Но ты же видишь: не умирается!..»

Последней из их довоенных соседей умерла вдова точильщика Дмитрия Корнеевича. В ожидании, когда приедут с заморозкой, Римма положила ей на лицо смоченную водой марлю, и от этого ее навыка на Николая Ивановича повеяло чем-то зловещим. Их квартира с венчавшим высокую входную дверь витражом из красного и синего стекла давно представляла собой перевалочный пункт, новые жильцы здесь не задерживались, и только в бывшей комнате Волынских обозначилось нечто стационарное. В ней жила дворничиха Клава, полная женщина, прибывшая откуда-то из-под Ногинска. Николай Иванович часто встречал ее в коридоре, стоящей над обнаруженной на полу бумажкой и как бы убеждающей себя в том, что ее профессия не предполагает отдыха. «Вот и эта просится: возьми меня!..» Клава вздыхала и шла за веником и совком. Пока Римма была на работе она нередко заглядывала к матери, и, желая отблагодарить её, Николай Иванович отдал ей однажды билет в театр на «Давным-давно», куда в культмассовом порядке собирался его отдел. Клава вернулась аж красная, затрудняясь, однако, свои впечатления передать, и мать вынуждена была прибегнуть к наводящим вопросам. «Ну, а французы там были?» - спросила она, памятуя. что речь шла о войне двенадцатого года, и Клава замялась: «… французы были, но не выходили…» Её ответ разъяснился на следующий день, когда Николай Иванович узнал, что в последний момент «Давным-давно» заменили спектаклем из колхозной жизни.

В деревне у Клавы оставалась племянница. Гордясь обосновавшейся в Москве родственницей, она распространила слух, что та работает в Кремле. Версия эта предназначалась сожителю, который, будучи не совсем полноценным психически, еще и пил. Но «Кремль» оказался бессилен, и в конце концов его подруга отвезла свою шестилетнюю Катю к тетке.

«Ангел ты мой неимоверный! Фея ты моя лесная!..» - причитала Клава, вводя на кухню сияющее существо в новеньких босоножках, которые Катя старалась выставить на всеобщее обозрение. Босоножки были велики размера на три - пальцы едва достигали ближайшего ремешка. Не осталась без комплимента и племянница: «Вон ты какая симпатичная – некрашеная! – одобрила Клава. – А как накрасишься, так ещё страшней!» Называя Катиного гонителя «павиант бесхвостый», Клава выразила уверенность, что «дал бог зайчика – даст и травку!», но было не понятно, относится её оптимизм к Кате или к племяннице, чей живот казался подозрительно увеличенным.

Ещё и в сентябре Катя продолжала бегать во двор в одних трусиках, увлекая за собой Алешу. Возвращалась она обязательно с какими-то палками, в синяках, любила стоять на голове и вообще была вылитый мальчик. Только однажды, увидев на матери Николая Ивановича подаренный им яркий халат, она подошла к ней и пощупала шелк совершенно женским движением. «Вот ты себя и выдала, - улыбнулась мать. – Ты – девочка! Нравится тебе?» - «Да…» - Катя не могла оторвать глаз. «Когда-нибудь бабушка сошьет тебе из этого платье. Я ведь уже старенькая. Знаешь, сколько мне лет?..» - «Сто?» Взглянув на нее, Катя, похоже, внушала себе, что ждать действительно придется недолго.
Она никак не могла наесться, и в качестве примера Римма нередко сажала её за стол с Алешей, еду в которого приходилось впихивать. «Только сперва вымой руки с мылом!» - говорила она, ведя Катю к ним в комнату. «С мылом я мыла утром».

«Если ты будешь столько есть, - не сдержалась однажды Римма, - ты будешь такая же толстая, как твоя мать!» - «Вы что?.. – Катя не оторвалась от тарелки. – Она беременная».

«Не уезжа-ай!.. – канючил Алеша в канун следующего лета, когда Катю собрались отвезти в деревню. – Без тебя скучно!» К отъезду имелся настоятельный повод – Катя призывалась присматривать за родившимся братом. «Лишь бы не испугали!..» - все время повторяла Клава, по-видимому приписывая беды его отца исключительно испугу.

Для Николая Ивановича Алешино детство навсегда осталось связанным с Катей. Они одновременно пошли в школу, попали в один класс, где Катя защищала Алешу от мальчишек, и как-то он прибежал в слезах, что приехавшая из деревни мать поставила Катю в угол на колени с поднятыми вверх руками. На переговоры к соседям отправилась Римма и доставила осужденную, провинность которой заключалась в том, что, желая вернее пленить Алешу, она надела поверх платья купленный матерью лифчик.

На елки Николай Иванович покупал всегда два билета, и со временем его подопечные вместе иронизировали над не слишком обновлявшимся новогодним репертуаром. «Мне нужна девочка! – объявлял клоун. – Как тебя зовут, девочка?!» - «Лена». – «Ле-ночка!»

«Сейчас скажет: а меня зовут клоун Вовочка!» - толкала Алешу спутница.

«А меня зовут – клоун Вовочка!»

«Он уже третий год Вовочка…» - замечала Катя.

«Ребята! Вы хотите, чтобы сейчас наступило лето?!» - «Не-ет!..» - кричали Алеша и Катя, потому что лето означало для них разлуку. «Ну, раз хотите!..»

«Знаешь, кого она мне напоминает?.. – сказала ему однажды мать, наблюдая игравших за столом детей. – Саню!» Она не видела, что в комнате находилась Римма.

В семьдесят втором году они наконец переехали в Теплый Стан. Вскоре умерла мать, и Николай Иванович все реже вспоминал Плющиху. Потом их старый дом и вовсе сломали, Клава тоже получила квартиру где-то на Студенческой. О Кате было известно, что она училась в строительном ПТУ, но, еще не окончив, будто бы оказалась в положении и уехала в Ногинск. «Этим и должно было кончится…» - сказала Римма и по привычке покосилась на диван, словно там все ещё обитала свекровь, которой свойственно было ошибаться в людях.

4

- Возницкого!.. Вас, Николай Иванович!

Привстав со стула, Лина кивала ему на дверь заведующего. Наступало время обеда, и, чтобы быть услышанной посреди взыгравшего многочисленными голосами аппетита, ей пришлось кричать. Так рано звонка он не ждал, по-видимому, речь шла о том самом отзыве, для которого требовалась сопроводиловка. Приготовленное им письмо Лина перепечатала еще вчера, и с утра он успел его вычитать.

Подойдя к кабинету Валерия Михайловича, он обнаружил, что забыл письмо. Он уже замечал за собой этот феномен: фиксируешь вещь глазами и отправляешься в полной уверенности, что взял её. Он хотел вернуться, но в приоткрытую дверь заметил лежавшую на столе заведующего телефонную трубку.

- Отец, нам отказали…

Наверно, его лицо выразило нечто такое, что Валерий Михайлович прервал свое любимое занятие – ломание канцелярских скрепок.

- … чем они мотивируют? – спросил он наконец.

Он с удивлением обнаружил, что совсем упустил из виду возможность отказа, но это вовсе не была уверенность в благополучном исходе. Просто то, что Саня находится рядом, казалось таким естественным, что представить себе иную данность он не мог.

- Сказали, что, если хотят жить вместе, пусть меняет на Ухту.

- В её возрасте переселяться на Север?.. – Машинально он взял у Валерия Михайловича скрепку и стал разгибать. – Как она настроена?

- Мать?

- … Лидия Ивановна, - сказал он, хотя думал о Сане.

- Она еще не знает… Нашли, что твоя Александра Кузьминична тоже не первой свежести. Хватает Москве пенсионеров и без неё. Что-нибудь бы лет пятнадцать назад!..

Ему казалось, что вместе с дочерью в автомате стоит Саня и виновато улыбается. Она всегда расставалась с надеждой легко, и ее готовность смириться кольнула его, словно Саня не очень-то и рвалась жить с ним в одном городе.

- Она думает, не меняться ли им с Лидой на Ригу… - сказала Таня, и он понял, что не может допустить, чтобы Саня уехала.

- Дай мне маму. – Получилось слишком решительно, как будто он мог чем-то помочь, и, осознав свою несостоятельность, он попытался отсрочить передачу трубки Сане. – Ты пока не уезжаешь?

- Пару дней, я думаю, нет… Как я могу их бросить?

- Да, Коленька!.. – подошла Саня. – Главное дело, не нервничай.

Вырвавшееся их плющихинских времен «главное дело» лучше всего сказало ему о ее состоянии, и он заставил себя собраться:

- Не говорите Лидии Ивановне. Скажите, что решение вопроса отложили. Я позвоню.

- Спасибо…

Было ясно, что она все-таки надеется, и надеется на него.

- … каждый отказ означает очередной шаг к успеху, - объяснил Валерий Михайлович, когда он положил трубку. – Успех сопутствует тому, кто получил максимальное количество отказов…

Николай Иванович набрал домашний номер Марка. Он вспомнил, что не говорил с ним с того самого дня, как позвонила Саня, уже дважды они пропустили воскресные шахматы, но удивительнее всего было то, что он спохватился об этом лишь сейчас… К телефону не подходили – наверное, Марк находился в Протвино, где состоял консультантом и где у него тоже была квартира.

- Вы рассчитывали бежать сотку, а в серьезном вопросе следует настраиваться на десять километров!.. – продолжал Валерий Михайлович, посасывая усы, которые отрастил, маскируя свой женский ротик. – В институте я занимался бегом. Тот, кто преодолевает все двадцать пять кругов, добивается… Обычно это наиболее нуждающиеся и наиболее нахальные. Инстанции лишены возможности дифференцировать. Раз человек проявляет настойчивость, значит, вопрос для него жизненно важен…

- Мне необходимо уехать, - перебил Николай Иванович. – По-видимому, и завтра тоже… Я напишу заявление.

Валерий Михайлович кивнул.

- Что это, по-вашему?.. – Он загадочно подвинул ему выписку из ведомственной поликлиники, в которой значилось «же. пу.б.б.», и рассмеялся : «Желчный пузырь безболезнен»!

