Ночью Чарлик опять не давал ей уснуть: скулил, никак не мог устроиться у себя в кресле, громко вынюхивая подстилку и вертясь, словно ловил свой хвост, и Евгения Михайловна не прощала себе, что не подумала о враче раньше. То есть, разумеется, думала, но лечебница находилась далеко, в Кунцеве, часто обещали оттепель, было скользко, к тому же каждый раз она невольно вспоминала собственное последнее посещение поликлиники. «Какое у бабулечки красивое белье!» С помощью этого комплимента профессор-консультант, вряд ли многим её моложе, надеялся прописаться в другом поколении, где ещё интересуются трикотажными подробностями, тем более что в кабинете присутствовало несколько женщин, районных артрологов. Однако впервые Евгения Михайловна действительно ощутила себя старухой и, сидя на кушетке, машинально наблюдала, как, широко расставив ноги, профессор погружал в них большой живот, пытаясь, не покидая стула, добраться к её раздутому правому колену. «Где беспокоит? Тут?..» Она крикнула от вонзившихся в колено пальцев. «Правильно». Утратив к ней всяческий интерес, профессор повернулся к коллегам с таким видом, будто только для того и прибыл сюда, чтобы продемонстрировать своё нажатие, и, очутившись в коридоре без каких-либо новых назначений, Евгения Михайловна никак не могла понять, зачем понадобилась эта пытка!
Но обойтись без лечебницы было уже нельзя. Утром Евгения Михайловна позвонила Толе, после репетиции он заехал, сказав, что ведь ветеринара можно пригласить. Ей это просто не приходило в голову! Она молчала, сознавая, что стариков в самом деле нужно учить и искренне готовая учиться, а Толя поглядывал в окно, где его дожидалось такси и на антенне дома напротив вызревал в блекнувшей январской голубизне одуванчик луны. «За деньги поедет кто угодно». Словно уличив её в намерении сэкономить, он оставил на серванте телефон врача со странным именем Локтимир, двадцать пять рублей и, уходя, косился на заправленную в пишущую машинку страницу: кроме этого приработка у матери имелись пенсия и ежемесячно даваемая им сотня – можно было не дергать его накануне гастролей… Но где бы сама она взяла Локтимира, которого Толе рекомендовал знакомый дрессировщик, легко сказать «Пригласи»! А, главное, кто купил эту собаку, которую Евгения Михайловна не хотела, и почему она должна нести такие расходы? Хватит ей без того: беспокоить незнакомого человека, волноваться - не подведет ли, потому что слово у людей перестало быть словом; и чашку чая ему тоже нужно предложить. Кондитерский отдел в их булочной закрыт уже неделю, придется ехать в гастроном, дважды взбираться на высокую ступеньку автобуса.
Провожая Толю в переднюю, она покрылась пятнами. Когда-нибудь она всё ему выскажет, особенно об этой его манере откупаться, о призванных возместить редкие посещения чрезмерных подарках, ставивших её в неловкое положение перед невесткой и не приносивших радости. Кто-то ведь уже объяснил: самое ценное, что вы можете подарить другому человеку, это свое время. Привези Толя ветеринара сам, это значило бы для неё куда больше, чем цветной «Электрон».
В шубе Толя занимал все пространство между стеной и вешалкой. Невысокий рост не мешал ему когда-то быть нижним в четверке акробатов. Силу он унаследовал от Аркадия, - несмотря на ответственную работу, совмещаемую с учебой в промакадемии, тот не упускал случая это свое качество продемонстрировать и до самой войны открывал парады физкультурников, взлетая на турнике, который вез по дорожке стадиона «Динамо» грузовик. Но с сыном они близки не были – едва ли не с тех самых пор, как на вопрос гостившей у них бабушки, вызывала ли его уже учительница, первоклассник Толя ответил, что его - ещё нет, зато маму целых три раза! Поворот к дисциплине наметился в нем под влиянием пионервожатой Марины Чечневой, покорившей его своими занятиями в аэроклубе. Но, выведав её день рождения, Толя проник в расположенный в соседнем подвале склад мыла, обменяв добычу на коробку папирос «Северная Пальмира», которую и преподнес будущей знаменитой летчице. Не желая стричься под машинку, в эвакуации он сбежал из артиллерийской спецшколы. Лежавший с очередным ранением в госпитале Аркадий, комиссар полка, при этом известии, похоже, поставил на сыне крест и, вернувшись с фронта, уже не пытался его воспитывать. Толя выглядел значительно старше своих шестнадцати лет, разъезжал на трофейном «опель-кадете», имел связь с известной актрисой и не допускал опеки. Не догадываясь, что перед ней мальчик, та одолжила ему крупную сумму, которую по завершении этого романа Евгения Михайловна тайком от мужа долго выплачивала…
Обманывалась, впрочем, не только актриса. «Простите, могли бы мы видеть Анатолия Аркадьевича?..» - появилась однажды у них на Чапаевском супружеская пара. «Анатолия Аркадьевича?..» - Евгения Михайловна пыталась сообразить, о ком идет речь, и мужчина удивился в свою очередь: «Разве это не квартира адвоката?..» Выяснилось, что, выдав себя за адвоката, Толя пообещал выиграть его дело, большую часть гонорара забрав вперед.