В Протвино нужно было ехать по той же линии, где находилась и их организация. Через сорок минут Николай Иванович был на станции в Гривно, угодив в дневное окно: до серпуховской электрички оставался час с лишним. По пятнадцатикопеечному автомату он позвонил Римме, чтобы его не ждали: «Мне нужно подъехать в Протвино…» Вряд ли ему мог помочь не заводивший полезные знакомства Марк, но никого другого у него не было.

Оказавшись на платформе, он уже не чувствовал безысходности, предстоявшая дорога означала хоть какое-то действие. Пусть результат не слишком обнадеживал, но ведь недаром считается, что есть ситуации, когда сомнительное средство все же лучше, чем никакое.

В Серпухове моросил дождь, и в вихре оберток от мороженого ветер мел через вокзальную площадь бездомную собачонку. «Не люблю, когда рано темнеет, - вспомнил он осенние жалобы Сани. – Как будто день уже кончился. И он потом правда скоро кончается».

Протвинский автобус оказался переполненным. «Та-ак! Пожалуйста! Кто ещё несмелый!» - протискивалась кондукторша. На автобусе значилось «экспресс», но он никак не мог выбраться из города, останавливаясь у каждого столба, и старые дома вокруг, с тусклыми, словно матовыми стеклами, напоминали бани. Проехали спуск возле церкви, мокрый мост через Нару, крутой подъем за ним, всякий раз рождавший у Николая Ивановича сомнение, что автобус его осилит, квартал соснового леса, в первый момент производивший впечатление загорода. Следом однако снова начиналась деревянная улица, возвратились бетонные корпуса… Наконец слева открылось убранное поле, заляпанное листьями капусты, миновали необитаемый вагончик с надписью «Пост ГАИ», поворот на Тарусу. Приближались места, знакомые по их с Марком прогулкам во всякое время года. Особенно впечатляли здешние паводки, развешивавшие в лесу гирлянды ужей, когда чуть ли не на каждом кусту вызревали одушевленные янтарные плоды.

Стоявший среди высоких сосен городок умиротворял академической размеренностью. Николай Иванович сошел возле гостиницы в виде перевернутой и несколько располневшей буквы «П». Приезжая к Марку, он успел пожить в обеих ее многоэтажных ножках, обычно пустующих, поскольку для вселения требовалось разрешение институтского руководства.

Перейдя бульвар, он вышел к кафе «Русский чай», где однажды с Марком встретил приехавшего к местным шахматистам Ботвинника. Забывшего захватить паспорт гостя никак не хотели пустить в институт. «Меня вы можете не знать, но Якова Борисовича!.. - показывал Ботвинник на сопровождавшего его мастера Эстрина. – Все-таки он чемпион мира по переписке!» - «Подумаешь - Ботвинник!.. – встал на сторону порядка доставивший москвичей некто Замуруев. – Я Кобзона возил!» Из множества перебывавших здесь гроссмейстеров Ботвинник в свои почти семьдесят лет показал в сеансе абсолютно лучший результат, выиграв двадцать партий и лишь четыре, в том числе с Марком, сыграв вничью.
Марк жил в башне рядом с Домом ученых, где почти всегда было чешское пиво и царила чистота, напоминавшая, что его директриса начинала свою ученую карьеру, убирая коттедж местного щефа-академика.

На площадке восьмого этажа было чадно. Похоже, в соседней квартире жарили гренки.

- … тут такой случай… - Смущенный Марк пропустил Николая Ивановича в просторную прихожую. – Перед тобой позвонила почтальонша. Минуточку, говорю, я не совсем одет. И что, ты думаешь, слышу? «Все равно ничего принципиально нового я не увижу…»

С кухни доносился голос Царева, читающего Есенина. Его декламация напоминала диктовку песни для разучивания. Впереди на стене висели знак «Остановка запрещена» и плакат «Каждый обязан сдать 200 кг сена!». Ляля никогда не прекращала свою игру в капустник, отчасти не соответствовавшую облику квартиры, расписанной самой хозяйкой под хохлому. Черным, золотым и красным были раскрашены двери обеих комнат, створки стенных шкафов, подоконники и даже стекло над туалетом. Под знаком «Остановка запрещена» стоял хохломской же стульчик, на который полтора года назад, собравшись с мужем на традиционную послеобеденную прогулку, вдруг обмякнув, опустилась грузная Ляля. «Помогите же ей чем-нибудь!..» - бросился Марк к прибывшему врачу «скорой помощи» и услыхал: «Ей уже ничем нельзя помочь…»

- Ей отказали… - сказал Николай Иванович, проходя в служившую кабинетом ближнюю комнату и испытывая облегчение, словно наконец с ним разделили ношу, которую он еле втащил на этот высокий этаж.

В память о ратовавшей за экономию Ляле Марк выключал в прихожей свет, и Николай Иванович слышал, как в оттопыривавшем верхний карман его пижамы пузырьке пересыпались какие-то медикаменты.

- Очень просто, - ответил Марк: - я поеду к Пушкареву.

Он прошел к письменному столу с чугунной статуэткой Дон Кихота, у которой по локоть оказалась отбита правая, некогда державшая книгу рука, взял старый алфавит и, сняв трубку, продиктовал номер московского телефона. Было странно видеть его в пижаме, при Ляле он позволял себе её только на ночь. Впрочем, и пробор, и усы оставались на месте, это все ещё был Роберт Тейлор, и Николай Иванович подумал про его режиссершу, у которой появились предпосылки поведать зрителю о любви не понаслышке.

- Боюсь, он уже ушел… - Марк посмотрел на часы, показывавшие четверть шестого, и следом сделал предупреждающий жест. – Анатолия Максимовича, пожалуйста! Волынский. Откуда? – Он пожал плечами. – Из дома… Ага… - закивал он, узнав, по-видимому, о препятствиях к разговору. – Тогда, будьте добры, передайте Анатолию Максимовичу, что я завтра подойду. Часа в три. Он будет на месте? Должон?.. - повторил Марк секретарскую вольность. – Да: Волынский. Надеюсь, помнит. Марк Захарович… Пропуска нужно два. Возницкий Николай Иванович.

Николай Иванович не знал, кто этот Анатолий Максимович и каковы его возможности, но он знал Марка, который, если обещал, то, как правило, меньше того, что собирался сделать.

- Когда-то я оказал ему услугу, - Марк положил трубку. – Поэтому, думаю, ко мне он относится неважно. Странно: я один из немногих, кто любит коллег, и не могу понять, почему они не отвечают мне взаимностью. – Он пытался навести порядок на заваленном книгами и рукописями столе. – Правда, раньше я любил говорить с ними на научные темы, но уже дано стараюсь касаться исключительно шахмат и книг…

- Очевидно, тебя он все-таки уважает… - вставил Николай Иванович, вспомнив, что известие о Саниных делах Марк воспринял как должное, словно был в курсе, и мысль о том, что Саня обратилась к Марку тоже, задела его. Вряд ли, конечно, Саня могла знать протвинский номер, который к тому же требовалось заказывать через междугородный… Скорее, в Карманицкий позвонил сам Марк… Но для этого он должен был знать, что комиссия была именно сегодня, а, значит, все эти дни поддерживать с Саней связь, чего при своей щепетильности в обход Николая Ивановича делать бы не стал, тем более что тот изначально не выразил особого желания ей содействовать.

- … подобного рода уважением не следует обольщаться, поскольку оно основано не на понимании того, что я делаю, а… - Марк уставился на палас, запечатлевший след горячего утюга, - … а лишь на вере в имя. В силу своего положения ему иногда приходится обо мне слышать.

Ногой в тапочке он потер побуревший след и покосился на стену, где висела «Я не сплю», словно извинялся перед Лялей за свою халатность.

- Этого может оказаться вполне достаточно. – Николай Иванович насторожился, словно Марк собирался идти на попятный, и на столе зазвенел будильник.

- Я варю кашу, - сказал Марк. – Ляля мне оставляла будильник, чтобы не подгорела.
Николай Иванович пошел за ним в кухню.

- Диетическая… - Марк вынул из духовки кастрюлю гречневой каши. – Но мы можем поужинать и в ДэУ… - Он посмотрел в окно, откуда были видны фонари Дома ученых. – Поваром у нас теперь невестка директора института. Замечательная девочка, и так вкусно!

- Зачем?..

Неся кастрюлю на стол, Марк горбился, словно у него был радикулит.

- Два года назад мы были с Пушкаревым в Лондоне… - Заметив его взгляд, Марк распрямился. – Он напечатал в «Неделе» впечатления… что у нас автобусный билет стоит дешевле. Но, что существенней, мы вместе лежали в больнице. Больница, как армия, сплачивает. – Из навесного шкафчика он достал две тарелки. – Мы с тобой, Николай, пешки, - улыбнулся он, накладывая ужин в тарелки. – По-моему, это съедобно… А пешка должна ходить только вперед! Прочие пути может позволить себе фигура.

- Как поживает твое кино?.. – Ему вспомнились Лялины восторги после просмотра фестивального фильма: «Какие сильные эротические сцены!..»

- Замечательная женщина! – оживился Марк. - Самостоятельно выложила себе ванную черным кафелем. Но встречаются, к сожалению, неточности… У них герой то и дело смотрит на перфокарту и держит её на просвет.

- Там не на что так смотреть… - Впервые Николай Иванович застал Протвино без Ляли, и теперь у него было такое чувство, что если кто-нибудь нуждался в помощи, то именно Марк.

- В том-то и дело! – зажегся Марк, напоминая полковника, привлеченного к постановке «Трех сестер» для военных тонкостей и настолько проникшегося режиссерскими заботами, что сильно переживал, что не слишком вытанцовывается роль Соленого. – Ни на перфокарту, ни на перфоленту так не смотрят! Совершенно неправдоподобно… - замолчал он, словно исчерпав интересные собеседнику темы.

- С твоего разрешения я бы полежал, - сказал Николай Иванович.

- Да-да, идем! Я ещё хотел поработать…

Они вернулись в комнату, которая, несмотря на беспорядок и оставленный на полу у тахты журнал, выглядела будто нежилой.

Включив в изголовье тахты фонарь «Талин», Николай Иванович поднял журнал и лег. «Как давно они не виделись, господи!» - прочел он, машинально отметив, что эта фраза сохраняет тождественный смысл и без «не»: «Как давно они виделись, господи!..» Рядом на полке стояла вышедшая в серии «Мир художника» книжка Сомова - у Ляли всегда можно было найти то, о чем говорила Москва, узнать, кто у Катаева Колченогий, Королевич или Щелкунчик. По соседству с Сомовым находилась последняя Лялина монография. «Ученый с мировым именем профессор Фригони»… - открыл её Николай Иванович на середине. Ему казалось, что перед словом профессор не хватает запятой, но не отягченная синтаксисом фраза выглядела изящнее.

- … всю жизнь запасал впрок… - опустошал Марк ящики письменного стола от бумаг, - а теперь убеждаюсь, что почти ничего из этого запаса не востребовано. Тогда – зачем? Делать нужно только то, что чувствуешь, что никто, кроме тебя, не сделает… По-моему, это кто-то сказал.

Николай Иванович смотрел на висевший над книжным шкафом поблекший транспарант: «ПРИЗНАЕМСЯ: ВСЕГДА ПРИЯТНО ПРИЙТИ В ЗНАКОМЫЙ МИЛЫЙ ДОМ! ВОСПЕТЫЙ НАМИ МНОГОКРАТНО, ТАЛАНТОМ СОЗДАННЫЙ, ТРУДОМ!» Это признание Лялина лаборатория приурочила к последней годовщине их с Марком свадьбы, отмеченной с каким-то итоговым размахом. «Расскажи-ка нам, мамуля, если не секрет, как любила ты папулю двадцать восемь лет?!» - начала с Лялей дуэт на мотив песни Беранже старшая дочь. Присутствовавшая на чествовании Римма сидела красная, будто наблюдала картину недостижимого счастья, хотя концовка вокального Лялиного ответа не была свободна от критики: «… Я всю жизнь любила Марка, до сих пор люблю. Хоть не божья он коровка, все же я терплю!» - спела она, вызвав общий хохот. Всем было известно, кто чистит ей сапоги, и что, отправляясь с нею в театр зимой, Марк кладет в сумку с её туфлями грелку. Вместе с гостями смеялась и Ляля, показывая, что больше кого бы то ни было сознает несправедливость своего ропота. Ни две уже взрослые дочери, ни внуки, ни даже биология не в состоянии были конкурировать у неё с Марком. Он являлся любимым её произведением – возможно, из-за веры в то, что никому она так не нужна. Они походили на супругов бездетных, сознающих, что, кроме как друг на друга, им рассчитывать не на кого. И действительно: при насаждаемом Лялей культе семьи, при всех этих папуля-мамуля, с дочерьми не было близости. Обе они не были счастливы в браке, по-видимому, ещё и потому, что в качестве эталона супруга имели своего отца и предъявляли мужчинам малореальные требования. Старшая, Анастасия, вышла замуж за человека, подписывавшегося в газетах «социолог Петров» и подрабатывавшего по линии сантехники. Добывая ему ангажемент, всех знакомых новоселов Марк спрашивал, не собираются ли они менять сантехнику… У Анастасии был мальчик пяти лет, с которым отец беседовал так: «Боба, помнишь у Генри…» - и который употреблял сослагательное наклонение. «Дедушка, не пойти ли нам погулять?» - обращался он к Марку, а однажды, отвечая по телефону, сказал: «Марк Захарович отсутствует. Он позвонит вам впоследствии». Вопреки подобному воспитанию, он мог закричать на всю улицу: «Хочу налить!» - или, изобразив указательными пальцами рога, броситься на прохожего с воплем: «Забодаю-забодаю!» Брак Анастасии распался после ее годичной командировки в Монголию, накануне которой Петров предупредил, что, оставленный на такой срок без женщины, мужчина, в силу своей физиологии… Оповещенная об этом Ляля сказала, что во всяком случае зятю не откажешь в честности. Таким образом обозначилась альтернатива. Решив взглянуть на физиологию сквозь пальцы, Анастасия выбрала Монголию и, вернувшись, застала у себя в квартире молодую особу. Петров не отрицал, что это временная её заместительница, немедленно прогнать которую интеллигентный человек не может, тем более что она не москвичка и жить ей негде. Началось общежитие. В процессе его Петров находил отношение жены к своей сменщице недостаточно сердечным, когда же Анастасия пыталась взять себя в руки, обличал в притворстве, говоря, что её радушию недостает искренности. В конце концов состоялся развод.

Разведена была и младшая сестра Анастасии, переводившая с английского и снабжавшая мужчин презрительными кличками: Выродок, Сумасшедший, Белая Крыса… Некоторое время она любила молдаванина и выучила молдавский, потом произошел роман с христианином. Она крестилась, уволилась с работы, перессорилась с подругами. Понятно, что деньги на жизнь должен был давать Марк. Когда однажды он раздобыл ей какой-то перевод, она посмотрела на него с состраданием: «Боже, какая все это чушь! Мне тебя жаль…»

Окружающие недоумевали: как, имея двух разведенных дочерей, Ляля может сохранять безмятежное состояние духа и во всеуслышание заявлять о своем счастье? «Что мне ещё нужно: Марк со мной! – отвечала она. – А огорчаться из-за того, что девочки развелись?.. Я буду с вами спорить: следует только радоваться, потому что они расстались с негодяями!» И она радовалась. В присутствии Марка на ее лице не переводилась улыбка, и, даже задремывая на своей тахте, она продолжала улыбаться. Последние годы её часто мучила бессонница. В качестве повода больше находиться на воздухе появилась собачка Пит, потом был приглашен владевший гипнозом психиатр. Уложив Лялю на тахту, он сел в кресло напротив, и скоро Марк услыхал храп. Это уснул Пит.

- Она была… - словно подслушав его мысли, Марк обернулся: - человеком сентиментальным. По-моему, теперь это слово считается скомпрометированным… Я постелю тебе здесь, - добавил он вставая.

Николай Иванович удивился, зная, что в соседней комнате две кровати и как Марк дорожил его обществом.

Принеся белье, Марк пожелал спокойной ночи и вышел.

5

Его разбудило позвякивание пустых молочных бутылок на лестнице. Их платоническому перезвону вторили выбиваемые между сосен ковры, где-то мяукала бензопила, утро было ясным, и, казалось, вот-вот прозвучит оздоровительный Лялин призыв: «На воздух! На воздух!». Выйдя в лоджию, Николай Иванович нашел, что тепло, но что в будни свет все-таки не бывает таким, как в воскресенье, и подумал, что едва ли не самый существенный пенсионный минус состоит в утрате воскресных красок, не рассчитанных на то, чтобы ими пользовались постоянно. Рядом, на столике, были сложены стопкой картина в багете, крышка стульчака, веник, ракетка для бадминтона, на кафельном полу стоял террариум от Лялиных хомякообразных. Его зеленая дверца была отворена, внутри пылилась литровая банка.

Идя в ванную, он постучал Марку. «Сейчас я буду готов!..» - последовало оттуда, он толкнул дверь, но оказалось заперто. Сняв с рожка полотенце, Николай Иванович заметил, что в креплении вешалки отсутствует нижний шуруп, шлицы двух верхних имели одинаковый наклон вправо и вместе с пустой ячейкой внизу походили на лицо человека, открывшего рот, словно разделяя его недоумение по поводу появившейся у Марка манеры запираться.

- Как ты меня находишь? – Марк встретил его посреди кухни в розовой рубашке.

- В нашем возрасте розовое?.. – Николай Иванович наблюдал, как в паровой бане подогревается вчерашняя каша.

- Полагаешь?.. Но ведь пишут: техническая революция отменила понятие старость. Обрати внимание: сейчас ведь нет старых людей. Ему за семьдесят, а ещё хочет расти… - Марк оглядел свою рубашку, словно приглашая её содействовать этому стремлению.

- Тогда зачем ты меня спрашиваешь?

- Если ты не возражаешь, по дороге мы заглянем в поликлинику. – Кончая завтракать, Марк посмотрел на часы. – В одиннадцать у меня укол.

- От чего укол?

- Не знаю, не спрашивал. - Марк направился в комнату и снял трубку телефона. – Назначили – я хожу.

У подъезда девочка с бусами из рябины прогуливала карликового пинчера, проскакавшего мимо них, как крохотный олень. На Марке, вплоть до холодов ходившем без головного убора, был серый ворсистый реглан, пояс которого по Лялиному завету игнорировал пряжку, завязываясь небрежным узлом; в руке – трость. Купленная когда-то Лялей, она, похоже, появлялась на людях впервые – с прицелом на Пушкарева.

Поликлиника и больница находились на краю поселка, в лесу. По пути на газонах было много кустарника, и Марк использовал свою трость для поиска грибов. Её черные росчерки в опавших листьях напоминали не успевший наполниться кровью след молоточка невропатолога. Сбор грибов был любимым занятием Ляли, Николай Иванович представил себе, как, беседуя с Риммой, она возглавляет компанию и её догоняет Марк: «Позволь, я возьму у тебя сумку, тебе удобнее будет разговаривать…» В одном таком походе им сопутствовала группа немецких физиков, которым Ляля объявила с тропинки: «Ахтунг, фикален!», и её предостережение передавалось гостями друг другу по цепочке.

Дожидаясь Марка, Николай Иванович вспоминал последнюю прогулку – за речку, в Юрятино, где на берегу стоял кирпичный остов старой мельницы, и Ляля кинулась туда, спасаясь от преследовавшего её петуха.

Выйдя из поликлиники, Марк опирался на трость, - очевидно, укол оказался болезненным.

- Как говорил мой любимый герой пудель Артемон: «Мне бы тарелочку овсяной болтанки и косточку с мозгом – и я готов драться со всеми собаками в городе!».

Тренируя в юности самообладание, Марк довел его до такой степени, что однажды, когда взятая ими напрокат лодка стала тонуть, не прервал беседы, продолжая погружаться в воду вместе с нею.

- На чем мы едем? – спросил Николай Иванович, глядя, как остановившийся рядом Марк приналег на трость.