Не помирил Аркадия с сыном даже спорт – Толя не признавал утренней гимнастики, мог пропустить тренировку, не соблюдал режим, давая отцу повод говорить об авантюризме и в конце концов подтвердив его опасения: став чемпионом, он перешел на эстраду и вскоре был арестован за левые концерты. Диплом он получал заочно, далеко за тридцать; вместе с женой долгое время тренировал в ЦСКА девочек-гимнасток, вкладывая в них свое несостоявшееся отцовство и до сих пор являясь поверенным тайн своих бывших воспитанниц, а после смерти Аркадия неожиданно вернулся на эстраду, на этот раз – с куклами. В отличие от учениц одушевленных их не могли забрать у него в сборную, их не нужно было устраивать в институт, жертвуя дядям из «Буревестника» десять лет работы, они не влюблялись и не беременели, вынуждая заботиться об абортах его, испытывавшего в таких случаях состояние нищего, на глазах которого пренебрегают тем, чего хватило бы ему на целую жизнь. Делать куклы у Толи обнаружился талант, и больше всего Евгения Михайловна жалела о том, что мастерскую в Толиной квартире не видит Аркадий, упрекавший сына в безрукости и иронизировавший, что приспособить его к какому-либо орудию труда не удалось даже исправительному учреждению (все три года и четыре месяца Толя заведовал в колонии клубом). Не вынимая изо рта янтарный мундштук, в перерывах между гастролями Толя не отходил от верстака вовсе, считалось, что способностью двигаться его куклы превосходят образцовские, зато сам он двигаться почти перестал, располнел, приобрел одышку, и его Наташа уже не позволяла ему носить их тяжелый реквизит. Артистичная от природы, в их семейном театре невестка была и художественный руководитель, и костюмер: в поисках материала на курточку или штанишки для очередного питомца она не ленилась объехать весь город, и в таких случаях ей, как правило, сопутствовал Толя, словно одеть предстояло вовсе не куклу.
Закрыв за сыном дверь, Евгения Михайловна снова испытала обиду, потому что привезти ветеринара не требовало времени больше, чем объехать «Ткани» и «Мерный лоскут». Получалось, что она заслужила у сына меньше новоиспеченного Второгодника Вовочки, которому предстояло веселить школьников во время весенних каникул. Но тут она вспомнила Толин цвет лица – помимо бесконечного курения сказывалась не самая здоровая в пятьдесят четыре года чемоданная жизнь – и что Наташа рассказывала про его мечту уйти в мастерские к Образцову, куда его звали, но где он зарабатывал бы, конечно, значительно меньше. Разумеется, им двоим хватало бы, были и сбережения, к тому же невестка могла вернуться в гимнастику – ставить вольные и упражнения на бревне. Только откуда бы тогда взялись ежемесячные сто рублей, кожаное пальто, купленное Толей племяннице на день рождения, магнитофон племяннику, традиционный конверт сестре к отпуску!.. Евгения Михайловна даже остановилась, словно свою мечту Толя уже осуществил и срочно предстояло искать способ восполнить в Сонином бюджете эту брешь, и впервые ощутила нечто вроде вины перед сыном, вынужденным терпеть её пишущую машинку, как будто его помощь ей была недостаточной. О судьбе своих денег Толя, разумеется, догадывался, назови Евгения Михайловна цифру, которая избавила бы её от необходимости подрабатывать, он, не задумываясь, давал бы столько. Однако, по-видимому, не составляло для него тайны и то, что, объявись у матери возможность добавлять к Сониной зарплате миллион, она все равно не расстанется со своей «Олимпией», чтобы всунуть дочери ещё пять рублей.
Только сейчас Евгения Михайловна поняло, что задело её в Толином визите больше всего: взгляд в сторону пишущей машинки, осуждавший вовсе не устроенный ему сегодня аврал с собакой и даже не наивное стремление обеспечить эту прорву, имя которой Сонина семья. То был упрек, что другим на подобное отношение рассчитывать не приходится, что сестру любят больше… Она вспыхнула снова, готовая объяснить, чего стоили ей одни поездки к нему в Ходыжинск: досмотры на лагерной вахте в поисках водки, спанье в пенале для свиданий, где леденящий зону луч прожектора высвечивал на подушке клеймо «12 отряд», грозившее пристать к щеке, - но следом обнаружила, что запал её как бы подмочен. Мешало не сознание того, что Толя прав и дочь действительно была ей ближе, а удивление, что её отношение к нему Толе небезразлично. За этим открытием мерещились долги перед сыном, было такое чувство, будто в привычке откупаться уличили её. Разве выплатить пять тысяч его актрисе было не легче, чем, узнав о её существовании, немедленно поехать к ней и пристыдить, - ещё неизвестно, кому обязан Толя отсутствием детей!.. Она пробовала успокоиться, что вряд ли это подозрение имеет почву, да она и не могла тогда во все вникать: у Аркадия часто открывалась рана, Соня начала ходить в школу, нужно было вести дом – с домработницей, частыми гостями, нашествием родственников, у которых в своей трехкомнатной квартире они слыли чуть ли не министерской семьей, хотя Аркадий уже не поднимался выше главного инженера треста, и даже при том, что у себя в юридической консультации она зарабатывала на машинке почти столько же, у неё никогда не было зимнего пальто. Приходилось ли выяснять, откуда у Толи «опель-кадет» и чем чревата его связь со взрослой женщиной. Евгению Михайловну и без того не покидало ощущение, что она прописана не в Чапаевском, а на вулкане. Копившееся в Аркадии раздражение против сына периодически извергалось, оборачиваясь претензиями к ней, и распалялся он тем сильнее, что говорить с Толей сам не решался. Евгения Михайловна боялась не самих скандалов, а их последствий: заметив в ней отголоски ссоры, Толя норовил броситься к отцу заступаться, и с ослабленным операциями сердцем Аркадия мог случиться приступ.
***