- Да вот… - Марк кивнул на притормозившую за больничной оградой черную «Волгу». – По-моему, это за нами. Приезжая на служебной машине, проситель выглядит убедительнее. К сожалению, не представляется возможным въехать на ней непосредственно в кабинет… Я хорошо знал его предшественника… - продолжал Марк в машине. – У них был вечер с вахтанговцами, закончилось танцами, и старик – всегда отличался галантностью - пригласил Юлию Борисову. Что-то, говорит, мне знакомо ваше лицо… По-моему, вы работаете у нас на вычислительном центре?.. Это был один из… из… - Встряхивая в ладони мелочь, Марк раскладывал монеты по номиналу на вытянутых пальцах, и Николай Иванович вспомнил этот его, давно не обнаруживавший себя, единственный признак волнения. – Про таких говорят: чтобы уничтожить науку, не требуется убить тысячу ученых – достаточно десяти…

Остаток пути Марк рассказывал о послевоенных потсдамских приемах у Жукова, имевшего десять градаций оказываемого посетителям внимания. Скажем, вы входили в кабинет, и, продолжая сидеть, маршал вам просто кивал. Совсем другое дело, если он вставал, или доходил до края стола, или встречал вас уже вне его пространства, на середине кабинета, у дверей и т.д., - все это соответствовало не вашему чину или званию, а человеческой стоимости в глазах хозяина. В редчайших случаях он отправлялся встретить гостя в приемную – так было с Эренбургом, которого в Потсдам доставил на машине Марк.

Ведомство Пушкарева располагалось неподалеку от Ленинского проспекта. В гардеробе Марк оставил свою трость и, покосившись в зеркало, убрал под горловину джемпера воротничок розовой сорочки.

- Анатолий Максимович у себя? – спросил он в приемной.
Не успела элегантная секретарша ответить, он потянул дверь в полированной стене, и, ступив было за ним, Николай Иванович обнаружил, что это шкаф.

- Вы, очевидно, Волынский?.. – улыбнулась секретарша. – Подождите минуточку, Анатолий Максимович сейчас освободится.

Дожидаясь в кресле, Николай Иванович вспомнил, как, впервые попав на Новокузнецкую, Марк заспешил в кухню, где вниманию гостей предлагались отремонтированные хозяином часы с кукушкой, и, споткнувшись о порог, вывалился на её середину вместе с началом очередного кукования.

- Не хотите ли чаю? – Оценив внешность Марка, секретарша возилась со стоявшим на журнальном столике самоваром. – Мы собираемся пить чай! Не хотите? Очень напрасно, у нас есть сушки.

Стенные часы показывали без двух минут три, в тамбуре кабинета произошло движение, и вслед за двумя посетителями в приемную вышел моложавый Пушкарев, пытаясь притушить тень очевидно не совсем приятного разговора.

- Иной трудится, напрягает силы, поспешает и – тем более отстает!.. – подошел он к Марку, как бы оправдываясь за не вполне изжитые признаки озабоченности.

- Николай Иванович Возницкий, - представил Марк.

- Пушкарев. – Пожимая Николаю Ивановичу руку, Пушкарев пристально в него вглядывался, пытаясь вспомнить, кто это может быть, чтобы не проявить некомпетентность в фамилии, которую, занимая такую должность, не исключено, обязан знать. – Мы в подполье!.. – обернулся он к секретарше, этой неофициальностью отметая подозрение, будто названное только что имя ему неизвестно.

В кабинете Пушкарев подвел их к дивану и сел рядом.

- Как жена, как дети, как здоровье? Вопросы, которые приятно задавать… - улыбнулся он. По потсдамским меркам прием осуществлялся по высшему разряду.

- По последнему пункту теперь принято говорить: хуже, чем было, но лучше, чем будет, - сказал Марк. – Остается решить, что это: пессимизм или оптимизм?

- Ну-у, это сложно!.. – рассмеялся Пушкарев.- Займемся лучше чем попроще… - Догадываясь, что дело касается Николая Ивановича, он осторожно повернул к нему голову, словно находился в воде и боялся захлебнуться. – Самое откровенное место есть кабинет чиновника… - Не то он их ободрял, не то намекал, что стеснен во времени. - Хочу только предупредить, что одна из основных обязанностей математика, даже если он директор, состоит в том, чтобы не ждать от математики слишком многого…

- По-моему, вы состояли в городском исполкоме? – спросил Марк.

- Член президиума, - подтвердил Пушкарев, продолжая смотреть на Николая Ивановича.

- Николай Иванович сейчас объяснит, но мне кажется, они отнеслись формально.

- Они – это кто?

- Комиссия по прописке, - ответил Николай Иванович. – Речь идет о моей бывшей жене. Она давно работает на Севере и пытается возобновить московскую прописку. Прописывается она к тетке восьмидесяти лет, больной и нуждающейся в уходе. Об этом есть соответствующие документы. Но им отказали…

Пушкарев встал и, пройдя за директорский стол, выдвинул ящик.

- Я вам сейчас покажу, кому мы отказываем! – сказал он. – У меня должно быть в блокноте… взял на заметку для прецедента…

- Лучше покажите, кому вы разрешаете, - вспыхнул Марк. – Если окажется, что есть люди, нуждающиеся в этом больше, мы не будем настаивать.

- В жилищных делах… - смутившись, Пушкарев прекратил поиски, - запретить может почти каждый. А разрешить… Это как пятая задачка для абитуриентов мехмата: из ста докторов наук её осилит один. В комиссии по прописке такие доки – не уступят университетским экзаменаторам!.. Один наш молодец, - он посмотрел на Марка, - уверял меня, что берется экзаменовать по школьной программе Колмогорова и с полным основанием поставить ему «неуд». И никто, говорит, не придерется! Тут вопрос в подходе: «Они красноречивы потому, что придерживаются правил, и они лишены красноречия потому, что придерживаются правил…».

- Пятая задача дается не для того, чтобы ее решили, а чтобы, решая, не имели времени подсказывать другим, - вставил Марк.

- Возможно… возможно… - Пушкарев листал список телефонов.

- Хотя Николай Иванович когда-то успел решить её и за себя, и за меня. Мы держали экзамен вместе, - добавил Марк, и жест Пушкарева дал понять, что для такой величины, как Николай Иванович, это неудивительно.

- … она ветеран войны, - поспешил воспользоваться Николай Иванович его поощрением, спохватившись, что наверняка соответствующую справку ни Лидия Ивановна, ни Саня взять не догадались. – Я не знаю, есть ли такая справка в деле, но её можно представить.

- Вы имеете в виду жену? – осторожно поднял Пушкарев голову с тщательно распределенным остатком волос.

- Нет. Тетку. – Николай Иванович понял, что замедленные движения директорской головы обуславливаются заботой о сохранении прически.

- А вот это может оказаться весьма существенным! Фамилия у жены ваша? - Пушкарев приготовился записать на календаре.

- Её фамилия Молодцова. Александра Кузьминична.

Пушкарев записал.

- Справку следует подвезти на Новослободскую немедленно. Без неё… древние индусы уверяли: тот, кто стучит головой о стену, получает шишки. Если вы успеете в течение завтрашнего дня… - Пушкарев перелистал перекидной календарь, - президиум у нас в пятницу, и я попрошу Анатолия Ивановича внести ваш вопрос. Обнадеживать не могу, но внимание обещаю… Рад, что хоть чем-то могу быть полезным Марку Захаровичу! – смотрел он на Марка. – Хотя… для себя он никогда не обратится.

- Это для меня, - сказал Марк, и Пушкарев улыбнулся:

- Будем так считать… Ну, хоп!

Он пошел проводить их к двери:

- Всех благ! По примеру Николая Ивановича, эту задачу я попробую решить за вас обоих. Позвоните мне в пятницу, после обеда. Полагаю, я уже буду в курсе. – Он имел вид человека, которому не терпится возвратиться за стол, - очевидно, хотел выяснить, кто такой этот Возницкий.

Из приемной они позвонили Сане, чтобы немедленно ехала в военкомат с документами Лидии Ивановны и что утром справка должна быть в комиссии на Новослободской. «Давайте в пятницу встретимся, - подсказал ему Марк, словно подслушав его сомнения относительно того, как он дотянет в пятницу до обеда. - Где-нибудь в центре, поближе к Моссовету. Будем их телепатировать…».

Условились на половину третьего возле телеграфа.

Идя туда в пять минут третьего от «Националя», Николай Иванович издали увидел стоявшую под зонтом Саню. Он замешкался, не желая создавать впечатление своей чрезмерной и даже двусмысленной заинтересованности, к тому же столь раннее его появление выдавало неуверенность в успехе, грозя усугубить Санино волнение, но тут заметил, что по противоположной стороне улицы, от парикмахерской, направляется к подземному переходу вооруженный тростью Марк.

- Почему ты не вошла внутрь? – сказал он, довольный представившимся поводом к нотации, как бы снижавшей градус ожидания.

- Мне здесь лучше нравится! – улыбнулась Саня, забирая его к себе под зонт, и это её «лучше нравится» угодило в душу, как будто из всего того, чего через какой-нибудь час он мог лишиться уже навсегда, составляло наиболее невосполнимую потерю. – Там похоже на вокзал… - покосилась Саня на массивные двери с плетеными бронзовыми кольцами ручек, и, едва представив себе, что она действительно может уехать, он невольно повернулся к телеграфу спиной.

- Вот и надейся оказаться первым!..

- Ма-арик!.. – Сунув Николаю Ивановичу зонт, Саня бросилась навстречу.

- Если нас узнают, это уже неплохо. – Расцелованный Марк торжественно поднес к губам Санину руку.

- Как всегда без шапки… Коля мне сказал, что вы будете вместе... По-моему, ты стал ещё красивее. Как артист!..– Не в силах опомниться, согнутым указательным пальцем Саня провела под глазами, и было не ясно, дождь это или слезы.

- Остается пригласить вас в кафе «Артистическое», - сказал Марк. – Тем более что оно рядом.

- Да-да! – схватила их Саня под руки. – Какая разница!

Николаю Ивановичу показалось, что для неё уже не имел существенного значения Моссовет, и он понял, что подойти к ней раньше времени решился потому, что, заметив Марка, не хотел оставить их вдвоем.

В подземном переходе он отпрянул от женщины с черным пуделем, оказавшимся хозяйственной сумкой.

- Что с тобой?! – испуганно остановилась Саня и сжала его руку. – Тебе нехорошо?

- Просто я подумал, что, празднуя заранее… - Он чувствовал себя уязвленным её радостью, как будто самое важное для неё уже произошло.

- Ну и давайте праздновать! – объявила Саня. –Что нам ещё остается!

В проезде Художественного театра, где находилось кафе, у них с Марком была своя Мекка – выставленная в витрине магазина «Медицинская книга» гравюра “Der Anatom”. Они всегда останавливались возле и однажды зашли к продавцам, пытаясь её купить, узнав, что иностранцы предлагали за неё даже валюту. На гравюре был изображен кабинет, хозяин которого – в глухом сюртуке, с короткими, как после тифа волосами – сидел в кресле перед дощатым столом с лежащим на нем телом прекрасной молодой женщины. Подперев кулаком левой руки подбородок, правой он отдернул с высокой груди покойной простыню и застыл, пораженный не столько тщетой своей науки, сколько, возможно, впервые мелькнувшей догадкой, что кроме этого кабинета, которому отдана жизнь, в мире существует и многое другое, прошедшее мимо него безвозвратно.

Входя в «Артистическое», Николай Иванович невольно обернулся к «Медицинской книге» и заметил, что, придерживая им с Саней дверь, Марк тоже смотрел через дорогу.

Дождь не переставал, и с незажженным освещением пустынный вытянутый в длину зал кафе напоминал отдел Николая Ивановича перед началом рабочего дня, только на месте Лининого стола возвышалась буфетная стойка.

- Насколько я помню, из мелкой посуды ты не пьешь? – разлил Марк по рюмкам коньяк и принялся очищать для Сани грейпфрут, распуская его кожуру подобно лилии. – Образцов прав: мы не умеем есть грейпфрут! А – как?..

- Я хочу – за вас! – подняла Саня рюмку. – За то, что я вас вижу!

- А мы видим тебя, - подтвердил Марк. – Назад с Пушкаревым мы возвращались поездом, - продолжал он берясь за закуску. – Переезжаем границу, родной вагон-ресторан, Анатолий Максимович изучает меню: «Скажите, - спрашивает, - а фантазия у вас есть?» - «Пока не получали…»

- Это был симпозиум? – спросил Николай Иванович, фиксируя взглядом напольные часы в углу возле кадки с олеандром, показывающие без четверти три.

- Именно. Симпозиумом в Древнем Риме называлось времяпрепровождение, сопровождаемое выпивкой и беседами. В Лондоне мы жили с ним в одном номере. Там была розетка «Forshave only»…

- «Только для бритья»… - кивнула Саня. Её разыгравшийся аппетит указывал на то, что про Моссовет она все-таки помнит.

- … Анатолий Максимович не поверил и всунул кипятильник. Перегорело, разумеется, но пришли и починили. Горячая пища необходима, он желудочник. Суточные истратил на покупки, мне приглашать его было неловко… словом, он взялся за настольную лампу – нужно же как-то подключаться! Но лампа в виде бра – из стены торчит кронштейн, и провод внутри.

- Как он вышел из положения? – Николай Иванович заметил, что Саня тоже смотрит на часы.

- Не он, а я. Все-таки за плечами авторота. Не в такие места добирались. Подключился.

- Так вот что за услугу ты ему оказал!.. - Чтобы успокоить Саню, Николай Иванович попробовал рассмеяться.

- Подожди-и!.. – подыграл ему Марк, изобразив внезапное оцепенение. – В самом деле: выходит, целых две услуги!.. В таком случае можно смело звонить! Идите… - Он протянул записную книжку.

Вместе с Николаем Ивановичем поднялась Саня:

- Я с тобой… - Она словно спрашивала разрешение.

В гардеробной, где висел автомат, Николай Иванович долго разбирался со своими платками: хотел вытереть вспотевшие руки и пытался вспомнить, какой из них для очков.

- Анатолия Максимовича, будьте добры!..

- Анатолий Максимович ещё не подошел. Перезвоните позже.

Положив трубку, он снова извлек платок.

- Ты перепутал… - Взяв у него платок, Саня достала из его правого кармана другой и вытерла ему лоб.

Когда они возвращались к столику, Марк делал вид, что погружен в еду, как бы не пуская к себе плохое известие.

- Его ещё нет, - поспешила сообщить Саня.

- Мне кажется, я встречал его учебник… - Николай Иванович испытывал облегчение от этой передышки.

- Ну как же! – подхватил Марк. - Уже пятый тираж. Переиздает с одними и теми же опечатками… - Достав мелочь, он снова раскладывал её на пальцах.

- Хотите расплатиться? – остановилась рядом проходившая мимо официантка.

- Ни в коем случае! – Марк убрал мелочь. – У нас большая программа. Лучше принесите нам шампанского! – Он встал. – Попробую-ка я. – Похоже, он догадывался, каково было бы Николаю Ивановичу повторить попытку.

Соседний столик убирала грузная женщина, и ноги ее были так же повернуты внутрь, как колесики старой тележки, на которую она складывала посуду.

- Нравится ли Москва Манюне? – спросил Николай Иванович, видя, как Саня пытается не смотреть в сторону гардероба.

- Освоилась. Даже слишком. Я, говорит утром, докажу тебе, что я большая: я залезу на шкаф! На понедельник мы взяли билеты.

- Вы едете вместе? – Он пробовал примерить к себе это состояние – когда Сани не будет.

- Да. Я заеду к ним в Ленинград. – Достав из сумочки помаду и зеркальце, Саня стала поправлять свои выпяченные губы.

Ситуация напомнила ему математику: когда задача возникает она обычно не выглядит сложной, поскольку воспринимаешь ее без подробностей, различаешь лишь главные части: данные и условия, предпосылку и заключение. Картина же, которую наблюдаешь после, обрастает такими деталями, о которых вначале и не подозревал, выясняется, что большую часть времени исследовал ходы побочные, обременяя себя материалом, не относящимся к делу вовсе. В таких случаях рекомендовалось вернуться назад, к первоначальной, не отягченной предвзятостью концепции, но трудность состояла в том, что он не мог её сформулировать – казалось, она далеко не исчерпывается Саниной Москвой, что прописка её здесь лишь частность, вроде мелодии в симфонии, которой у серьезного композитора может и не быть, поскольку благозвучие вполне достижимо и без неё…И вместе с тем было ощущение, как в тот ноябрьский вечер в Фирсановке, - будто не дававшееся ему решение проклюнулось, хотя он не знал, чего собственно мог желать сверх того, чтобы Саня осталась в Москве.

Неожиданно зажгли свет, и, увидев идущего из вестибюля Марка, Саня уставилась в тарелку.

- Где шампанское?! – сказал Марк. – Ответ положительный. В понедельник можно получить выписку, с нею – в милицию. По-моему, там второе отделение.

Ночью разбудил телефонный звонок.

- Николая Ивановича!..

Спавшая с краю Римма успела подойти первой. Передав ему трубку, она включила люстру и, испуганная, стояла рядом в ночной рубашке.

- Слушаю вас… - Он заметил, что было начало первого.

- Отец! Это я, Таня. Умерла Лидия Ивановна.

6

Было чувство отрезвления. Словно состоянию удачи, с которым он уснул впервые за много лет, отыскался законный владелец, и теперь эту диковинную вещь предстояло вернуть по принадлежности. В этом отрезвлении присутствовал привкус успокоения, поскольку с того момента, как стало известно, что разрешение на прописку получено, он был возбужден, подобно человеку, на которого свалилось невероятное богатство, грозя раздавить страхом столь же внезапно его лишиться. Теперь, когда со смертью Лидии Ивановны Саня уже не могла претендовать на Москву, поскольку прописываться стало не к кому, все вставало на свои места. Сознание невозможности в его жизни существенных перемен куда больше гармонировало с нею, призывая встретить как должное это, по-видимому последнее в ней разочарование.

- Я боюсь за Манюню, - сказала Таня. – Она не понимает, но Нолик звонил в больницу, и оттуда должны приехать…

- Возьмите с мамой такси, и приезжайте сюда, - сказал он, заметив появившегося в дверях Алешу. – Я выйду к подъезду.

Он продиктовал адрес. Было слышно, как Таня с кем-то шепталась – наверно, с Саней.

- А Римма?.. – последовало наконец.

Николай Иванович почувствовал свое давление.

- Она не чужой человек, а моя жена и мать твоего брата…

- Скажи, что встречу я, - Алеша пошел одеваться.

- Мама говорит, что останется с Лидой.

- Есть же Арнольд! Все-таки он врач…

- Нолик само собой. Она не хочет её оставлять.

- … умерла Лидия Ивановна. – Когда он положил трубку, Римма была уже одета.

- Сколько их приедет? –доставала она из шкафа постельное белье.

Он понял, что её интересовало.

- Таня с дочерью.

- … я потому, - смутилась Римма, - что раскладушка на антресолях. – Двое могут лечь и на Алешиной тахте.

- Раскладушка понадобится во всех случаях, - сказал он. – Алеша тоже должен на чем-то спать. Постелешь ему у нас.

- Раскладушку я уже достал. Только нужна тряпка… - заглянул Алеша, и Николай Иванович вспомнил, как после второго класса Римма отправила сына в лагерь от своей работы, уверяя, что ему следует привыкать к самостоятельности. В ближайшую субботу Николай Иванович вместо шахматного клуба поехал в Пахру, и, прощаясь, Алеша вздохнул, что ему осталось ещё семнадцать дней… «Разве тебе здесь плохо?! – удивился Николай Иванович. – В Москве никого из детей нет, Катя в деревне…» Алеша промолчал, он сел в автобус, но не мог забыть его взгляд из-за штакетника. На первой же остановке он вышел, пешком вернулся назад и, выдержав объяснение с пионервожатой, забрал Алешу в Москву. Догадываясь, как встретит их мать, Алеша дорогой утешал его, что при их школе есть городской пионерский лагерь и что на целый день он будет уходить туда.

- Он хороший – Алеша... – сказала ему утром после завтрака Таня. Они стояли возле комнаты, дверь которой была открыта, и было видно, как Алеша занимается с Манюней рисованием. Всю ночь он просидел с сестрой на кухне, и Николаю Ивановичу это было приятно, хотя он не совсем понимал, о чем они могли столько говорить.

- У тигра зеленые глаза? Вот эти? – Показав зеленый фломастер, Манюня принялась раскрашивать, и был такой звук, словно она чесалась. – Посмотри, что я натворила!

- Теперь нарисуем маму. Только сперва доешь желе. Это сок, только густой. Любишь сок?

- Если бы это был сок, он бы растаял.

Странно было видеть Алешу с ребенком – подошедшей из кухни Римме, похоже, тоже ёкнулось.

- Это же очень трудно маму рисовать!

- Тогда – бабушку.

- Вот ещё – бабушку… - Манюня отмахнулась.

- Когда-нибудь ты тоже будешь бабушкой, – Алеша начал рисовать.

- Я… буду бабушкой?!. – Манюня оглянулась на дверь, приглашая опровергнуть эту несообразность, и заметила Римму.

- Тебе будет приятно, если на тебя будут так смотреть? – спросила Римма.

- Никогда я не буду бабушкой! Тоже мне выдумал!

- Ты не любишь шуток? – улыбнулась Римма.

- Она любит шутки, когда ей говорят, что она красивая, - сказала Таня.

… «Всё больше становится знакомых – даже приятно!» В понедельник в зале крематория на Донском Николай Иванович оценил слова Дубяги, сказанные когда-то по соседству, на монастырском кладбище. За эти годы ему пришлось бывать здесь столько раз, что отовсюду смотревшие на него фамилии не казались посторонними. Словно висевший у двери список жильцов коммунальной квартиры, в которую привык приходить. «Федор Константинович Соловьев – первая кремация в СССР, 2.1. 1927 г.»… «Рафаил Ильич Дискант»… «Екатерина Долежаль – Спи неоцененная дорогая Катюша!»… «Иоганн Умблия»… «Артист-солист Иван Никифорович Стешенко»… Сквозь железные прутья притворов виднелись снабженные перилами стремянки, посредством которых можно было вознестись в верхние ярусы колумбариев, чьи секции стояли рядами, как стеллажи книгохранилища. При входе, слева, трехрожковая бронза освещала бюст автора здешнего проекта Осипова. «Arhitett» была высечена в основании латынь и цифры: «1934». По-видимому, указывался год, когда детище поглотило своего создателя.

- … переносим на катафалочку… не забудьте веночек…

Слепые скрипачи начали мелодию Свиридова к пушкинской «Метели»; держа Саню под руку, Николай Иванович стоял у низенького барьера светлого мрамора, за которым на оцинкованной площадке лифта осталась Лидия Ивановна с выражением, словно просила прощение, что так их подвела.

- Лидия Ивановна Бове закончила свой жизненный путь, - тихо произнесла распорядительница перед тем как утопить кнопку спуска. – Родина прощается со своей дочерью…

- Разрешите вас поблагодарить! – подошел к распорядительнице Марк, когда зев шахты задернулся траурным крепом. – У вас нелегкая работа, но вы выполняете ее с большим достоинством.

- Вам спасибо! Подумать только: шестьдесят человеке в день, но один вы сказали доброе слово.

- … Мама тоже здесь? – спросила Саня, когда они вышли на воздух. – Я хочу к ней подойти.

У автобуса ждали Марк, Алеша, Нолик и несколько соседей с Карманицкого. Римма и Таня остались в Теплом Стане готовить стол.

- Поезжайте, - сказал Николай Иванович. – Мы догоним.

Место матери было в торце ограждавшей территорию кирпичной стены. Они обогнули «Пункт хранения и выдачи капсул», лестница которого вела в глубокий подвал, хозяйственный двор, где из пульверизатора красили лазоревый послевоенный «Москвич», прошли мимо Вечного огня.

- Раньше на доске делали подставочку для вазочки, - жаловалась стоявшая перед соседской ячейкой дама, подрядившая рабочего ввинтить в бетон металлическую розетку для банки. – но разве теперь вазочка долго простоит?..

Под ногами дрожало от громыхающих за стеной трамваев, надвигалась снеговая туча на сахарной подпушке, напомнившей ему бутафорский цвет вишни в саду больницы, где умерла мать. Дожидаясь врача, он стоял возле опустевшего послеобеденного гардероба вместе с бедно одетой старухой, похожей на Софью Львовну.

- Вот… пришла… часов как будто не знает… - кивала на неё гардеробщица сидевшей у входа в отделение старшей, ведавшей талонами на халаты. – Операция у мужа была… - В её ворчании слышалась попытка тронуть старшую.

- Подождет.

- Сколько ему? Ты сядь – посиди…

- Шестьдесят шесть.

- Молодой. Тебе вроде побольше…

- Шестьдесят девять.

- С третьего года?! И я с третьего.

- А седых волос нет!..

От этой попытки подольститься Николаю Ивановичу сделалось не по себе.

- Глупая голова долго не седеет

- Умная голова!

- Чего ты сейчас пришла? С четырех посещение…

- Не сидится… - Посетительница спешила опередить вывод гардеробщицы, чтобы той не пришлось им себя затруднить.

- Ты это… врачи тут хорошие…

За стеклянной стеной вестибюля стояла большая рыжая собака, подняв морду, тоже смотрела на старшую, и в конце концов та не выдержала:

- Дай ей халат. Пусть пройдет.

Идя в морг, куда его отослали за справкой о смерти, Николай Иванович вспомнил переводимую им для приработка английскую статью: «Вершина человечества вступила в ночь нравственного средневековья, когда внешний свет гаснет. Солнце, возвещающее новую эру, должно засветить внутри нас…».

- Мне часто снится последний день дома… я собираю вещи и не знаю, что ей сказать… - держала Саня на изготовке носовой платок. – Нужно же подойти к человеку! А она так смотрит… просто. Как будто меня жалеет.
Назад они возвращались той же дорогой, свернув возле памятника, на котором был изображен мужчина с обнаженным атлетическим торсом.

- Физкультурник… - Подняв с земли прутик, Саня оперлась на руку Николая Ивановича, чтобы очистить туфли. До главной аллеи предстояло миновать пространство последнего, стоявшего слева колумбария, Саня мерила его взглядом, словно убеждая себя, что прутик ей больше не понадобится, и замерла, глядя куда-то вбок. «Эстеркин Иеремей Соломонович»… «Полковник Дронов»… «Эдуард Максимович Фигер»…Из второго сверху ряда улыбался молодой военный в черном кителе с погонами:

Владимир Александрович Дубяга
1915 – 1968

Саня осторожно выпрямилась, сделала несколько шагов к Эстеркину, и из распростертой на кирпичной стене её ладони выпал прутик с прилипшим к нему каким-то цветком. «Я не знала…не чувствовала…». Глядя на фотографию человека, отнявшего у него все, Николай Иванович испытывал единственное желание – объяснить ему, что перед Саней тот не прав, что её наивная ложь была не обманом, а отчаянием! Казалось, развеять это недоразумение не составит труда, и Владимир Александрович к ней вернется… Но тут он спохватился, что и сам не простил ей… Чего!.. Разве в глазах женщины он мог быть Владимиру Александровичу соперником! И разве само это пресловутое понятие измена может иметь значение в свете протяженности жизни, которую проходят не мужчина и женщина, а муж и жена, сестра и брат, прощать которым друг другу не дано, поскольку не дано не простить.

- … кем он там был?.. – Ладонь Сани ожила, словно собираясь подняться выше.

- Капитан-лейтенант.

О кончине Владимира Александровича, изношенное, как у старика, сердце которого никто не мог предполагать, Николай Иванович знал от Ляли. «Прощайте, доктор! – сказал Владимир Александрович уходившему домой лечащему врачу, не придавшему его словам значения, поскольку состояние больного не находили критическим, и в последний момент словно удивился: - И это всё?..»

- … и про флот не рассказывал… - пошла Саня к аллее, спеша заручиться расстоянием, возвратиться откуда было бы невозможно. Николай Иванович хотел догнать, но она шла не оборачиваясь, словно не прощала себе того, что когда-то была готова к нему вернуться.

7

Он не мог понять, что произошло с их комнатой, пока не заметил на полу ковер. За давностью лет он даже не помнил его расцветку. В бой были брошены резервы верховного командования, Римма тоже выглядела нарядной и помолодевшей и в совместных с Таней хозяйственных хлопотах напоминала её сестру или подругу. Она сделала так, что за столом Николай Иванович оказался с Саней рядом, и, оценив эту жертву, Саня слегка порозовела.

- … Лидию Ивановну я знал недолго, - поднялся Нолик, когда поминальное красноречие казалось исчерпанным, - и вряд ли имею право о ней говорить. Но вчера на её имя было получено письмо, и мне кажется, что его автор заслуживает быть выслушанным. В вопрос об эпистолярном наследии принято держаться правила, согласно которому частная переписка предается гласности не ранее пятнадцати лет со дня смерти последнего корреспондента. При всем при том, поскольку имя автора письма…

- … при всем при том, при всем при том – он с глазами и со ртом! – вставила Манюня, рассаживая на диване кукольный детский сад.

- … поскольку его имя никому из присутствующих неизвестно, с разрешения Александры Кузьминичны я хотел бы прочесть…
Саня кивнула, и в наступившей тишине стало слышно, как наполняется вода в батареях отопления.

- «Дорогая Лида! Ваше письмо меня очень огорчило. Никак не могу представить Вас такой, какой Вы себя изобразили. Образ молодой, пленительной женщины, какой я Вас помню и в которую с детства был влюблен, о чем, не сомневаюсь, Вы догадывались, прошел через всю мою жизнь. Видите, сколько должно было пройти времени, чтобы я решился сказать Вам об этом! Мне странно было читать Ваше обращение ко мне на «вы». Вы ведь всегда говорили мне «ты»… Вы спрашиваете, помню ли я, как гостил у Вас? Ещё бы! Это было летом двадцать пятого года. Мне было пятнадцать, а вам – двадцать два года. Чего бы я тогда ни дал, чтобы восполнить эту роковую разницу! С тех пор меня постоянно преследуют звуки бетховенской сонаты №18, которую вы играли вечером того дня, когда мы с мамой приехали… Приводимый Вами перечень симптомов не оставляет сомнений в том, что налицо паркинсонизм, похожий синдром есть и у меня. Мне прописано…» И так далее…

- У неё всегда были поклонники, - подтвердила соседка с Карманицкого. – Она считала, что главное – любовь..

- Чем и будет помянута! - Нолик торжественно выпил.

- … Все в нем смешно…- качала головой сидевшая слева от Николая Ивановича Таня. – Как он говорит, как стоит… Как пьет. Вот уж поистине – Нолик!..

- Отождествлять понятия ноль и ничто несправедливо… - сказал Николай Иванович, испытывая угрызение оттого, что на устройство стола оставил ей накануне пятьдесят пять рублей. Возможно, их было достаточно, но от этой пятерки отдавало вычислением, как будто он боялся дать сверх необходимого. – Тебе должно быть известно, что нуль и равное ему приращение существует в той же мере, как любое другое число, и представляет собой нечто. Есть числа фиктивные – они действительно ниже, чем ничто.

- … нет способностей, и к этому добавляется полное неумение работать! – Похоже, Таня его не слушала.

- У тебя не будет неприятностей на работе? Все-таки ты задержалась… - Заметив, что Нолик на них смотрит, он хотел сменить тему.

- Надеюсь, нет. У нас новый заведующий. Ещё более дремучий, чем предыдущий. Это большое преимущество, потому что в любой момент ему можно объяснить, что он собой представляет.

- Тогда почему вы пробыли на юге только семнадцать дней?

- Потому что есть дедушка Герман! Я вообще не хотела ехать, но Манюня просилась, и он меня уговорил.

- Кто это? – не понял Николай Иванович.

- С ними живет Федотыч, - сказала Саня.

- Федотыч жив?! – Николай Иванович почувствовал першение в горле.

- Ещё как, – улыбнулась Таня. – «В жизни, милок, надо стать человеком. Как минимум подполковником!» - объявила она со знакомыми интонациями. Теперь он взялся за Нолика – на это вся надежда.

- А кто, ты думаешь, Манюню избаловал? Всю жизнь при ней в няньках, - сказала Саня, и, чтобы не обнаружить свое состояние, Николай Иванович вышел из-за стола.

- … я, говорю, не люблю, когда меня обманывают! – жаловалась Нолику соседка с Карманицкого. – У меня уже такой возраст, и я, простите, не люблю.

- Вот тут ваше дружелюбие и проверим… - говорила Манюня, раздавая своим куклам конфеты. – Кто настоящий друг – поделится!

- Ты рада, что бабушка едет с вами? – подсела к ней Римма. – С бабушкой лучше?

Манюня молчала, и за нее ответила Саня:

- Когда бабушка дома, то лучше с бабушкой. А когда бабушки нет, то лучше без неё.

- Знаешь, почему так много пирожных? – сказала ему Римма, когда в ожидании чая гости разбрелись по квартире. – Потому что я думала, они по двадцать две копейки, а они, оказывается, по пятнадцать.

- Николай, можно тебя? – Уходя из комнаты, Марк взял со стола кусочек постного сахара. – Хотел сказать тебе пару слов.

Они отправились на кухню, где Таня мыла посуду, передавая её стоявшему рядом с полотенцем Алеше, и прошли в лоджию. Выглянувшее после дождя со снегом солнце высвечивало закатную полосу в окнах общежития напротив, и казалось, что там уже зажгли свет.

- Есть одно соображение… - сказал Марк, доставая из кармана мелочь. – Как ты знаешь, пустует квартира в Фурманом… я вообще собираюсь переселиться в Протвино. Если вступить с Саней в брак, фиктивно, разумеется… - приступил он к сортировке монет, и Николай Иванович вспыхнул, вспомнив слова Дубяги: «Вам никогда не приходило в голову, что ваш Марк Захарович неравнодушен к Александре Кузьминичне?..»

- … не понимаю, почему свое предложение ты делаешь мне? – сказал он наконец. – В таких случаях адресуются к невесте…

- Я ей только что сказал! – Казалось, Марк не заметил иронии.

- … и что?.. – Он думал о том, что внушить столь не свойственную Марку практичность могла только любовь. Выходило, таким образом, что Владимир Александрович был прав.

- В том-то и дело: она отказывается! - воскликнул Марк, и Николай Иванович перевел дух. – Нужно её уговорить. Ты должен!

- Интересно, как ты себе это представляешь?.. – Впервые испытывая к Марку неприязнь, он старался не смотреть на него.

- Объясни, что на это нужно пойти! Ей я не мог сказать всего, но тебе… - продолжал Марк уже тише, - не хочу быть понятым неадекватно… Две недели назад мне пытались сделать операцию. Когда везут в операционную, по дороге там есть часы… было десять минут одиннадцатого. На обратном пути соображаешь плохо, но подсознательная установка… мне кажется, я заметил: было без пяти одиннадцать. Они разрезали и зашили. Откуда-то же эти цифры у меня запечатлелись. – Он ссыпал мелочь в карман, а перед глазами Николая Ивановича встало Протвино: закрытая дверь его комнаты, скрывавшая послеоперационный пластырь, ссутулившаяся походка, трость…

- В таком состоянии невозможно ничего заметить, - сказал он возможно суше. – Слава богу, в госпитале меня оперировали тоже.

- … просто обидно, если эта квартира пропадет. – Сорвав увядший цветок настурции. Марк раскатывал его в пальцах на манер пропеллера.

- Хорошо, - Николай Иванович изобразил пожатие плечами, понимая, что отказ может заставить Марка заподозрить с его стороны щепетильность и подтвердит его обреченность. – Я попробую с ней переговорить.

- Спасибо. - Марк открыл дверь в кухню, и Николай Иванович смотрел ему вслед, словно он уходил от него навсегда.

- Ты меня звал? – В лоджию вошла Саня с каким-то свертком. – Возьми, я хочу, чтобы это было у тебя.

Машинально он развернул бумагу. В ней лежала знакомая фарфоровая тарелка – арбуз, персики и виноградная гроздь!.. Оцепенение его тотчас исчезло, как будто все, что было связано с нею, представилась возможность вернуть.

- Я и Марк… мы оба тебя просим… - начал он, стараясь унять волнение, с которым не шло ни в какое сравнение состояние, испытанное им при звонке Пушкареву. – Есть возможность жить здесь, и ею нужно воспользоваться!
Саня молча смотрела на него, и, не выдержав ее взгляда, он отвел глаза, как будто лгал ей.

- Это было бы неразумно… - добавил он по инерции. – Сколько людей заключает подобные браки!..

- Разумно, - сказала Саня. – Я ведь знаю, что тебе это было бы неприятно.

Сознание, что она догадывалась о том, в чем он не решался себе признаться, и отказывалась ради него, доказывало, что их с Саней родство не подлежит отмене. В сущности, оно являлось той самой, подмеченной Шаудером, точкой, которая, вопреки всему, сохраняла свое первоначальное положение и для которой не имела значения московская прописка… Но чем больше он пытался уверить себя в этом, тем больше не мог представить себе, что завтра Сани здесь уже не будет. Чтобы убедить её, он собрался было пустить в дело главный, врученный ему Марком только что козырь, но в последнее мгновение сдержался. Казалось, покуда этот аргумент не использован, с Марком ничего не случится.

8

Ленинградский поезд отходил в четырнадцать десять, и они с Алешей взяли ещё один день в счет отпуска. Николай Иванович хотел помочь в Карманицком и ехать на вокзал оттуда, Алеше же предстояло демонтировать люстру и раздобыть в магазине коробку, чтобы её упаковать. Разумеется, люстру можно было снять с вечера, когда гости разошлись, но Римму лучше было поставить перед фактом свершившимся, тем более что она обещала Тане тоже быть на вокзале, а исполнение завещания свекрови могло повлиять на ее намерение, и Николай Иванович не хотел, чтобы жена выглядела перед Таней человеком, который не держит слово.

Когда Алеша стоял на столе, раздался междугородный звонок.

- Ногинск заказывали?

- Ногинск? – удивился Николай Иванович, и Леша поспешил спрыгнуть:

- Я заказывал. – Очевидно, речь шла об очередном судействе.

Николай Иванович уже собрался уходить, когда позвонили снова.

- Николай Иванович?.. – спросил женский голос, заметно волнуясь. – С вами говорит Алена Ларионовна…если таковую помните. – Добавление было выдержано в вольном духе, словно выплачиваемая кинематографу дань. – Я звонила вам на службу, и мне сказали, что сегодня вы отдыхаете. Это очень кстати – мне хотелось вам немножечко помешать.

- К сожалению, я сейчас ухожу. – Он не понимал, зачем ей понадобился.

- Если не секрет – куда территориально? – Чувствовалось, что этот наскок давался ей нелегко.

- Район старого Арбата.

- На метро, стало быть? К метро от вас, по-моему, идет автобус. – Она прикидывала, где сможет его перехватить. – Я подъеду к «Юго-Западной» и, если вы не против, отвезу вас. Притом бесплатно.

Из почтового ящика он достал письмо из Кадиевки. «Давненько вам не писал, и от вас также ничего родственного не поступало, - писал Риммин брат, успевший стать начальником и выработать эту свою значительную манеру. – Все мы спешим, стареем, а жизнь выполняет свои вечно идентичные плохие и хорошие для человечества законы. Хочу поделиться с вами нашим семейно-приятным: на той неделе получили симпатичную квартиру на ул. Курчик, остались весьма довольны. Первое – центр города, а в наше время выменивать энергию на мыльные пузыри абсолютно никому не желательно. Вы правы, дорогой Николай, что предпосылок для скорой встречи не предвидится. Но ведь жизнь не основана лишь на встречах – имеются ещё весьма важные чувства преданности и искренности, которые никто у нас не отнимает. Я даже не ожидал, что Вы такой пессимист! Как сложится наще дальнейшее – время покажет, но что касается меня, то я был оптимистом, есть таковым и таковым надеюсь умереть».

Когда он сел к ней в машину, щеки Алены Ларионовны зарделись, и она не помышляла о своей телефонной светскости.

- Какое именно место Арбата? – спросила она, выруливая от тротуара.

- Самый конец, возле гастронома. – Чтобы помочь ей преодолеть неловкость, он тоже смотрел в левое стекло, как бы помогая сориентироваться в потоке машин.

- Та-ак, по Садовой, значит… - она показала ему на ремень безопасности. – Марк Захарович здоров?..

- Как будто. – Он пристегнулся.

- Что-то не удается его словить…

- Марк Захарович часто работает за городом.

- … просто в группе к нему привыкли. Может быть, ему не понравился снятый материал? Там не так смотрят на перфокарту… но этот эпизод мы пересняли.

- Серьезных претензий у него, по-моему, не было.

- А у вас?.. – Алена Ларионовна пристально смотрела на дорогу.

- В каком смысле?

- Такое впечатление, что против меня вы предубеждены. Возможно, это неприятие профессии – с людьми вашего склада такое бывает. И вы невольно переносите на меня…

- Даже если это было бы так, какое это может иметь для вас значение? – Он начал раздражаться её застенчивым напором.

- Марк Захарович совсем перестал появляться, и мне кажется, что этого не хотите вы…

- В таком случае вы плохо представляете себе Марка Захаровича.

- В самом деле? – подхватила Алена Ларионовна, и лицо её оттаяло. – Расскажите, какой, какой он?!.

- Мы знакомы с Марком Захаровичем слишком давно, чтобы ответить на ваш вопрос по дороге.

- Простите…

Минувшей ночью ему пришла в голову идея ада, вовсе не предполагавшая мучений физических: просто, обреченные на вечное бездействие, вы круглосуточно смотрите короткометражку своей жизни, имея возможность осознать, как этим мгновением распорядились.

До самой Смоленской ехали молча, и он понимал, что раздражение против Алены Ларионовны объяснялось собственной его недавней готовностью – пусть не устроить! – хотя бы предположить её брак с Марком.

- Инструктор по вождению… он нас учил: допустил одну ошибку - старайся не сделать другую… - Алена Ларионовна остановила машину возле гастронома. – Судя по тому, что Марк Захарович не звонит, ошибок я наделала предостаточно. Да ещё полезла к вам с этим разговором…

Николай Иванович уже жалел о своей сухости с ней, причиной которой была совсем не Алена Ларионовна, а он сам.

- Марк Захарович не совсем здоров… - сказал он выходя из машины.

- Если бы!.. – Алена Ларионовна хотела улыбнуться. – Болезнь, увы, ход банальный. Притом вы забыли, что начали с того, что ваш друг вполне благополучен.

9

- Извини меня, пожалуйста, Живоглотик, что я тебя сдуваю! – говорила Манюня резиновому крокодилу. – Так ты слишком много места занимаешь.

- Надень кофту, - сказала Саня. – На улице холодно.

- Ну и что? Я, во-первых, закаляюсь. – Манюня подбежала к надевавшему плащ Николаю Ивановичу и, схватив плащ за полы, стала ими размахивать: - Ворона крыльями машет!

Комната была почти пустой. Часть вещей Лидии Ивановны Нолик отправил багажом в воскресенье, кое-что из мебели купили соседи – уже при Николае Ивановиче пришли за стеклянной горкой и тахтой, и он вспомнил вид Лидиной двери с замком, от которого бросился бежать.

- Давайте отходную! - Из беспризорного славянского шкафа Таня извлекал бутылку вина. – Заодно и присядем.

- Надеюсь, ты будешь у нас бывать? – сказал Николай Иванович. – Например, следующим летом. Рядом с нами зона отдыха, пруды, лес…

- Только без планов! – сказала Таня. – Как только я что-нибудь запланирую, всё лопается.

- Наверно, пора… - Саня покосилась на остающиеся в компании шкафа давно не ходившие часы. Как и в прошлый раз они показывали половину восьмого. – Сейчас придет такси.

- Да, - поднялась Таня. – Нолик, возьми у отца чемодан!

Николай Иванович мешкал, потому что не уходила Саня. Она стояла возле стены, трогая рукой сбереженный снятым ковром рисунок обоев, смотрела перед собой, не заслоняясь от светившего в лицо солнца, и он представил себе её, уходящую с Плющихи.

- …Я по твоей тени иду! – дергала его за рукав Манюня, когда они вышли на перрон.

Их обгоняли носильщики в шапках генерала Де Голля, впереди шла женщина, на поводке у которой, подметая шерстью платформу, семенил дратхар, словно его везли на тележке; из открытых тамбуров состава доносилось «Не пой, красавица, при мне...» - что-то похожее он всегда слышал в отправлявшихся поездах. У вагона стояла Римма с букетом хризантем и куклой для Манюни.

- Алеши до сих пор нет!..

Николай Иванович не мог понять, что случилось, впрочем, оставалось ещё пятнадцать минут.

- Вы не хотите жить с ними? – спросила Римма, когда, занеся вещи, Саня вышла из вагона.

- Вместе? Никогда! – рассмеялась Саня. – К кому же мне тогда ездить в гости? – Она обняла Манюню и поднялась на цыпочки, выглядывая кого-то в перронной толпе. – Вот и Алеша!..

Николая Ивановича удивило её смешавшееся выражение, Римма тоже насторожилась, и он заметил, то в руках у сына ничего нет.

- Мы немного задержались! – Алеша повернулся назад, и Николай Иванович увидел двух одинаково одетых мальчиков лет десяти, несших картонную коробку. С ними шла молодая блондинка. – Рекомендую… - сказал Алеша, когда, подойдя, мальчики опустили коробку: - Твои внуки: Петя… Алик… Не перепутай, мне самому это не всегда удается. А это… - он взял за руку женщину: - Что-то знакомое, нет?..

- Катя?!. – выдохнул Николай Иванович, понимая всё разом: еженедельные отлучки сына, его денежные проблемы, продуктовые запасы в дорогу и то, о чем говорил сын с сестрой целую ночь…

- …остается, чтобы узнала свекровь, - сказал Алеша, глядя на пунцовую Римму. – Это будет труднее, но, надеюсь, она вспомнит. Тем более что давно хотела внука. Как видите, задание оказалось перевыполненным… Это – тебе, - показал он Тане на коробку. – Сюрприз не такой весомый, как достался родителям, но сама его не тащи. Пусть возьмет Нолик.

- Это подарок твоей бабушки… - кивнул Николай Иванович, не умея прийти в себя и пытаясь понять, когда это могло произойти… Похоже, тем же самым была занята Римма.

- … пусть они отойдут от края… - произнесла она наконец, показывая Кате на своих неожиданных внуков, и оба сделали по шагу назад, давая понять, что не нуждаются в переводчице.

- Будем прощаться! – сказала Таня. – Нолик, отнеси коробку в вагон. – Приезжайте к нам! – расцеловалась она с Катей. – Только, чур, всей командой! Петя… Алик… - пыталась она различить близнецов. - Нет, задайте что-нибудь полегче.

- Я тебя совсем люблю! – прощалась поднятая Аликом на руки Манюня.

- Видишь… - подошла к Николаю Ивановичу Саня: - нам ещё много чего предстоит! Я так за вас рада: за тебя, за Римму… Хочу, чтобы ты жил долго! – Она поцеловала его в щеку, и, чувствуя, что может не сдержаться, Николай Иванович полез в карман за платком.

- Ма-ать!.. – позвала Таня уже из тамбура.

Не отпуская его руки, Саня шагнула на ступеньку и улыбнулась:

- Полный уть!

Он пропустил момент, когда вагон тронулся, и пошел следом, пока не показался конец платформы и кто-то коснулся его плеча. Рядом стоял Алеша.

- Пойдем, отец…

Глядя вслед удалявшемуся поезду, Николай Иванович с удивлением отмечал, что преследовавший его последнее время страх смерти исчез, - возможно, потому, что теперь у него было что взять с собой.

- Меня включили в турнир областного «Труда», - рассказывал Алеша, когда они повернули назад. – Вечером первая партия.

- … с кем ты играешь?

- По-моему, кандидат. Черными. Хотел посмотреть дебюты…

Николаю Ивановичу пришло на память замечание Ласкера, что, если подходить к шахматам научно, то окончание партии нужно изучать прежде серединной её части, а середину – прежде дебюта. Это выглядело убедительно, поскольку лишь итог давал понимание того, как следовало строить предшествующие позиции. Увы, и это знание не гарантировало успех. С точки зрения математики шахматы представляли собой типично неточную задачу, ставящую перед тобой проблемы, не имеющие решения в принципе. Не такова ли была и жизнь, сводившаяся к постоянному решению неточных задач, в которой он играл уже окончание, притом простое, с минимальным количеством оставшегося на доске материала. Но простота эта тоже требовала усилий, недаром в простых окончаниях делали ошибки даже гроссмейстеры! Что-то подсказывало ему, что завершаемую им партию можно ещё поставить пристойнее и – кто знает? – может быть, добиться ничьей.

Если бы немного больше времени.

***

<< Предыдущая глава

Простое окончание, IV: 2 комментария

    1. Уважаемый читатель (простите, что не обращаюсь к Вам по имени – к сожалению, Вы его не указали).
      Пишет Вам дочь Бориса Юрьевича Золотарева — Анна. Папа умер 9 ноября этого года, и я теперь занимаюсь приведением в порядок его сайта. Боюсь, что Вы не получили от папы ответа на Ваш вопрос от 28.12.2013, т.к., похоже, папа не освоился работать на сайте.
      Разумеется, я не могу ответить за папу на Ваш вопрос-утверждение. Но думаю, он мог бы одобрил такой ответ на этот вопрос, что книги, вся соль которых сводится к одному абзацу, – плохие книги. Но каждый читатель вправе сам для себя решать, в чем для него состоит суть той или иной книги.
      Спасибо за интерес к творчеству отца и всего Вам доброго!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *